46
Несколько
дней спустя после неудачного путешествия Тэсс работала в поле. По-прежнему дул
резкий зимний ветер, но плетеные загородки давали ей некоторую защиту. С
подветренной стороны стояла корнерезка, заново окрашенная ярко-голубой краской,
и на фоне тусклого пейзажа эта голубизна казалась живой. Перед машиной тянулась
длинная насыпь, или «могила», в которой с начала зимы хранилась брюква. С одной
стороны яма была разрыта, и у края ее стояла Тэсс, срезавшая кривым ножом
корешки и мерзлую землю с брюквы и бросавшая ее затем в корнерезку. Батрак
вращал рукоятку машины, и из ее желоба падали желтые ломтики брюквы. Их свежий
запах разносился вместе с шумом ветра, резким свистом лезвий машины и стуком
ножа в руках Тэсс, защищенных кожаными перчатками.
Широкое
бурое поле, где уже выкопали брюкву, начинало покрываться темно-коричневыми
бороздами, постепенно расширяющимися. Вдоль каждой борозды двигалось не спеша и
не останавливаясь какое-то десятиногое существо – две лошади и человек, а между
ними плуг, вспахивающий поле для весеннего сева.
Проходили
часы, и ничто не нарушало безрадостной монотонной работы. Потом далеко за полем
показалась черная точка. Выплыла она из-за пролома в изгороди и как будто
поднималась по откосу, направляясь к машине. Сначала это было крохотное
пятнышко, вскоре оно приняло форму кегли и, наконец, стало видно фигуру
человека в черном, шедшего из Флинтком-Эша. Работник, приводивший в движение
машину, мог, не отрываясь от работы, следить за путником, но Тэсс, обчищавшая
брюкву, не замечала его, пока ей не указал на него товарищ.
Человек
этот не был их суровым хозяином, фермером Гроби; к ним приближалась фигура в
костюме, напоминающем одежду духовных особ, – иными словами, бывший повеса
Алек д'Эрбервилль. Сейчас он не был разгорячен собственной проповедью и потому
казался более уравновешенным, а присутствие работника, по-видимому, его
смущало. Тэсс побледнела, смутилась и надвинула капор на самые глаза.
Подойдя
к ней, д'Эрбервилль сказал негромко:
– Мне
нужно поговорить с вами, Тэсс.
– Вы
не исполнили моей последней просьбы и все-таки пришли ко мне? – сказала
она.
– Да,
но для этого у меня есть серьезные основания.
– Ну,
говорите.
– Это
гораздо серьезнее, чем вы, быть может, думаете.
Он
осмотрелся по сторонам – не подслушивают ли его. Они находились довольно далеко
от батрака, приводившего в движение машину, да и стук ее заглушал голос Алека.
Д'Эрбервилль
повернулся спиной к работнику, так чтобы заслонить от него Тэсс.
– Дело
вот в чем, – продолжал он, и в его голосе чувствовалось любование своим
раскаянием, – когда мы встретились в последний раз, я, думая о вашей душе
и о своей, забыл спросить о материальном вашем положении. Мне это в голову не
пришло, потому что вы были хорошо одеты. Но теперь я вижу, что живется вам
плохо – хуже, чем в те времена, когда я… вас знал… хуже, чем вы заслуживаете.
И, быть может, во многом виноват я!
Она
ничего не ответила, он посмотрел на нее пытливо. Опустив голову так, что лица
не было видно из-за оборок капора, она снова принялась чистить брюкву. Работа
помогала ей скрыть волнение.
– Тэсс, –
добавил он со вздохом, – перед вами я виноват больше, чем перед кем бы то
ни было! Я понятия не имел о последствиях, пока вы мне не сказали. Негодяй, я
осквернил невинность. Вся вина лежит на мне… за беззаконие, совершенное мною в Трэнтридже.
И ведь в ваших жилах течет кровь д'Эрбервиллей, а я – жалкий самозванец. Но
каким слепым ребенком были вы, Тэсс! Я говорю совершенно серьезно: родители
совершают преступление, воспитывая своих дочерей в полном неведении о том,
какие сети расставляют для них дети греха. И родители виноваты, независимо от
того, руководствовались ли они добрыми побуждениями или были попросту равнодушны.
Тэсс
слушала молча; машинально, словно автомат, бросала она в корнерезку одну брюкву
за другой, как любая другая батрачка на поле.
– Но
я пришел сюда не для того, чтобы говорить об этом, – продолжал
д'Эрбервилль. – Положение мое таково: после того как вы уехали из
Трэнтриджа, моя мать умерла и теперь поместье принадлежит мне. Но я хочу
продать его и посвятить свою жизнь миссионерской деятельности в Африке; быть
может, я приму духовный сан, может быть, просто буду состоять при
миссии, – для меня это не имеет значения. Теперь вот о чем хочу я вас
спросить: дадите ли вы мне возможность исполнить мой долг, загладить единственным
возможным для меня способом вину перед вами? Иными словами, согласны ли вы быть
моей женой и вместе со мной уехать?.. Чтобы не терять времени, я уже получил
вот это… И таково было желание моей умирающей матери.
Он
смущенно вытащил из кармана кусок пергамента.
– Что
это? – спросила она.
– Разрешение
на брак.
– О
нет, сэр, нет! – воскликнула она, отшатнувшись.
– Вы
мне отказываете? Почему?
И на
лице д'Эрбервилля отразилось разочарование, вызванное не только тем, что его
лишали возможности исполнить долг. Ясно было: в нем снова вспыхнула прежняя
страсть к ней; желание и долг шли рука об руку.
– Ведь
вы, конечно… – заговорил он с большей настойчивостью и умолк, бросив взгляд на
батрака, вертевшего ручку машины.
Тэсс
тоже почувствовала, что здесь не место для таких разговоров. Сказав работнику,
что хочет пройтись с джентльменом, который к ней приехал, она пошла рядом с
д'Эрбервиллем по полю, полосатому, словно зебра. Когда они дошли до первой
свежевспаханной полосы, он протянул руку, чтобы помочь ей, но она, будто не
замечая, пошла вперед, шагая по земляным комьям.
– Вы
не хотите выйти за меня, Тэсс? Не хотите, чтобы я снова мог уважать
себя? – спросил он, когда они миновали вспаханную полосу.
– Я
не могу.
– Но
почему?
– Вы
знаете, что я вас не люблю.
– Но,
быть может, любовь придет со временем, когда вы действительно меня простите?
– Нет,
никогда!
– Почему
так решительно?
– Я
люблю другого.
Ответ,
казалось, ошеломил его.
– Любите?! –
воскликнул он. – Другого?! Но разве сознание нравственного долга ни к чему
вас не обязывает?
– Нет,
не говорите этого!
– Но,
быть может, ваша любовь к этому человеку является мимолетным чувством, которое
вы преодолеете…
– Нет…
нет…
– Да,
да! Почему вы это отрицаете?
– Я
не могу вам сказать.
– Но
вы должны!
– Ну,
хорошо… я вышла за него замуж.
– Ах! –
воскликнул он и остановился как вкопанный, не спуская с нее глаз.
– Я
не хотела говорить, – сказала она. – Здесь об этом не знают или, быть
может, только смутно догадываются. И вы, пожалуйста, не расспрашивайте меня. Вы
должны помнить, что мы теперь чужие.
– Мы
– чужие? Чужие!
На
секунду, как в былые дни, на лице его появилась ироническая усмешка, но он
тотчас же прогнал ее.
– Вот
это ваш муж? – рассеянно спросил он, кивнув в сторону работника,
вращавшего рукоятку машины.
– Этот
человек? Конечно, нет! – гордо ответила она.
– Кто
же?
– Не
спрашивайте меня, я не хочу об этом говорить.
И,
повернувшись к нему, она с мольбой подняла на него глаза, затененные темными
ресницами.
Д'Эрбервилль
смутился.
– Но
я спрашиваю только ради вас! – с жаром возразил он. – Черт возьми!..
Бог да простит мне эти слова… Клянусь, я приехал сюда ради вашего блага! Тэсс,
не смотрите на меня так… я не могу вынести вашего взгляда. Никогда еще не было
на свете таких глаз, ни до, ни после рождества Христова. Нет, я не должен, не
смею терять самообладание. Признаюсь, при виде вас снова вспыхнула во мне
любовь к вам, а я-то думал, что она угасла, как и все другие страсти. Но я надеялся,
что брак освятит нас обоих. «Неверующий муж освящается женой, а неверующая жена
освящается мужем», – говорил я себе. Но план мой рухнул, и меня постигло
разочарование.
Он
задумался, хмуро уставившись в землю.
– Вышла
замуж! Замуж!.. Ну, если дело обстоит так, – спокойно продолжал он,
разрывая пополам разрешение и пряча клочки в карман, – если жениться на
вас я не могу, то хотелось бы мне быть чем-нибудь полезным вам и вашему мужу,
кто бы он ни был. Я о многом хочу спросить вас, но воздержусь, раз вы этого не
хотите. Однако, если бы я знал вашего мужа, мне легче было бы помочь и вам и
ему. Он здесь, на этой ферме?
– Нет, –
прошептала она. – Он далеко отсюда.
– Далеко?
Далеко от вас? Что же это за муж?
– О,
не говорите о нем ничего плохого! Это произошло из-за вас. Он узнал…
– Ах,
вот что!.. Это печально, Тэсс!
– Да.
– Но
жить вдали от вас… заставлять вас так работать!
– Он
не заставляет меня работать! – с жаром воскликнула она, заступаясь за
отсутствующего. – Он ничего не знает! Я сама так хотела.
– Но
он вам пишет?
– Я…
я не могу об этом говорить. Есть вещи, которые касаются только нас двоих.
– Иными
словами – не пишет. Вы – покинутая жена, моя прелестная Тэсс!
Он
порывисто взял ее за руку, но на руке была толстая перчатка, и, сжав грубые
кожаные пальцы, он не почувствовал живой руки.
– Нет,
не надо! – испуганно воскликнула она, вытаскивая руку из перчатки, словно
из кармана, и оставляя в его руке кожаные пальцы. – О, уйдите! Ради меня…
ради моего мужа… заклинаю вас вашим христианством!
– Да,
да, ухожу, – ответил он отрывисто и, отдав ей перчатку, хотел уйти; потом
снова повернулся к ней и сказал: – Тэсс, видит бог, у меня не было грешных
мыслей, когда я взял вашу руку!
Увлеченные
разговором, они не слышали мягкого топота копыт по вспаханной земле; лошадь
остановилась неподалеку от них, и раздался голос:
– Черт
возьми, чего ты бросаешь работу среди дня?
Фермер
Гроби издали увидел прогуливающуюся пару и пожелал узнать, зачем они забрались
в его владения.
– Не
смейте так разговаривать с ней! – крикнул д'Эрбервилль, и лицо его
потемнело от гнева, мало напоминающего христианские чувства.
– Вот
оно что, мистер. А какие могут быть у нее дела с попами и методистами?
– Кто
этот парень? – спросил д'Эрбервилль, взглянув на Тэсс.
Она
подошла к нему ближе.
– Уходите,
прошу вас!
– Как!
И оставить вас с этим негодяем? По лицу видно, что это за грубиян!
– Он
меня не обидит. Уж он-то в меня не влюблен. Я могу оставить ферму на
благовещенье.
– Мне
ничего не остается, как повиноваться. Но… Ну, прощайте!
Когда ее
защитник нехотя удалился – защитник, которого она страшилась больше, чем обидчика,
фермер снова стал ее ругать, но его брань Тэсс выслушала с величайшим
хладнокровием, потому что боялась совсем иного обращения. Иметь хозяином этого
тупого человека, который надавал бы ей пощечин, если бы только посмел, являлось
для нее чуть ли не облегчением после прежних испытаний. Молча направилась она в
тот конец поля, где работала; только что закончившееся свидание поглощало все
ее мысли, и вряд ли она замечала, что лошадь Гроби почти касается носом ее
спины.
– Если
ты нанялась работать на меня до благовещенья, так уж я позабочусь о том, чтобы
ты договор исполнила, – ворчал он. – Вот чертовы бабы – то одно у
них, то другое. Ну да я этого не потерплю!
Тэсс
прекрасно знала, что других работниц он не притеснял так, как притеснял ее, не
забыв о полученной пощечине. И на секунду она задумалась о том, как сложилась
бы ее жизнь, если бы она была свободна, приняла только что сделанное ей
предложение и стала женой богача Алека. Не пришлось бы ей тогда подчиняться
грубому хозяину, да и всем тем, кто, казалось, теперь ее презирает.
– Нет! –
прошептала она. – Я бы не могла выйти за него замуж! Очень уж он мне не
нравится.
В тот же
вечер она начала писать трогательное письмо Клэру, скрывая от него свои беды и
заверяя в вечной своей любви. Всякий, кто умеет читать между строк, понял бы,
что за великой ее любовью скрывается великий страх, чуть ли не отчаяние, –
страх, вызванный какими-то обстоятельствами, о которых ни слова не сказано в
письме… Но и на этот раз не закончила она своего послания… он предлагал Изз
ехать вместе с ним и, быть может, совсем ее не любит. Она спрятала письмо в
сундучок и задумалась о том, попадет ли оно когда-нибудь в руки Энджела.
Зима
проходила для нее в тяжелой работе, и наконец настал день, знаменательный для
всех земледельцев, – день сретенской ярмарки. На этой ярмарке заключались
новые договоры на год, начиная с благовещенья, и те батраки, которые подумывали
о том, чтобы подыскать другое место, неизменно отправлялись в город, где была
ярмарка. Почти все работники с фермы Флинтком-Эш подумывали о полном расчете и
рано поутру двинулись в город, находившийся милях в десяти – двенадцати, по
холмистой дороге. Хотя Тэсс также намеревалась остаться только до благовещенья,
однако она была в числе тех немногих, кто не пошел на ярмарку; смутно надеялась
она на какую-то перемену, благодаря которой ей не нужно будет снова наниматься
батрачкой на ферму.
Был
тихий февральский день, удивительно теплый для этой поры года, и можно было подумать,
что зиме конец. Не успела она пообедать, как перед окном ее домика, где она
осталась сегодня одна, появился д'Эрбервилль.
Тэсс
вскочила, но гость уже стучал в дверь, и убежать она не могла. Стук
д'Эрбервилля, походка его, когда он шел к двери, указывали на то, что со
времени их последней встречи с ним произошла какая-то неуловимая перемена.
Казалось, он стыдился того, что делал. Она хотела было не открывать дверь, но
вряд ли и это имело смысл; подняв щеколду, она быстро отступила назад. Он
вошел, увидел ее и, не поздоровавшись, сел на стул.
– Тэсс,
я ничего не мог поделать! – с отчаянием начал он, вытирая лицо,
раскрасневшееся от волнения. – Я должен был хотя бы зайти узнать, как вы
живете. Клянусь, я совсем о вас не думал, пока мы не встретились в то
воскресенье. А теперь меня преследует ваш образ, и я не могу от него
избавиться! Грустно, что хорошая женщина причиняет зло дурному человеку, но это
так! Если бы вы помолились обо мне, Тэсс!
Было
что-то почти жалкое в этом тихом отчаянии, но Тэсс не чувствовала к нему
жалости.
– Как
я могу молиться о вас, – сказала она, – если мне запрещено верить в
то, что великая сила, которая правит миром, ради меня изменит свои планы?
– И
вы действительно так думаете?
– Да.
Меня излечили от самонадеянных представлений.
– Излечили?
Кто же?
– Мой
муж, если уж; вы хотите знать.
– Ах,
ваш муж… ваш муж! Как это странно! Помню, что-то в этом духе вы мне говорили в
прошлый раз. Во что же вы верите, Тэсс? – спросил он. – У вас как
будто нет никакой религии… и, быть может, по моей вине.
– Есть,
но ни во что сверхъестественное я не верю.
Д'Эрбервилль
посмотрел на нее недоверчиво.
– Значит,
вы считаете, что я избрал ложный путь?
– Да,
более или менее.
– Гм…
а я-то был так уверен, – встревоженно проговорил он.
– Я
верю в дух нагорной проповеди, в это верит и дорогой мой муж. Но я не верю…
И она
перечислила все, что отрицала в религии.
– Понимаю, –
сухо сказал д'Эрбервилль, – вы принимаете все, во что верит дорогой ваш
муж, а все, что отрицает он, отрицаете и вы, не рассуждая и не задумываясь. Как
это по-женски! Он поработил ваш ум.
– Да,
потому что он все знает! – воскликнула она с такой горячей простодушной
верой в Энджела Клэра, какую не только он, но и человек более совершенный вряд
ли мог бы заслужить.
– Но
не следует усваивать целиком чьи бы то ни было скептические взгляды. Нечего
сказать – хорош ваш муж, если он учит вас скептицизму!
– Он
никогда не навязывал мне своих взглядов. И никогда не хотел говорить со мной об
этом. А я рассуждала так: то, во что верит он, хорошо знакомый с разными
доктринами, ближе к истине, чем мои убеждения, потому что я никогда никаких
доктрин не изучала.
– Ну,
а что он говорил? Хоть что-нибудь должен же был он говорить?
Она
задумалась; отдельные замечания Энджела Клэра она запомнила слово в слово, даже
если смысл был ей непонятен, и сейчас повторила жестокий полемический
силлогизм, который слышала от него, когда он размышлял при ней вслух, что
случалось с ним нередко. С удивительной точностью она воспроизвела даже манеру
говорить и интонации Клэра.
– Скажите
еще раз, – попросил д'Эрбервилль, который слушал с глубоким вниманием.
Она
повиновалась, а д'Эрбервилль шепотом повторял за ней слова.
– Быть
может, вы еще что-нибудь запомнили? – спросил он.
– Однажды
он сказал вот что…
И она
повторила аргументы, которые можно было бы найти в целом ряде произведений
начиная от «Dictionnaire Philosophique»[6]
и кончая научными очерками Гексли.
– Как
это вы запомнили?
– Я
хотела верить в то, во что верит он, хотя он этого и не просил. И мне удалось
выпытать у него кое-что. Не могу сказать, чтобы я все это хорошо понимала, но я
знаю, что это правда.
– Гм…
Любопытно, что вы меня учите тому, чего сами не знаете.
Он
глубоко задумался.
– Вот
я и пошла по его дороге, – продолжала она. – Мне не хотелось, чтобы
пути у нас были разные. Что хорошо для него – то хорошо и для меня.
– А
ему известно, что вы такой же скептик, как и он?
– Нет…
если я и скептик, то я никогда ему об этом не говорила.
– Ну,
Тэсс, теперь вы находитесь в лучшем положении, чем я! Вы не верите в мою
религию, и поэтому вам не нужно ее проповедовать, совесть вас за это не
упрекает. А я верю, что проповедовать я должен, – и трепещу, потому что я
отказался от проповеди и не сумел справиться со своей страстью к вам.
– Что?
– Да, –
сказал он устало, – весь этот путь я прошел сегодня, чтобы увидеть вас.
Но, выходя из дому, я хотел идти на кэстербриджскую ярмарку, где должен был
сегодня в половине третьего говорить с фургона проповедь, и сейчас все братья
ждут меня там. Вот и объявление.
Он
вытащил из кармана объявление, возвещавшее о дне, часе и месте собрания, на
котором он, д'Эрбервилль, должен был проповедовать слово божие.
– Но
ведь вы же опоздаете! – воскликнула Тэсс, взглянув на часы.
– Я
уже опоздал.
– И
вы действительно обещали говорить проповедь?..
– Да,
обещал, но говорить не буду, потому что меня сжигает желание видеть женщину,
которую я когда-то презирал! Нет, клянусь честью, вас я никогда не презирал!
Иначе я бы не мог любить вас теперь! Не презирал, потому что вы, несмотря ни на
что, – чистая женщина. Как быстро и решительно ушли вы от меня, когда
поняли создавшееся положение! Вы не сделались моей игрушкой. И потому есть на
свете женщина, к которой я не чувствую презрения, и женщина эта – вы. Ну, а
теперь у вас есть основания презирать меня. Я думал, что поклоняюсь господу на
горних высотах, но вижу, что все еще служу в рощах! Ха-ха!
– О
Алек д'Эрбервилль, что же это значит? Что я сделала?
– Что
вы сделали? – переспросил он глумливо. – Умышленно – ничего. Но вы
были орудием – невинным орудием моего отступничества, как они это называют. Я
спрашиваю себя, не я ли один из тех «рабов порока», которые, «раз избегнув
скверн мира сего, вновь запутываются в сетях и терпят поражение», и последнее
их падение хуже, чем первое?
Он
положил руку ей на плечо.
– Тэсс,
Тэсс, я был на пути к спасению, по крайней мере – в глазах общества, пока снова
вас не увидел! – воскликнул он, ласково встряхивая ее за плечо, словно
ребенка. – Зачем же вы меня искушали? Я был тверд, как может быть тверд
мужчина, пока не увидел снова этих глаз, этого рта… Клянусь, со времени Евы не
было такого соблазнительного рта!
Он
понизил голос, черные глаза жарко сверкнули.
– Вы
искусительница, Тэсс, вы чародейка из Вавилона… я не мог устоять, как только
увидел вас снова.
– Мы
встретились не по моей вине, – сказала Тэсс, отодвигаясь от него.
– Я
это знаю и повторяю, что вас я не виню. Но факт остается фактом. Когда я
увидел, как обращаются с вами на этой ферме, я чуть с ума не сошел при мысли,
что у меня нет законного права вас защищать, нет и быть не может! А тот, у кого
это право есть, пренебрегает вами.
– Не
смейте говорить о нем плохо! Его здесь нет! – горячо воскликнула
она. – Относитесь к нему с уважением, он ничего плохого вам не сделал! И
оставьте его жену в покое, пока еще не пошли сплетни, которые могут запятнать
его честное имя!
– Да, –
отозвался он, словно пробуждаясь от страшного сна. – Я нарушил обещание
проповедовать слово божие этим бедным пьяницам на ярмарке; впервые выкинул я
такую штуку! Месяц тому назад я бы ужаснулся при одной мысли о ней. Я уйду… и
поклянусь… если хватит сил, что не буду больше искать встреч…
И вдруг
он изменил тон:
– Один
поцелуй, Тэсси, только один! В память старой дружбы…
– Я
беззащитна, Алек! На мне лежит забота о добром имени честного человека…
подумайте об этом… и постыдитесь!
– Да,
да! О боже!
Он сжал
губы, возмущенный собственной слабостью. В глазах у него потемнело – угасла
надежда и на любовь и на религию. Былые темные страсти, чьи следы почти
стерлись с его лица после его обращения, казалось, воскресли и проступили
наружу. Он ушел, словно колеблясь.
Хотя
д'Эрбервилль и заявил, что в нарушении своего обещания видит лишь
отступничество верующего, но слова Тэсс, являвшиеся отголоском речей Энджела
Клэра, произвели на него глубокое впечатление, и оно не стерлось, когда он
расстался с ней. Он шел тихо, словно придавленный мыслью, которая раньше и в
голову бы ему не пришла: он начал понимать, что дальнейшее его служение
невозможно. Рассудок был непричастен к его неожиданному обращению, которое,
возможно, было всего-навсего причудой легкомысленного молодого человека,
жаждущего новых ощущений и потрясенного смертью матери.
Те капли
логики, какие Тэсс уронила в море его энтузиазма, охладили пыл Алека. Снова и
снова возвращаясь к тем отчетливым формулам, какие она ему сообщила, он
подумал: «Этот умник не подозревал, что, толкуя с Тэсс о таких предметах, он
прокладывает мне дорогу к ней!»
|
