Томас Харди «Тэсс из рода д’Эрбервиллей»

ФАЗА ТРЕТЬЯ

«ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ»

16

В благоухающее тмином майское утро, когда птицы высиживают птенцов, через два с половиной года после возвращения из Трэнтриджа – в эти два с половиной года неприметно восстановились душевные силы Тэсс Дарбейфилд – она вторично покинула родной дом. Уложив свои вещи так, чтобы их могли прислать ей позднее, она выехала в наемной двуколке в маленький городок Стоуркэстл, которого не могла миновать на своем пути, уводящем ее в сторону, почти противоположную той, куда поехала она в первый раз. На гребне первого холма она оглянулась и посмотрела на Марлот и родительский дом с сожалением, хотя ее стремление уехать было велико.

Вероятно, ее родные там будут жить по-прежнему, не замечая, что радости у них стало меньше, так как Тэсс теперь далеко и они лишены ее улыбки. Пройдет несколько дней, и дети будут играть так же весело, как и раньше, не чувствуя после ее отъезда, что им чего-то не хватает. По ее мнению, эта разлука с младшими детьми должна была пойти им на пользу: останься она – и, пожалуй, не столько ее наставления могли бы принести им добро, сколько ее пример послужить во зло.

Через Стоуркэстл она проехала не останавливаясь, стремясь скорее достичь перекрестка шоссейных дорог, где хотела дождаться грузового фургона, ходившего на юго-запад, – железная дорога только опоясывала эту область, не пересекая ее. Пока она ждала, показался какой-то фермер в рессорной двуколке, ехавший в ту же сторону, куда направлялась и она; хотя он был ей незнаком, она приняла его предложение занять место рядом с ним, не подозревая, что он лишь отдавал дань ее красоте. Он ехал в Уэтербери, а оттуда она могла пройти пешком, вместо того чтобы ехать в фургоне через Кэстербридж.

После этого долгого переезда Тэсс остановилась в Уэтербери только для того, чтобы в полдень перекусить в коттедже, который указал ей фермер. Неся корзинку, она отправилась дальше, к поросшему вереском широкому плоскогорью, которое отделяло эту область от низменных лугов дальней долины, где находилась молочная ферма – конечная цель ее паломничества.

Тэсс никогда не бывала в этих местах и, однако, чувствовала, что этот пейзаж для нее родной. Слева, не очень далеко, заметила она темное пятно и, наведя справки, утвердилась в своих предположениях: это были деревья, окружившие Кингсбир, а в церкви этого прихода погребены были кости ее предков, ненужных ей предков.

Теперь Тэсс нисколько не восхищалась ими, она почти ненавидела их за то, что они довели ее до беды; из всего того, что когда-то им принадлежало, у нее сохранились только старая печать и ложка.

«Вздор! Материнского во мне столько же, сколько и отцовского! – сказала она себе. – Вся моя красота от матери, а она была простой доильщицей».

Путь по холмам и низменностям Эгдона, когда она до них добралась, оказался гораздо более трудным, чем она предполагала, хотя нужно было пройти всего несколько миль. Много раз она сбивалась с дороги и лишь через два часа поднялась на вершину холма, возвышающегося над долиной, которую она отыскивала, – долиной Больших Мыз, где молочных продуктов так много, что они прокисают, где получают их больше, хотя, пожалуй, хуже качеством, чем у нее на родине, – зеленой долиной, столь щедро орошаемой рекой Вар, или Фрум.

Эта долина была совсем не похожа на долину Малых Мыз – Блекмурскую, которую одну только и знала до сей поры Тэсс, если не вспоминать о злополучном ее пребывании в Трэнтридже. Здесь мир был представлен в более крупном масштабе. Огороженные пастбища занимали не десять, а пятьдесят акров, фермы были больше, рогатый скот ходил здесь стадами, повсюду паслись коровы – никогда еще не приходилось ей видеть их такое множество. Зеленый луг был усеян ими так же густо, как холсты ван Альслота или Саллерта усеяны бюргерами. Густые тона рыжих и бурых коров поглощали вечерний солнечный свет, а белые коровы отражали лучи, ослепляя Тэсс, хотя стояла она на дальнем холме.

Вид с высоты птичьего полета, пожалуй, не отличался такой яркой красотой, как тот, другой, столь хорошо ей знакомый; зато он был веселее. Этой долине не хватало синего воздуха Блекмура, его тучных пашен и густых ароматов; здесь воздух был чистый, бодрящий, легкий. И даже река, питавшая траву и коров с прославленных мыз, текла не так, как ручьи в Блекмуре. Те были медлительны, безмолвны, часто мутны и струились по илистому руслу, где человек, неосторожно переправляющийся вброд, мог увязнуть и погибнуть, застигнутый врасплох. Воды Чара, прозрачные, как Река Жизни, увиденная евангелистом, были стремительны, словно облака, и что-то лепетали небесам с утра до ночи на усыпанных галькой отмелях. Там росла лилия, здесь – водяной лютик.

Перемена ли воздуха на нее подействовала – легкого здесь и тяжелого там – или сознание, что находится она в новом краю, где никто не смотрит на нее недоброжелательно, но только Тэсс вдруг стало удивительно хорошо на душе. Надежды ее слились с солнечным светом в идеальную фотосферу, которая окружала ее, когда она вприпрыжку побежала навстречу теплому южному ветру. В каждом его дуновении слышался ей ласковый голос, и в каждом звуке птичьих голосов, казалось, таилась радость.

Лицо ее за последнее время изменилось, научилось отражать меняющееся настроение: иногда оно бывало прекрасным, иногда неприметным – в зависимости от того, радостные или мрачные мысли мелькали у нее в голове. Сегодня была она розовой и безупречно красивой, завтра – бледной и трагической. Тэсс розовая чувствовала меньше, чем Тэсс бледная; более совершенная ее красота соответствовала менее созерцательному настроению; более возвышенное настроение – менее совершенной красоте. Сейчас, подставив лицо южному ветру, она была физически прекраснее, чем когда бы то ни было.

Тэсс овладело непреодолимое, всепоглощающее инстинктивное стремление обрести радость, которым проникнуто все живое как на низших, так и на высших ступенях развития. Она была молодой двадцатилетней женщиной, духовный и эмоциональный рост которой еще не завершился, и ни одно событие не могло наложить на нее печать, неизгладимую с течением времени.

Настроение ее все улучшалось, усиливалось чувство благодарности судьбе, расцветали надежды. Она попробовала было петь баллады, но нашла, что они не подходят к этой минуте. Потом, вспомнив о псалтыре, по страницам которого воскресным утром так часто блуждали ее глаза до той поры, пока не вкусила она плода от древа познания, Тэсс запела:

«Солнце и луна… все звезды света… дерева плодоносные… птицы крылатые… звери и всякий скот… сыны человеческие… да хвалят господа и славословят его вовеки!»

Вдруг она запнулась и прошептала:

– Но, может быть, я еще не совсем знаю бога?

И, вероятно, это полусознательное песнопение было фетишистским излиянием в монотеистической оправе: женщины, которые постоянно живут на лоне природы, среди ее образов и стихий, сохраняют в душе гораздо больше языческих представлений своих далеких предков, чем догматов религии, которую исповедовали их отцы. Как бы там ни было, Тэсс нашла приблизительное выражение своих чувств в старом «Benedicite», которое лепетала с младенческих лет, и этого было достаточно. Величайшее удовольствие испытывала она от этого маленького первого шага, сделанного для того, чтобы самостоятельно добывать средства к жизни, – и в этом отчасти сказывалась натура Дарбейфилдов. Тэсс действительно хотела идти прямой дорогой, тогда как у ее отца и в мыслях этого не было; но сходство между ними заключалось в том, что и она довольствовалась быстрыми и маленькими успехами и не желала трудиться для того, чтобы подняться на одну-две ступени социальной лестницы, – а только на это и могла теперь рассчитывать обедневшая семья, происходившая от некогда могущественных д'Эрбервиллей.

Правда, оставалась еще энергия матери, чей род не растратил своих сил, а также естественная энергия молодости, вновь вспыхнувшая после испытания, которое на какое-то время совсем придавило Тэсс. Будем говорить честно: как правило, женщины, пережив подобный позор, вновь обретают бодрость и снова с интересом озираются вокруг себя. Пока есть жизнь, есть и надежда – эта уверенность не так уж чужда «обманутым», как хотели бы нам внушить иные любезные теоретики.

И вот Тэсс Дарбейфилд, бодрая, горевшая жаждой жизни, спускалась все ниже и ниже по склонам Эгдона, направляясь к мызе – цели своего паломничества.

Теперь окончательно проявился резкий и характерный контраст между двумя соперницами-долинами. Тайну Блекмура лучше всего можно было раскрыть с высоты окружающих его холмов. Чтобы раскрыть тайну долины, раскинувшейся перед Тэсс, нужно было спуститься в нее. Совершив это, Тэсс очутилась на зеленом ковре, который тянулся на восток и на запад до самого горизонта.

Река похитила у холмов и по кусочкам принесла в долину весь этот пласт земли, а теперь, обессиленная, состарившаяся, обмелевшая, струилась, извиваясь, среди некогда награбленной добычи.

Не зная, в какую сторону идти, Тэсс, словно муха на бесконечно длинном бильярде, стояла, на зеленой равнине, замкнутой холмами, и для всего окружающего имела не большее значение, чем та же муха. Появление ее в мирной долине возбудило любопытство одной лишь цапли, которая опустилась на землю недалеко от тропы и, вытянув шею, глядела на Тэсс.

Вдруг вся долина огласилась протяжным зовом:

– Уао! Уао! Уао!

С востока на запад разнесся этот зов, и по всей долине залаяли собаки. Не о прибытии красавицы Тэсс извещала долина, но, по обыкновению своему, лишь о том, что настал час доения – половина пятого, когда фермеры начинают загонять коров.

Ближайшее к Тэсс рыже-белое стадо, которое флегматично ждало зова, устремилось теперь к постройкам, стоявшим в отдалении; между ног каждой коровы тяжело раскачивалось полное молока вымя. Тэсс медленно следовала за стадом и, пропустив его во двор, вошла в открытые ворота. Длинные, крытые соломой навесы тянулись вокруг загона, крыши, инкрустированные ярко-зеленым мхом, опирались на деревянные столбы, отполированные боками коров и телят, живущих здесь в годы, давно минувшие и забытые столь основательно, что едва ли можно постигнуть глубину такого забвения. Между столбами выстроились дойные коровы, показывая зрителям зад, напоминающий круг на двух подпорках, из центра которого опускался хвост, двигавшийся, словно маятник. Солнце, закатываясь позади этого ряда терпеливых животных, четко отбрасывало тени их на внутреннюю стену. Каждый вечер очерчивало оно эти тени, вырисовывая контуры с такой аккуратностью, словно это был силуэт придворной красавицы на стене дворца, копировало их столь же усердно, как копировало много веков назад олимпийские фигуры на мраморных фасадах или профили Александра, Цезаря и фараонов.

В стойлах помещались наименее покладистые коровы. Тех, что согласны были стоять смирно, доили посреди двора, и сейчас многие из этих наиболее примерных терпеливо ждали там своей очереди – великолепные дойные коровы, каких редко увидишь за пределами этой долины, да и здесь попадаются они не так уж часто, коровы, вскормленные сочной травой, покрывающей заливные луга в весеннюю пору. Те, что были покрыты белыми пятнами, ярко отражали солнечный свет, а полированные медные наконечники на рогах сверкали, словно воинские каски. Вымя с набухшими венами висело тяжелое, как мешок с песком, сосцы растопырились, как ноги цыганской клячи. И пока животные ждали, молоко медленно сочилось из сосцов и капало на землю.