VII
Тогда, спокойно сложив работу, она тоже поднялась.
— Извините, господа, — сказала она, обращаясь к
гостям. — Я вас на время оставлю одних.
И она пошла вдоль темной аллеи.
Этот вечер был исполнен тревоги не для одной Эвелины. На
повороте аллеи, где стояла скамейка, девушка услыхала взволнованные голоса.
Максим разговаривал с сестрой.
— Да, о ней я думал в этом случае не менее, чем о
нем, — говорил старик сурово. — Подумай, ведь она еще ребенок, не
знающий жизни! Я не хочу верить, что ты желала бы воспользоваться неведением
ребенка.
В голосе Анны Михайловны, когда она ответила, слышались
слезы.
— А что же, Макс, если… если она… Что же будет тогда с
моим мальчиком?
— Будь что будет! — твердо и угрюмо ответил старый
солдат. — Тогда посмотрим; во всяком случае, на нем не должно тяготеть
сознание чужой испорченной жизни… Да и на нашей совести тоже… Подумай об этом,
Аня, — добавил он мягче.
Старик взял руку сестры и нежно поцеловал ее. Анна
Михайловна склонила голову.
— Мой бедный мальчик, бедный… Лучше бы ему никогда не
встречаться с нею…
Девушка скорее угадала эти слова, чем расслышала: так тихо
вырвался этот стон из уст матери.
Краска залила лицо Эвелины. Она невольно остановилась на
повороте аллеи… Теперь, когда она выйдет, оба они увидят, что она подслушала их
тайные мысли…
Но через несколько мгновений она гордо подняла голову. Она
не хотела подслушивать, и, во всяком случае, не ложный стыд может остановить ее
на ее дороге. К тому же этот старик берет на себя слишком много. Она сама
сумеет распорядиться своею жизнью.
Она вышла из-за поворота дорожки и прошла мимо обоих
говоривших спокойно и с высоко поднятою головой. Максим с невольной
торопливостью подобрал свой костыль, чтобы дать ей дорогу, а Анна Михайловна
посмотрела на нее о каким-то подавленным выражением любви, почти обожания и
страха.
Мать будто чувствовала, что эта гордая белокурая девушка,
которая только что прошла о таким гневно-вызывающим видом, пронесла о собой
счастье или несчастье всей жизни ее ребенка.
VIII
В дальнем конце сада стояла старая, заброшенная мельница.
Колеса давно уже не вертелись, валы обросли мхом, и сквозь старые шлюзы
просачивалась вода несколькими тонкими, неумолчно звеневшими струйками. Это
было любимое место слепого. Здесь он просиживал целые часы на парапете [101] плотины, прислушиваясь к
говору сочившейся воды, и умел прекрасно передавать на фортепиано этот говор.
Но теперь ему было не до того… Теперь он быстро ходил по дорожке с
переполненным горечью сердцем, с искаженным от внутренней боли лицом.
Заслышав легкие шаги девушки, он остановился! Эвелина
положила ему на плечо руку и спросила серьезно:
— Скажи мне, Петр, что это с тобой? Отчего ты такой
грустный?"
Быстро повернувшись, он опять зашагал по дорожке. Девушка
пошла с ним рядом.
Она поняла его резкое движение и его молчание и на минуту
опустила голову. От усадьбы слышалась песня:
З-за крутоi горы
Вылiталы орлы,
Вылiталы, гуркоталы,
Роскоши шукалы…
[102]
Смягченный расстоянием, молодой, сильный голос пел о любви,
о счастье, о просторе, и эти звуки неслись в тишине ночи, покрывая ленивый
шепот сада…
Там были счастливые люди, которые говорили об яркой и полной
жизни; она еще несколько минут назад была с ними, опьяненная мечтами об этой
жизни, в которой ему не было места. Она даже не заметила его ухода, а кто
знает, какими долгими показались ему эти минуты одинокого горя…
Эти мысли прошли в голове молодой девушки, пока она ходила
рядом с Петром по аллее. Никогда еще не было так трудно заговорить с ним,
овладеть его настроением. Однако она чувствовала, что ее присутствие понемногу
смягчает его мрачное раздумье.
Действительно, его походка стала тише, лицо спокойнее. Он
слышал рядом ее шаги, и понемногу острая душевная боль стихала, уступая место
другому чувству. Он не отдавал себе отчета в этом чувстве, но оно было ему
знакомо, и он легко подчинялся его благотворному влиянию.
— Что с тобой? — повторила она свой вопрос.
— Ничего особенного, — ответил он с
горечью. — Мне только кажется, что я совсем лишний на свете.
Песня около дома на время смолкла, и через минуту
послышалась другая. Она доносилась чуть слышно, теперь студент пел старую
«думу», подражая тихому напеву бандуристов. Иногда голос, казалось, совсем
смолкал, воображением овладевала смутная мечта, и затем тихая мелодия опять
пробивалась сквозь шорох листьев…
Петр невольно остановился, прислушиваясь.
— Знаешь, — заговорил он грустно, — мне
кажется иногда, что старики правы, когда говорят, что на свете становится с
годами все хуже. В старые годы было лучше даже слепым. Вместо фортепиано тогда
бы я выучился играть на бандуре и ходил бы по городам и селам… Ко мне
собирались бы толпы людей, и я пел бы им о делах их отцов, о подвигах и славе.
Тогда и я был бы чем-нибудь в жизни. А теперь? Даже этот кадетик с таким резким
голосом, и тот, — ты слышала? — говорит: жениться и командовать
частью. Над ним смеялись, а я… а мне даже и это недоступно.
Голубые глаза девушки широко открылись от испуга, и в них
сверкнула слеза.
— Это ты наслушался речей молодого Ставрученка, —
сказала она в смущении, стараясь придать голосу тон беззаботной шутки.
— Да, — задумчиво ответил Петр и прибавил: — У
него очень приятный голос. Красив он?
— Да, он хороший, — задумчиво подтвердила Эвелина,
но вдруг, как-то гневно спохватившись, прибавила резко: — Нет, он мне вовсе не
нравится! Он слишком самоуверен, и голос у него неприятный и резкий.
Петр выслушал с удивлением эту гневную вспышку. Девушка
топнула ногой и продолжала:
— И все это глупости! Это все, я знаю, подстраивает
Максим. О, как я ненавижу теперь этого Максима.
— Что ты это, Веля? — спросил удивленно
слепой. — Что подстраивает?
— Ненавижу, ненавижу Максима! — упрямо повторяла
девушка. — Он со своими расчетами истребил в себе всякие признаки сердца…
Не говори, не говори мне о них… И откуда они присвоили себе право распоряжаться
чужою судьбой?
Она вдруг порывисто остановилась, сжала свои тонкие руки,
так что на них хрустнули пальцы, и как-то по-детски заплакала.
Слепой взял ее за руки с удивлением и участием. Эта вспышка
со стороны его спокойной и всегда выдержанной подруги была так неожиданна и
необъяснима! Он прислушивался одновременно к ее плачу и к тому странному
отголоску, каким отзывался этот плач в его собственном сердце. Ему вспомнились
давние годы. Он сидел на холме с такою же грустью, а она плакала над ним так
же, как и теперь…
Но вдруг она высвободила руку, и слепой опять удивился:
девушка смеялась.
— Какая я, однако, глупая! И о чем это я плачу?
Она вытерла глаза и потом заговорила растроганным и добрым
голосом:
— Нет, будем справедливы: оба они хорошие!.. И то, что
он говорил сейчас, — хорошо. Но ведь это же не для всех.
— Для всех, кто может, — сказал слепой.
— Какие пустяки! — ответила она ясно, хотя в ее голосе
вместе с улыбкой слышались еще недавние слезы. — Ведь вот и Максим воевал,
пока мог, а теперь живет как может. Ну, и мы…
— Не говори: мы! Ты — совсем другое дело…
— Нет, не другое.
— Почему?
— Потому что… Ну да потому, что ведь ты на мне
женишься, и, значит, наша жизнь будет одинакова.
Петр остановился в изумлении.
— Я?.. На тебе?.. Значит, ты за меня… замуж?
— Ну да, ну да, конечно! — ответила она с
торопливым волнением. — Какой ты глупый! Неужели тебе никогда не приходило
это в голову? Ведь это же так просто! На ком же тебе и жениться, как не на мне?
— Конечно, — согласился он с каким-то странным
эгоизмом, но тотчас спохватился. — Послушай, Веля, — заговорил он,
взяв ее за руку. — Там сейчас говорили: в больших городах девушки учатся
всему, перед тобой тоже могла бы открыться широкая дорога… А я…
— Что же ты?
— А я… слепой! — закончил он совершенно нелогично.
И опять ему вспомнилось детство, тихий плеск реки, первое
знакомство с Эвелиной и ее горькие слезы при слове «слепой»… Инстинктивно
почувствовал он, что теперь опять причиняет ей такую же рану, и остановился.
Несколько секунд стояла тишина, только вода тихо и ласково звенела в шлюзах.
Эвелины совсем не было слышно, как будто она исчезла. По ее лицу действительно
пробежала судорога, но девушка овладела собой, и, когда она заговорила, голос
ее звучал беспечно и шутливо.
— Так что же, что слепой? — сказала она. — Но
ведь если девушка полюбит слепого, так и выходить надо за слепого… Это уж
всегда так бывает, что же нам делать?
— Полюбит… — сосредоточенно повторил он, и брови его
сдвинулись, — он вслушивался в новые для него звуки знакомого слова… —
Полюбит? — переспросил он с возрастающим волнением.
— Ну да! Ты и я, мы оба любим друг друга… Какой ты
глупый! Ну, подумай сам: мог ли бы ты остаться здесь один, без меня?..
Лицо его сразу побледнело, и незрячие глаза остановились,
большие и неподвижные.
Было тихо; только вода все говорила о чем-то, журча и звеня.
Временами казалось, что этот говор ослабевает и вот-вот стихнет; но тотчас же
он опять повышался и опять звенел без конца и перерыва. Густая черемуха шептала
темною листвой; песня около дома смолкла, но зато над прудом соловей заводил
свою…
— Я бы умер, — сказал он глухо.
Ее губы задрожали, как в тот день их первого знакомства, и
она сказала с трудом, слабым, детским голосом:
— И я тоже… без тебя, одна… в далеком свете…
Он сжал ее маленькую руку в своей. Ему казалось странным,
что ее тихое ответное пожатие так непохоже на прежнее: слабое движение ее
маленьких пальцев отражалось теперь в глубине его сердца. Вообще, кроме прежней
Эвелины, друга его детства, теперь он чувствовал в ней еще какую-то другую,
новую девушку. Сам он показался себе могучим и сильным, а она представилась
плачущей и слабой. Тогда, под влиянием глубокой нежности, он привлек ее одною
рукой, а другою стал гладить ее шелковистые волосы.
И ему казалось, что все горе смолкло в глубине сердца и что
у него нет никаких порывов и желаний, а есть только настоящая минута.
Соловей, некоторое время пробовавший свой голос, защелкал и
рассыпался по молчаливому саду неистовою трелью. Девушка встрепенулась и
застенчиво отвела руку Петра.
Он не противился и, опустив ее, вздохнул полною грудью. Он
слышал, как она оправляет свои волосы. Его сердце билось сильно, но ровно и
приятно; он чувствовал, как горячая кровь разносит по всему телу какую-то новую
сосредоточенную силу. Когда через минуту она сказала ему обычным тоном: «Ну,
теперь вернемся к гостям», он с удивлением вслушивался в этот милый голос, в
котором звучали совершенно новые ноты.
|
