IX
Было ли это следствием простуды, или разрешением долгого
душевного кризиса, или, наконец, то и другое соединилось вместе, но только на
другой день Петр лежал в своей комнате в нервной горячке. Он метался в постели
с искаженным лицом, по временам к чему-то прислушиваясь, и куда-то порывался
бежать. Старый доктор из местечка щупал пульс и говорил о холодном осеннем
ветре; Максим хмурил брови и не глядел на сестру.
Болезнь была упорна. Когда наступил кризис, больной лежал
несколько дней почти без движения. Наконец молодой организм победил.
Раз, светлым осенним утром, яркий луч прорвался в окно и
упал к изголовью больного. Заметив это, Анна Михайловна обратилась к Эвелине:
— Задерни занавеску… Я так боюсь этого света…
Девушка поднялась, чтобы исполнить приказание, но неожиданно
раздавшийся, в первый раз, голос больного остановил ее:
— Нет, ничего. Пожалуйста, оставьте так…
Обе женщины радостно склонились над ним.
— Ты слышишь?.. Я здесь!.. — сказала мать.
— Да! — ответил он и потом смолк, будто стараясь
что-то припомнить. — Ах да! — заговорил он тихо и вдруг попытался
подняться. — Тот… Федор приходил уже? — спросил он.
Эвелина переглянулась с Анной Михайловной, и та закрыла ему
рот рукой.
— Тише, тише! Не говори: тебе вредно.
Он прижал руку матери к губам и покрыл ее поцелуями. На его
глазах стояли слезы. Он долго плакал, и это его облегчило.
Несколько дней он был как-то кротко задумчив, и на лице его
появлялось выражение тревоги всякий раз, когда мимо комнаты проходил Максим.
Женщины заметили это и просили Максима держаться подальше. Но однажды Петр сам
попросил позвать его и оставить их вдвоем.
Войдя в комнату, Максим взял его за руку и ласково погладил
ее.
— Ну-ну, мой мальчик, — сказал он. — Я,
кажется, должен попросить у тебя прощения…
— Я понимаю, — тихо сказал Петр, отвечая на
пожатие. — Ты дал мне урок, и я тебе за него благодарен.
— К черту уроки! — ответил Максим с гримасой
нетерпения. — Слишком долго оставаться педагогом — это ужасно оглупляет.
Нет, этот раз я не думал ни о каких уроках, а просто очень рассердился на тебя
и на себя…
— Значит, ты действительно хотел, чтобы?..
— Хотел, хотел!.. Кто знает, чего хочет человек, когда
взбесится… Я хотел, чтобы ты почувствовал чужое горе и перестал так носиться со
своим…
Оба замолчали…
— Эта песня, — через минуту сказал Петр, — я
помнил ее даже во время бреда… А кто этот Федор, которого ты звал?
— Федор Кандыба, мой старый знакомый.
— Он тоже… родился слепым?
— Хуже: ему выжгло глаза на войне.
— И он ходит по свету и поет эту песню?
— Да, и кормит ею целый выводок сирот-племянников. И
еще находит для каждого веселое слово и шутку…
— Да? — задумчиво переспросил Петр. — Как
хочешь, в этом есть какая-то тайна. И я хотел бы…
— Что ты хотел бы, мой мальчик?
Через несколько минут послышались шаги, и Анна Михайловна
вошла в комнату, тревожно вглядываясь в их лица, видимо, взволнованные разговором,
который оборвался с ее приходом.
Молодой организм, раз победив болезнь, быстро справлялся с
ее остатками. Недели через две Петр был уже на ногах.
Он сильно изменился, изменились даже черты лица, — в
них не было заметно прежних припадков острого внутреннего страдания. Резкое
нравственное потрясение перешло теперь в тихую задумчивость и спокойную грусть.
Максим боялся, что это только временная перемена, вызванная
тем, что нервная напряженность ослаблена болезнью. Однажды в сумерки, подойдя в
первый раз после болезни к фортепиано, Петр стал по обыкновению фантазировать.
Мелодии звучали грустные и ровные, как его настроение. Но вот, внезапно, среди
звуков, полных тихой печали, прорвались первые ноты песни слепых. Мелодия сразу
распалась… Петр быстро поднялся, лицо его было искажено, и на глазах стояли
слезы. Видимо, он не мог еще справиться с сильным впечатлением жизненного
диссонанса, явившегося ему в форме этой скрипучей и тяжкой жалобы.
В этот вечер Максим опять долго говорил с Петром наедине.
После этого проходили недели, и настроение слепого оставалось все тем же.
Казалось, слишком острое и эгоистическое сознание личного горя, вносившее в
душу пассивность и угнетавшее врожденную энергию, теперь дрогнуло и уступило
место чему-то другому. Он опять ставил себе цели, строил планы; жизнь
зарождалась в нем, надломленная душа давала побеги, как захиревшее деревцо, на
которое весна пахнула живительным дыханием… Было, между прочим, решено, что еще
этим летом Петр поедет в Киев, чтобы с осени начать уроки у известного
пианиста. При этом оба они с Максимом настояли, что они поедут только вдвоем.
|
