IV
Ребенок родился слепым. Кто виноват в его несчастии? Никто!
Тут не только не было и тени чьей-либо «злой воли», но даже самая причина
несчастия скрыта где-то в глубине таинственных и сложных процессов жизни. А
между тем при всяком взгляде на слепого мальчика сердце матери сжималось от
острой боли. Конечно, она страдала в этом случае, как мать, отражением
сыновнего недуга и мрачным предчувствием тяжелого будущего, которое ожидало ее
ребенка; но, кроме этих чувств, в глубине сердца молодой женщины щемило также
сознание, что причина несчастия лежала в виде грозной возможности в тех, кто
дал ему жизнь… Этого было достаточно, чтобы маленькое существо с прекрасными,
ко незрячими глазами стало центром семьи, бессознательным деспотом, с малейшей
прихотью которого сообразовалось все в доме.
Неизвестно, что вышло бы со временем из мальчика,
предрасположенного к беспредметной озлобленности своим несчастием и в котором
все окружающее стремилось развить эгоизм, если бы странная судьба и австрийские
сабли не заставили дядю Максима поселиться в деревне, в семье сестры.
Присутствие в доме слепого мальчика постепенно и
нечувствительно дало деятельной мысли изувеченного бойца другое направление. Он
все так же просиживал целые часы, дымя трубкой, но в глазах, вместо глубокой и
тупой боли, виднелось теперь вдумчивое выражение заинтересованного наблюдателя.
И чем более присматривался дядя Максим, тем чаще хмурились его густые брови, и
он все усиленнее пыхтел своею трубкой. Наконец, однажды он решился на
вмешательство.
— Этот малый, — сказал он, пуская кольцо за
кольцом, — будет еще гораздо несчастнее меня. Лучше бы ему не родиться.
Молодая женщина низко опустила голову, и слеза упала на ее
работу.
— Жестоко напоминать мне об этом, Макс, — сказала
она тихо, — напоминать без цели…
— Я говорю только правду, — ответил Максим. —
У меня нет ноги и руки, но есть глаза. У малого нет глаз, со временем не будет
ни рук, ни ног, ни воли…
— Отчего же?
— Пойми меня, Анна, — сказал Максим мягче. —
Я не стал бы напрасно говорить тебе жестокие вещи. У мальчика тонкая нервная
организация. У него пока есть все шансы развить остальные свои способности до
такой степени, чтобы хотя отчасти вознаградить его слепоту. Но для этого нужно
упражнение, а упражнение вызывается только необходимостью. Глупая заботливость,
устраняющая от него необходимость усилий, убивает в нем все шансы на более
полную жизнь.
Мать была умна и потому сумела победить в себе
непосредственное побуждение, заставлявшее ее кидаться сломя голову при каждом
жалобном крике ребенка. Спустя несколько месяцев после этого разговора мальчик
свободно и быстро ползал по комнатам, настораживая слух навстречу всякому
звуку, и с какою-то необычною в других детях живостью ощупывал всякий предмет,
попадавший в руки.
V
Мать он скоро научился узнавать по походке, по шелесту
платья, по каким-то еще, ему одному доступным, неуловимым для других признакам:
сколько бы ни было в комнате людей, как бы они ни передвигались, он всегда
направлялся безошибочно в ту сторону, где она сидела. Когда она неожиданно
брала его на руки, он все же сразу узнавал, что сидит у матери. Когда же его
брали другие, он быстро начинал ощупывать своими ручонками лицо взявшего его
человека и тоже скоро узнавал няньку, дядю Максима, отца. Но если он попадал к
человеку незнакомому, тогда движения маленьких рук становились медленнее:
мальчик осторожно и внимательно проводил ими по незнакомому лицу; и его черты
выражали напряженное внимание; он как будто «вглядывался» кончиками своих
пальцев.
По натуре он был очень живым и подвижным ребенком, но месяцы
шли за месяцами, и слепота все более налагала свой отпечаток на темперамент
мальчика, начинавший определяться. Живость движений понемногу терялась; он стал
забиваться в укромные уголки и сидел там по целым часам смирно, с застывшими
чертами лица, как будто к чему-то прислушиваясь. Когда в комнате бывало тихо и
смена разнообразных звуков не развлекала его внимания, ребенок, казалось, думал
о чем-то с недоумелым и удивленным выражением на красивом и не по-детски
серьезном лице.
Дядя Максим угадал: тонкая и богатая нервная организация
мальчика брала свое и восприимчивостью к ощущениям осязания и слуха как бы
стремилась восстановить до известной степени полноту своих восприятий. Всех
удивляла поразительная тонкость его осязания, По временам казалось даже, что он
не чужд ощущения цветов; когда ему в руки попадали ярко окрашенные лоскутья, он
дольше останавливал на них свои тонкие пальцы, и по лицу его проходило
выражение удивительного внимания. Однако со временем стало выясняться все более
и более, что развитие восприимчивости идет главным образом в сторону слуха.
Вскоре он изучил в совершенстве комнаты по их звукам:
различал походку домашних, скрип стула под инвалидом-дядей, сухое, размеренное
шоркание нитки в руках матери, ровное тикание стенных часов. Иногда, ползая
вдоль стены, он чутко прислушивался к легкому, неслышному для других шороху и,
подняв руку, тянулся ею за бегавшею по обоям мухой. Когда испуганное насекомое
снималось с места и улетало, на лице слепого являлось выражение болезненного
недоумения. Он не мог отдать себе отчета в таинственном исчезновении мухи. Но
впоследствии и в таких случаях лицо его сохраняло выражение осмысленного
внимания: он поворачивал голову в ту сторону, куда улетала муха, —
изощренный слух улавливал в воздухе тонкий звон ее крыльев.
Мир, сверкавший, двигавшийся и звучавший вокруг, в маленькую
головку слепого проникал главным образом в форме звуков, и в эти формы
отливались его представления. На лице застывало особенное внимание к звукам:
нижняя челюсть слегка оттягивалась вперед на тонкой и удлинившейся шее. Брови
приобретали особенную подвижность, а красивые, но неподвижные глаза придавали
лицу слепого какой-то суровый и вместе с тем трогательный отпечаток.
|