IV
Попельские прожили еще несколько дней у Ставрученков. К
Петру по временам возвращалось его недавнее настроение, он бывал оживлен и
по-своему весел, пробовал играть на новых для него инструментах, коллекция
которых у старшего из сыновей Ставрученка была довольно обширна и которые очень
занимали Петра — каждый со своим особенным голосом, способным выражать
особенные оттенки чувства. Но все же в нем была заметна какая-то омраченность,
и минуты обычного состояния духа казались вспышками на общем, все более
темнеющем фоне.
Точно по безмолвному уговору, никто не возвращался к эпизоду
в монастыре, и вся эта поездка как будто выпала у всех из памяти и забылась.
Однако было заметно, что она запала глубоко в сердце слепого. Всякий раз,
оставшись наедине или в минуты общего молчания, когда его не развлекали
разговоры окружающих, Петр глубоко задумывался, и на лицо его ложилось
выражение какой-то горечи. Это было знакомое всем выражение, но теперь оно
казалось более резким и… сильно напоминало слепого звонаря.
За фортепиано, в минуты наибольшей непосредственности, в его
игру часто вплетался теперь мелкий перезвон колоколов и протяжные вздохи меди
на высокой колокольне… И то, о чем никто не решался заговорить, ясно вставало у
всех в воображении: мрачные переходы, тонкая фигура звонаря с чахоточным
румянцем, его злые окрики и желчный ропот на судьбу… А затем оба слепца в
одинаковых позах на вышке, с одинаковым выражением лиц, с одинаковыми
движениями чутких бровей… То, что близкие до сих пор считали личной
особенностью Петра, теперь являлось общей печатью темной стихии, простиравшей
свою таинственную власть одинаково на своих жертв.
— Послушай, Аня, — спросил Максим у сестры по
возвращении домой. — Не знаешь ли ты, что случилось во время нашей
поездки? Я вижу, что мальчик изменился именно с этого дня.
— Ах, это все из-за встречи со слепым, — ответила
Анна Михайловна со вздохом.
Она недавно еще отослала в монастырь две теплые бараньи шубы
и деньги с письмом к отцу Памфилию, прося его облегчить по возможности участь
обоих слепцов, У нее вообще было доброе сердце, но сначала она забыла в Романе,
и только Эвелина напомнила ей, что следовало позаботиться об обоих. «Ах, да,
да, конечно», — ответила Анна Михайловна, но было видно, что ее мысли
заняты одним. К ее жгучей жалости примешивалось отчасти суеверное чувство: ей
казалось, что этой жертвой она умилостивит какую-то темную силу, уже
надвигающуюся мрачною тенью над головой ее ребенка.
— С каким слепым? — переспросил Максим с
удивлением.
— Да с этим… на колокольне…
Максим сердито стукнул костылем.
— Какое проклятье — быть безногим чурбаном! Ты
забываешь, что я не лазаю по колокольням, а от баб, видно, не добьешься толку.
Эвелина, попробуй хоть ты сказать разумно, что же такое было на колокольне?
— Там, — тихо ответила тоже побледневшая за эти
дни девушка, — есть слепой звонарь… И он…
Она остановилась. Анна Михайловна закрыла ладонями пылающее
лицо, по которому текли слезы.
— И он очень похож на Петра.
— И вы мне ничего не сказали! Ну, что же дальше? Это
еще не достаточная причина для трагедий, Аня, — прибавил он с мягким
укором.
— Ах, это так ужасно, — ответила Анна Михайловна
тихо.
— Что же ужасно? Что он похож на твоего сына?
Эвелина многозначительно посмотрела на старика, и он смолк.
Через несколько минут Анна Михайловна вышла, а Эвелина осталась со своей
всегдашней работой в руках.
— Ты сказала не все? — спросил Максим после
минутного молчания.
— Да. Когда все сошли вниз, Петр остался. Он велел тете
Ане (она так называла Попельскую с детства) уйти за всеми, а сам остался со
слепым. И я… тоже осталась.
— Подслушивать? — сказал старый педагог почти
машинально.
— Я не могла… уйти… — ответила Эвелина тихо. — Они
разговаривали друг с другом, как…
— Как товарищи по несчастью?
— Да, как слепые… Потом Егор спросил у Петра, видит ли
он во сне мать. Петр говорит: «Не вижу». И тот тоже не видит. А другой слепец,
Роман, видит во сне свою мать молодою, хотя она уже старая…
— Так! Что же дальше?
Эвелина задумалась и потом, поднимая на старика свои синие
глаза, в которых теперь виднелась борьба и страдание, сказала:
— Тот, Роман, добрый и спокойный. Лицо у него грустное,
но не злое… Он родился зрячим… А другой… Он очень страдает, — вдруг
свернула она.
— Говори, пожалуйста, прямо, — нетерпеливо перебил
Максим, — другой озлоблен?
— Да. Он хотел прибить детей и проклинал их. А Романа
дети любят…
— Зол и похож на Петра… понимаю, — задумчиво
сказал Максим.
Эвелина еще помолчала и затем, как будто эти слова стоили ей
тяжелой внутренней борьбы, проговорила совсем тихо:
— Лицом оба не похожи… черты другие. Но в выражении…
Мне казалось, что прежде у Петра бывало выражение немножко, как у Романа, а
теперь все чаще виден тот, другой… и еще… Я боюсь, я думаю…
— Чего ты боишься? Поди сюда, моя умная крошка, —
сказал Максим с необычной нежностью.
И когда она, ослабевая от этой ласки, подошла к нему со
слезами на глазах, он погладил ее шелковистые волосы своей большой рукой и
сказал:
— Что же ты думаешь? Скажи. Ты, я вижу, умеешь думать.
— Я думаю, что… он считает теперь, что… все
слепорожденные злые… И он уверил себя, что он тоже… непременно.
— Да, вот что… — проговорил Максим, вдруг отнимая
руку. — Дай мне мою трубку, голубушка… Вон она там, на окне.
Через несколько минут над его головой взвилось синее облако
дыма.
"Гм… да… плохо, — ворчал он про себя. — Я
ошибся. Аня была права: можно грустить и страдать о том, чего не испытал ни
разу. А теперь к инстинкту присоединилось сознание, и оба пойдут в одном
направлении. Проклятый случай… А впрочем, шила, как говорится, в мешке не
спрячешь… Все где-нибудь выставится… "
Он совсем потонул в сизых облаках… В квадратной голове
старика кипели какие-то мысли и новые решения.
|
