 Увеличить |
20
Лето
было в разгаре. Новые цветы, листья, соловьи, зяблики, дрозды разместились там,
где всего год назад обитали другие недолговечные создания, в то время как эти
были еще зародышами или частицами неорганического мира. Под лучами солнца
наливались почки, вытягивались стебли, бесшумными потоками поднимался сок в
деревьях, раскрывались лепестки и невидимыми водопадами и струйками растекались
ароматы.
Жизнь
работников и работниц фермера Крика текла беспечально, мирно, даже весело. Пожалуй,
социальное их положение было самым счастливым, ибо они находились выше черты, у
которой кончается нужда, и ниже той, где условности начинают сковывать
естественные чувства, а погоня за пошловатой модой превращает довольство в
скудость.
Так
протекали дни, те дни, когда листва особенно обильна и кажется, будто природа
преследует одну цель – выращивать растения. Тэсс и Клэр бессознательно изучали
друг друга, неизменно балансируя на грани страсти, но, по-видимому, не
переступая ее. И, подчиняясь непреложному закону, стремились к одной и той же
цели, подобно двум ручьям, текущим в одной долине.
Никогда
Тэсс не была так счастлива, как теперь, и, быть может, ей не было суждено еще
раз пережить такие же счастливые дни. В этой новой обстановке она чувствовала
себя и физически и духовно на своем месте. Молодое деревце, пустившее корни в
ядовитую почву, где упало семя, было пересажено на более плодородную землю.
Кроме того, и она и Клэр до сих пор еще занимали позицию между простым
влечением и любовью; здесь не было места глубоким волнениям, не было рефлексии
с ее надоедливыми вопросами: «Куда увлекает меня этот новый поток? Какое значение
имеет он для моего будущего? В какой связи находится он с моим прошлым?»
Для
Энджела Клэра Тэсс пока была лишь отражением идеала, розовой теплой тенью,
которая еще не завладела его сознанием. И он разрешал себе думать о ней,
полагая, что интерес его является не больше чем интересом философа,
созерцающего крайне оригинальную и самобытную представительницу женского пола.
Встречались
они постоянно, иначе и быть не могло.
Встречались
ежедневно в странный и торжественный предутренний час, в лиловых или розовых
лучах рассвета, – ибо здесь нужно было вставать рано, очень рано. Коров
доили ни свет ни заря, а перед этим, в начале четвертого, снимали сливки с
молока. Обычно тот, кто первым просыпался от звона будильника, должен был
будить остальных. Тэсс поступила на мызу последней, а к тому же вскоре
обнаружилось, что на нее можно положиться – она не проспит, как это случалось с
другими, – а потому эта обязанность все чаще выпадала на ее долю. Как
только в три часа кончал дребезжать будильник, она выходила из своей комнаты и
бежала к двери хозяина, затем поднималась по лестнице на мезонин к Энджелу и
окликала его громким шепотом, после чего будила своих подруг. К тому времени
как Тэсс успевала одеться, Клэр уже спускался вниз и выходил в свежую утреннюю
прохладу. Остальные работницы и работники старались поваляться в постели подольше
и появлялись через четверть часа.
Серые
полутона рассвета непохожи на серые вечерние сумерки, хотя краски как будто
одни и те же. На восходе солнца свет кажется активным, а тьма пассивна, тогда
как вечером активен нарастающий мрак, а свет дремотно пассивен.
И вот,
потому что эти двое так часто – и не всегда, быть может, случайно – вставали
первыми на ферме, им начинало казаться, что во всем мире пробуждались от сна
они первые. В начале своего пребывания на мызе Тэсс, одевшись, не снимала
сливок с молока и тотчас же выходила во двор, где Клэр обычно ее поджидал.
Открытый луг залит был призрачным туманным светом, который внушал им чувство
оторванности ото всех, словно они были Адамом и Евой. В этом тусклом свете
зарождающегося дня Тэсс казалась Клэру существом совершенным и духовно и физически,
наделенным чуть ли не царственным могуществом, – быть может, потому, что в
пределах его кругозора вряд ли хоть одна женщина, столь же одаренная, как Тэсс,
выходила из дому в такую раннюю пору; да и во всей Англии мало нашлось бы таких
женщин. Красивые женщины обычно спят в летнюю утреннюю пору. Тэсс была подле
него, а остальные просто не существовали.
Рассеянный
странный свет, который окутывал их, когда они шли рядом к тому месту, где
лежали коровы, часто заставлял его думать о часе воскресенья. Ему и в голову не
приходило, что подле него, быть может, идет Магдалина. Все кругом было окутано
серыми тенями, и лицо его спутницы, притягивавшее его взгляд, поднималось над
туманной мглой, словно светясь фосфорическим светом. Она казалась призрачным
бесплотным духом – такой делали ее падавшие с северо-востока холодные лучи
загорающегося дня. Его лицо, хотя он этого и не подозревал, производило на нее
то же впечатление.
И в этот
час, как было уже сказано, он сильнее всего ощущал ее странное очарование. Больше
не была она доильщицей, но воплощением женственности. Полушутя называл он ее
Артемидой, Деметрой и другими причудливыми именами, которые ей не нравились,
потому что она их не понимала.
– Зовите
меня Тэсс, – говорила она обиженно, и он повиновался.
Светало,
и тогда она снова превращалась в женщину; лицо богини, которая может даровать
блаженство, становилось лицом женщины, блаженства жаждущей.
В эти
часы, когда люди еще спят, им случалось подходить совсем близко к водяным
птицам. Из зарослей на границе луга, куда они ходили гулять, вылетали цапли,
поднимая оглушительный шум, который напоминал стук распахивающихся дверей и
ставней, либо, застигнутые врасплох, смело оставались стоять в воде и, следя за
проходившей парой, медленно и бесстрастно повертывали головы, словно
марионетки, приводимые в движение часовым механизмом.
Они
видели пласты легкого летнего тумана над лугами – пушистые, ровные и тонкие,
как покрывало. На траве, седой от росы, виднелись островки там, где ночью лежал
скот, – темно-зеленые сухие островки величиной с коровью тушу,
разбросанные в океане росы. От каждого островка вилась темная тропинка,
проложенная коровой, которая, покинув место ночлега, ушла пастись, – и они
находили ее в конце этой тропинки. Узнав их, корова фыркала, и у ее ноздрей клубилось
в тумане облачко пара. Тогда гнали они коров на мызу, а иногда доили их тут же.
Случалось,
что летний туман сгущался, и луга походили на белое море, над которым, словно
грозные скалы, поднимались отдельные деревья. Птицы взмывали над ним, вырываясь
к свету, и парили в воздухе, греясь на солнце, либо садились на мокрые,
сверкавшие; как стеклянные прутья, перекладины изгороди, пересекавшей луг.
Туман оседал крохотными алмазами на ресницах Тэсс и мелким жемчугом осыпал ее
волосы. Когда разгорался день, солнечный и банальный, роса испарялась, Тэсс
теряла свою странную, эфирную прелесть, ее зубы и глаза блестели в лучах
солнца, и снова она была лишь ослепительно красивой доильщицей, у которой могли
найтись соперницы среди других женщин.
В это
время раздавался голос фермера Крика, который распекал за поздний приход работниц,
живших не на мызе, и бранил старую Дебору Файэндер за то, что та не моет рук.
– Ради
бога, Деб, подставь руки под насос. Ей-богу, если бы лондонцы знали, какая ты
грязнуха, они бы покупали масла и молока еще меньше, чем теперь, а это не
так-то просто.
Кончали
доить коров, и тут Тэсс, Клэр и все остальные слышали, как миссис Крик отодвигает
в кухне тяжелый стол от стены; – эта процедура неизменно предшествовала
каждой трапезе; после завтрака раздавался снова тот же отчаянный скрип, когда
стол водворяли на прежнее место.
|
