X
Пользоваться нотами слепому вообще трудно. Они
отдавливаются, как и буквы, рельефом, причем тоны обозначаются отдельными
знаками и ставятся в один ряд, как строчки книги. Чтобы обозначить тоны,
соединенные в аккорд, между ними ставятся восклицательные знаки. Понятно, что
слепому приходится заучивать их наизусть, притом отдельно для каждой руки.
Таким образом, это — очень сложная и трудная работа; однако Петру и в этом
случае помогала любовь к отдельным составным частям этой работы. Заучив на
память по нескольку аккордов для каждой руки, он садился за фортепиано, и,
когда из соединения этих выпуклых иероглифов [103] вдруг неожиданно для него самого
складывались стройные созвучия, это доставляло ему такое наслаждение и
представляло столько живого интереса, что этим сухая работа скрашивалась и даже
завлекала.
Тем не менее между изображенною на бумаге пьесой и ее
исполнением ложилось в этом случае слишком много промежуточных процессов. Пока
знак воплощался в мелодию, он должен был пройти через руки, закрепиться в
памяти и затем совершить обратный путь к концам играющих пальцев. Притом сильно
развитое музыкальное воображение слепого вмешивалось в сложную работу
заучивания и налагало на чужую пьесу заметный личный отпечаток. Формы, в какие
успело отлиться музыкальное чувство Петра, были именно те, в каких ему впервые
явилась мелодия, в какие отливалась затем игра его матери. Это были формы
народной музыки, которые звучали постоянно в его душе, которыми говорила этой
душе родная природа.
И теперь, когда он играл какую-то итальянскую пьесу, с
трепещущим сердцем и переполненною душою, в его игре с первых же аккордов
сказалось что-то до такой степени своеобразное, что на лицах посторонних
слушателей появилось удивление. Однако через несколько минут очарование
овладело всеми безраздельно, и только старший из сыновей Ставрученка, музыкант
по профессии, долго еще вслушивался в игру, стараясь уловить знакомую пьесу и
анализируя своеобразную манеру пианиста.
Струны звенели и рокотали, наполняя гостиную и разносясь по
смолкшему саду… Глаза молодежи сверкали оживлением и любопытством.
Ставрученко-отец сидел, свесив голову, и молчаливо слушал, но потом стал
воодушевляться все больше и больше, подталкивал Максима локтем и шептал:
— Вот этот играет, так уж играет. Что? Не правду я
говорю?
По мере того как звуки росли, старый спорщик стал вспоминать
что-то, должно быть, свою молодость, потому что глаза его заискрились, лицо
покраснело, весь он выпрямился и, приподняв руку, хотел даже ударить кулаком по
столу, но удержался и опустил кулак без всякого звука. Оглядев своих молодцов
быстрым взглядом, он погладил усы и, наклонившись к Максиму, прошептал:
— Хотят стариков в архив… Брешут!.. В свое время и мы с
тобой, братику, тоже… Да и теперь еще… Правду я говорю или нет?
Максим, довольно равнодушный к музыке, на этот раз
чувствовал что-то новое в игре своего питомца и, окружив себя клубами дыма,
слушал, качал головой и переводил глаза с Петра на Эвелину. Еще раз какой-то
порыв непосредственной жизненной силы врывался в его систему совсем не так, как
он думал… Анна Михайловна тоже кидала на девушку вопросительные взгляды,
спрашивая себя: что это, — счастье или горе звучит в игре ее сына… Эвелина
сидела в тени от абажура, и только ее глаза, большие и потемневшие, выделялись
в полумраке. Она одна понимала эти звуки по-своему: ей слышался в них звон воды
в старых шлюзах и шепот черемухи в потемневшей аллее.
XI
Мотив давно уже изменился. Оставив итальянскую пьесу, Петр
отдался своему воображению. Тут было все, что теснилось в его воспоминании,
когда он за минуту перед тем, молча и опустив голову, прислушивался к
впечатлениям из пережитого прошлого. Тут были голоса природы, шум ветра, шепот
леса, плеск реки и смутный говор, смолкающий в безвестной дали. Все это
сплеталось и звенело на фоне того особенного глубокого и расширяющего сердце
ощущения, которое вызывается в душе таинственным говором природы и которому так
трудно подыскать настоящее определение… Тоска?.. Но отчего же она так
приятна?.. Радость?.. Но зачем же она так глубоко, так бесконечно грустна?
По временам звуки усиливались, вырастали, крепли. Лицо
музыканта делалось странно суровым. Он как будто сам удивлялся новой и для него
силе этих неожиданных мелодий и ждал еще чего-то… Казалось, вот-вот несколькими
ударами все это сольется в стройный поток могучей и прекрасной гармонии, и в
такие минуты слушатели замирали от ожидания. Но, не успев подняться, мелодия
вдруг падала с каким-то жалобным ропотом, точно волна, рассыпавшаяся в пену и
брызги, и еще долго звучали, замирая, ноты горького недоумения и вопроса.
Слепой смолкал на минуту, и опять в гостиной стояла тишина,
нарушаемая только шепотом листьев в саду. Обаяние, овладевавшее слушателями и
уносившее их далеко за эти скромные стены, разрушалось, и маленькая комната
сдвигалась вокруг них, и ночь глядела к ним в темные окна, пока, собравшись с
силами, музыкант не ударял вновь по клавишам.
И опять звуки крепли и искали чего-то, подымаясь в своей
полноте выше, сильнее. В неопределенный перезвон и говор аккордов вплетались
мелодии народной песни, звучавшей то любовью и грустью, то воспоминанием о
минувших страданиях и славе, то молодою удалью разгула и надежды. Это слепой
пробовал вылить свое чувство в готовые и хорошо знакомые формы.
Но песня смолкала, дрожа в тишине маленькой гостиной тою же
жалобною нотой неразрешенного вопроса.
|
