 Увеличить |
19
Обычно
коров доили всех подряд, не делая выбора, Но иные коровы предпочитают какие-нибудь
одни руки, а иногда пристрастие их доходит до того, что они не подпускают к
себе никого, кроме своего любимца, и бесцеремонно опрокидывают чужой подойник.
Фермер
Крик, поставив себе за правило бороться с этими симпатиями и антипатиями, постоянно
перемещал доильщиков, – иначе он мог бы очутиться в затруднительном
положении в случае ухода кого-нибудь из них. Но девушки исподтишка стремились к
тому, чтобы нарушить это правило, и каждая доильщица выбирала восемь – десять
коров, к которым уже привыкла, благодаря чему легко могла их выдоить, не
затрачивая сил.
Тэсс,
как и ее товарки, быстро обнаружила, какие коровы оказывают предпочтение ее
манере доения, и охотно выбирала бы их, так как за последние два-три года
слишком часто сидела безвыходно дома и руки ее стали нежными. Из ста пяти коров
восемь – Толстушка, Причудница, Гордячка, Дымок, Старая Красотка, Молодая
Красотка, Опрятная и Горластая – отдавали ей свое молоко с такой готовностью,
что Тэсс достаточно было прикоснуться пальцами к вымени, хотя у одной или двух
сосцы были твердые, как морковь. Зная, однако, желание хозяина, она добросовестно
старалась доить без разбора всех, кроме самых трудных, с которыми еще не могла
справиться.
Но
вскоре она заметила, что порядок, в каком бывали расположены коровы, странным
образом совпадает с ее желаниями, и, наконец, пришла к определенному выводу:
это не могло быть делом случая. Последнее время хозяйский ученик помогал
выстраивать коров в ряд, и на пятый или шестой раз Тэсс, усевшись возле коровы,
повернулась и посмотрела на него с лукавым недоумением.
– Мистер
Клэр, вы расставили так коров нарочно! – сказала она, краснея.
Когда
она высказала это обвинение, легкая улыбка скользнула по ее лицу и, помимо ее
воли, верхняя губа слегка приподнялась, приоткрыв кончики зубов, а нижняя
осталась сурово неподвижной.
– Это
не имеет никакого значения, – ответил он. – Вы ведь отсюда не уйдете
и всегда будете их доить.
– Вы
так думаете? Я бы этого очень хотела. Но как можно утверждать заранее?
Потом
она рассердилась на себя: не зная, что у нее были серьезные основания искать
этой уединенной жизни, он мог неправильно истолковать ее слова. Она говорила с
таким жаром, словно ее желание остаться на ферме вызвано было отчасти и его
присутствием. Ее недовольство собой было столь велико, что в сумерках, когда
все коровы были выдоены, она ушла в сад и продолжала сетовать, зачем дала она
ему понять, что его заботливость не прошла незамеченной.
Был
летний июньский вечер, и воздух был так упоительно прозрачен и тих, что неодушевленные
предметы, казалось, наделены были двумя или тремя, если не пятью, чувствами.
Разница между близким и дальним стерлась, близким было все в пределах
горизонта. Тишина казалась не простым отрицанием шума, но какой-то субстанцией.
Ее нарушили звуки арфы.
Тэсс и
раньше слыхала эту музыку в мансарде, над своей головой. Неясная, приглушенная,
сдавленная стенами, она никогда не производила на нее такого впечатления, как теперь,
когда чистая, словно нагая, мелодия парила в неподвижном воздухе. В сущности, и
инструмент и исполнение были плохи; но все в мире относительно, – и Тэсс,
словно зачарованная птица, слушала и не могла наслушаться. Вместо того чтобы
уйти, она подошла ближе к музыканту, прячась от него за изгородью.
Дальний
конец сада, где находилась Тэсс, в последние годы оставался запущенным; здесь
было сыро от густо разросшейся сочной травы, над которой от малейшего
прикосновения вздымались облачка пыльцы; здесь цвели высокие сорняки,
распространяя резкий аромат, и эти красные, желтые и пурпурные цветы являли
такую же яркую красочную гамму, как цветы садовые. Тэсс кралась по этим
зарослям, как кошка, пачкая юбку в «кукушкиных слезках», давя слизняков, попадавшихся
под ноги, пятная пальцы соком чертополоха и слизью улиток, стирая обнаженными
руками липкую плесень с древесных стволов – белоснежную на яблонях, но
оставлявшую ярко-красные пятна на коже. Наконец, не замеченная Клэром, она
подошла совсем близко к нему.
Тэсс
потеряла представление о времени и пространстве. Тот экстаз, какой, по ее
словам, можно было вызвать, глядя пристально на звезду, овладел ею теперь
помимо ее воли. Тихое бренчание старой арфы баюкало ее, как волны, и мелодия,
лаская ее, словно ветерок, вызывала на глазах слезы. Носившаяся в воздухе
цветочная пыльца казалась звуками, ставшими доступными зрению, а сырость в саду
– слезами чутких растений. Хотя надвинулись сумерки, резко пахнущие цветы
словно пламенели в напряженном внимании, не смыкая своих лепестков, и волны
красок сливались с волнами звуков.
Лучи
света, еще не угасшего, вырывались из широкого разрыва в западной гряде
облаков, и казалось, там случайно остался осколок дня, когда вокруг уже
спустились сумерки. Клэр закончил жалобную мелодию, очень простую и не
требующую большого искусства, а она ждала, надеясь, что он сыграет еще
что-нибудь. Но ему надоело играть, и, рассеянно обогнув изгородь, он побрел по
саду. Тэсс с раскрасневшимися щеками попыталась ускользнуть бесшумно, словно
тень.
Однако
Энджел увидел ее светлое летнее платье и окликнул ее; она услышала его тихий голос,
хотя он был еще довольно далеко.
– Почему
вы убегаете, Тэсс? – спросил он. – Боитесь?
– О
нет, сэр… здесь, на вольном воздухе, мне нечего бояться, в особенности теперь,
когда осыпается цвет яблони и все так зелено.
– Но
вам знакомы иные страхи, да?
– Да,
пожалуй, сэр.
– Чего
же вы боитесь?
– Я
не знаю, как объяснить.
– Боитесь,
как бы молоко не свернулось?
– Нет.
– Жизнь
вас пугает?
– Да,
сэр.
– Ах,
и меня также, очень часто. Нести бремя жизни – нешуточное дело, не правда ли?
– Да,
вы это верно сказали, сэр.
– И
все-таки я не ожидал, чтобы такая молоденькая девушка, как вы, могла так
думать. Как это случилось?
Она
замялась и промолчала.
– Доверьтесь
мне, Тэсс.
Она
подумала, что ему хочется знать, каким представляется ей мир, и ответила робко:
– Деревья
смотрят пытливо, правда? То есть кажется, будто они так смотрят. А река
говорит: «Зачем тревожишь меня своим взглядом?» И кажется, будто множество дней
– завтрашних – выстроилось в ряд; и первое завтра – самое большое и ясно
видимое, а следующие делаются все меньше и меньше, чем дальше они от нас; и все
они грозные и жестокие и словно говорят: «Я иду! Берегись меня! Берегись!..» Но
вы своей музыкой, сэр, можете будить мечты и прогоняете эти страшные мысли!
Он был
удивлен: как могло воображение этой молодой девушки, простой доильщицы, в которой
было, правда, что-то возбуждавшее зависть товарок, – как могло оно
порождать такие печальные образы? В бесхитростных фразах – обучение в шестиклассной
школе не прошло даром – высказывала она чувства, какие, пожалуй, являлись
чувствами века – болезнью модернизма. Однако он перестал удивляться, когда
подумал, что, в сущности, так называемые новейшие идеи на самом деле
представляют собой всего лишь более современное, более утонченное, выраженное
словами, оканчивающимися на «логия» и «изм», определение чувств, которые смутно
волновали человечество в течение веков.
Но
странно было, что они возникли у нее, такой молодой, более чем странно; это производило
впечатление, вызывало интерес, казалось трогательным. Не догадываясь о причине,
он забыл о том, что значение имеет не длительность, а интенсивность пережитого
испытания. Через страдание пришла она к духовной зрелости.
Тэсс, в
свою очередь, не могла понять, почему человек, происходивший из семьи священника,
получивший хорошее образование и не знавший материальной нужды, считает жизнь
бременем?.. У нее, несчастной странницы, были для этого серьезные основания. Но
как мог этот незаурядный, наделенный поэтической душой человек, который никогда
не спускался в Долину Унижения, как мог он разделять чувства жителя Уца – те
чувства, какие испытывала она сама два-три года тому назад? «Душа моя желает
лучше прекращения дыхания, лучше смерти, нежели сбережения костей моих.
Опротивела мне жизнь. Не вечно жить мне».
Правда,
теперь он оторвался от своего класса, но она знала, чем это объясняется:
подобно Петру Великому на корабельной верфи, он изучал то, что хотел знать.
Коров он доил не потому, что вынужден был это делать, а потому, что это должно
было помочь ему стать преуспевающим хозяином мызы, землевладельцем, агрономом и
скотоводом. Из него выйдет американский или австралийский Авраам, повелевающий,
подобно монарху, своими стадами, – пятнистыми и полосатыми, своими слугами
и служанками. Но иногда ей казалось непонятным, как мог этот начитанный,
любящий музыку и мыслящий молодой человек добровольно избрать занятие фермера,
а не священника, подобно своему отцу и братьям.
Так как
ни он, ни она не имели ключа к тайне другого, то оба останавливались в
недоумении перед своими открытиями и, не пытаясь заглянуть в прошлое, ждали,
надеясь глубже узнать характер и душевный склад друг друга.
Каждый
день, каждый час открывал ему какую-нибудь новую ее черту, и такие же открытия
делала она. Тэсс старалась себя обуздывать, но не подозревала, сколько было в
ней жизненной силы.
Казалось,
сначала Тэсс интересовалась только умом Энджела Клэра, не замечая в нем мужчины.
Она сравнивала его с собой, и каждый раз, обнаруживая глубину его познаний и
пропасть, какая отделяла ее, Тэсс, с ее невысоким уровнем духовного развития,
от него, поднявшегося на неизмеримую высоту, она впадала в уныние, считая, что
все ее усилия ни к чему не приведут.
Как-то
упомянув мимоходом о пастушеской жизни в Древней Греции, Клэр вдруг заметил,
что Тэсс сразу стала грустной. Она в это время собирала бутоны цветов, которые
называются «лорды» и «леди».
– Почему
вы вдруг приуныли? – спросил он.
– Так…
пустяки… я подумала о себе, – печально усмехнувшись, сказала она и начала
нервно обрывать лепестки «леди». – Подумала о том, какой могла бы я быть!
Мне кажется, я загубила свою жизнь, потому что никогда не представлялось мне
случая что-то сделать. Когда я вижу, как много вы знаете, сколько прочли,
сколько видели и передумали, я чувствую, какое я ничтожество. Я похожа на
несчастную царицу Савскую из Библии! Нет у меня больше бодрости.
– Право
же, из-за этого не стоит огорчаться! И знаете, милая моя Тэсс, – заговорил
он, воодушевляясь, – я рад был бы помочь вам – обучить вас истории или
дать книги, которые вы хотели бы прочесть…
– Опять
«леди», – перебила она, показывая бутон, который ощипывала.
– Что?
– Я
хотела сказать, что, когда начинаешь обрывать лепестки, всегда оказывается
больше «леди», чем «лордов».
– Бросьте
«лордов» и «леди». Хотели бы вы чему-нибудь учиться? Например, истории?
– Иногда
мне кажется, что я не хочу знать больше того, что уже знаю.
– Почему?
– Что
толку, если я узнаю, что таких, как я, очень много и в какой-нибудь старой
книге описан человек точь-в-точь такой же, как и я, а мне предстоит повторить
то, что он делал? От этого мне только грустно станет. Лучше не вспоминать, что
ты со своим прошлым ничем не отличаешься от многих тысяч людей, а будущая твоя
жизнь и поступки такие же, как у них.
– Так,
значит, вы ничему не хотите учиться?
– Пожалуй,
мне хотелось бы узнать, почему… почему… солнце светит равно и добрым и
злым, – ответила она, и голос ее дрогнул. – Но книги мне этого не
скажут.
– Тэсс,
ну к чему такая горечь?
Конечно,
успокаивая ее, он руководствовался лишь вежливостью, представлением о долге,
ибо в былые дни у него самого возникали такие же мысли. Глядя на свежие губы
Тэсс, он решил, что эта наивная дочь природы повторяет чужие слова, не понимая
их значения. Она продолжала обрывать лепестки «лордов» и «леди», а Клэр, бросив
взгляд на ее загнутые ресницы, касавшиеся щеки, медленно отошел. Она стояла,
задумчиво ощипывая последний бутон, потом очнулась от грез и нетерпеливо
бросила на землю всех этих цветочных аристократов, негодуя на себя за свою
глупую болтовню. А в глубине ее сердца разгоралось пламя.
Какой
дурочкой должен он считать ее! Мечтая заслужить доброе его мнение, она
вспомнила то, о чем последнее время старалась забыть, – так неприятны были
последствия, – вспомнила о происхождении своем из рыцарского рода
д'Эрбервиллей. Для нее это открытие было не только бесполезно, но и гибельно,
но, быть может, мистер Клэр, джентльмен и знаток истории, проникнется к ней
уважением и забудет о ребяческой ее игре с «лордами» и «леди», если узнает, что
эти статуи из пурбекского мрамора и алебастра в кингсбирской церкви изображают
подлинных ее предков по прямой линии, что она не самозванка, как те,
порожденные деньгами и тщеславием, трэнтриджские д'Эрбервилли, но настоящая
д'Эрбервилль по крови.
Однако
прежде чем сделать это признание, Тэсс решила осторожно выведать у владельца
мызы, какое впечатление может произвести оно на мистера Клэра. Она спросила:
питает ли мистер Клэр уважение к древним родам графства, если их представители
лишились всех богатств и земель?
– Мистер
Клэр, – решительно объявил фермер, – завзятый бунтарь, второго такого
и не сыщешь; он ни капельки не похож на свою родню. А больше всего на свете он
ненавидит так называемые старинные фамилии. По его словам, всякому должно быть
ясно, что старинные фамилии сделали свое дело в прошлом, и теперь от них
никакого толка не будет. Было время, когда Биллеты, Дренкхарды, Греи,
Сен-Кэнтэны, Гарди и Гоулды владели огромными поместьями в этой долине, ну а
нынче ничего у них нет. Да вот взять хотя бы нашу маленькую Рэтти Придл: она из
рода Пэриделлей – из древнего рода, владевшего когда-то землями у
Кингс-Хинтока, которые принадлежат теперь графу Уэссекскому, а в те времена о
нем и его родичах никто и не слыхивал. Мистер Клэр об этом узнал и несколько дней
разговаривал с бедняжкой очень презрительно. «Ах, говорит, никогда из вас не
выйдет хорошей доильщицы! Ваши предки всю свою силу порастратили в Палестине
много веков назад, и теперь вам нужно тысячу лет ждать и набираться сил для
новых дел!» Пришел как-то к нам парнишка просить работы и говорит, что его
зовут Мэт. Мы спрашиваем, как его фамилия, а он отвечает, что никогда не
слыхивал, чтобы у него была фамилия. Мы удивились: как же это так? А он
объясняет: мол, семья его еще не обзавелась предками, так откуда же у него
возьмется фамилия? «А, вас-то мне и нужно! – говорит мистер Клэр,
вскакивает и пожимает ему руку. – Я на вас возлагаю большие надежды!» И
дал ему полкроны. Да, старинных фамилий мистер Клэр не переваривает.
Выслушав
это карикатурное изложение взглядов Клэра, бедная Тэсс порадовалась, что в минуту
слабости не сказала ни одного лишнего слова, хотя ее род был очень древний и,
пожалуй, успел за это время не только прийти в упадок, но и набраться новых
сил. Вдобавок еще одна доильщица как будто могла соперничать с ней в этом
отношении! И Тэсс продолжала держать язык за зубами, не заикаясь о склепе
д'Эрбервиллей и о рыцаре Вильгельма Завоевателя, чье имя она носила. Узнав
таким образом точку зрения Клэра, она объясняла теперь его интерес к себе главным
образом тем, что он считал ее не связанной никакими семейными, и родовыми
традициями.
|
