V
Пришла зима. Выпал глубокий снег и покрыл дороги, поля,
деревни. Усадьба стояла вся белая, на деревьях лежали пушистые хлопья, точно
сад опять распустился белыми листьями… В большом камине потрескивал огонь,
каждый входящий со двора вносил с собою свежесть и запах мягкого снега…
Поэзия первого зимнего дня была по-своему доступна слепому.
Просыпаясь утром, он ощущал всегда особенную бодрость и узнавал приход зимы по
топанью людей, входящих в кухню, по скрипу дверей, по острым, едва уловимым
струйкам, разбегавшимся по всему дому, по скрипу шагов на дворе, по особенной
«холодности» всех наружных звуков. И когда он выезжал с Иохимом по первопутку в
поле, то слушал с наслаждением звонкий скрип саней и какие-то гулкие щелканья,
которыми лес из-за речки обменивался с дорогой и полем.
На этот раз первый белый день повеял на него только большею
грустью. Надев с утра высокие сапоги, он пошел, прокладывая рыхлый след по
девственным еще дорожкам, к мельнице.
В саду было совершенно тихо. Смерзшаяся земля, покрытая
пушистым мягким слоем, совершенно смолкла, не отдавая звуков; зато воздух стал
как-то особенно чуток, отчетливо и полно перенося на далекие расстояния и крик
вороны, и удар топора, и легкий треск обломавшейся ветки… По временам слышался
странный звон, точно от стекла, переходивший на самые высокие ноты и замиравший
как будто в огромном удалении. Это мальчишки кидали камни на деревенском пруду,
покрывшемся к утру тонкой пленкой первого льда.
В усадьбе пруд тоже замерз, но речка у мельницы, отяжелевшая
и темная, все еще сочилась в своих пушистых берегах и шумела на шлюзах.
Петр подошел к плотине и остановился, прислушиваясь. Звон
воды был другой — тяжелее и без мелодии. В нем как будто чувствовался холод
помертвевших окрестностей…
В душе Петра тоже было холодно и сумрачно. Темное чувство, которое
еще в тот счастливый вечер поднималось из глубины души каким-то опасением,
неудовлетворенностью и вопросом, теперь разрослось и заняло в душе место, еще
недавно принадлежавшее ощущениям радости и счастья.
Эвелины в усадьбе не было. Яскульские собрались с осени к
«благодетельнице», старой графине Потоцкой, которая непременно требовала, чтобы
старики привезли также дочь. Эвелина сначала противилась, но потом уступила
настояниям отца, к которым очень энергично присоединился и Максим.
Теперь Петр, стоя у мельницы, вспоминал свои прежние
ощущения, старался восстановить их прежнюю полноту и цельность и спрашивал
себя, чувствует ли он ее отсутствие. Он его чувствовал, но сознавал также, что
и присутствие ее не дает ему счастья, а приносит особенное страдание, которое
без нее несколько притупилось.
Еще так недавно в его ушах звучали ее слова, вставали все
подробности первого объяснения, он чувствовал под руками ее шелковистые волосы,
слышал у своей груди удары ее сердца. И из всего этого складывался какой-то образ,
наполнявший его радостью. Теперь что-то бесформенное, как те призраки, которые
населяли его темное воображение, ударило в этот образ мертвящим дуновением, и
он разлетелся. Он уже не мог соединить свои воспоминания в ту гармоничную
цельность чувства, которая переполняла его в первое время. Уже с самого начала
на дне этого чувства лежало зернышко чего-то другого, и теперь это «другое»
расстилалось над ним, как стелется грозовая туча по горизонту.
Звуки ее голоса угасли, и на месте ярких впечатлений счастливого
вечера зияла пустота. А навстречу этой пустоте из самой глубины души слепого
подымалось что-то с тяжелым усилием, чтобы ее заполнить.
Он хотел ее видеть!
Прежде он только чувствовал тупое душевное страдание, но оно
откладывалось в душе неясно, тревожило смутно, как ноющая зубная боль, на
которую мы еще не обращаем внимания. Встреча с слепым звонарем придала этой
боли остроту сознанного страдания…
Он ее полюбил и хотел ее видеть!
Так шли дни за днями в притихшей и занесенной снегом
усадьбе.
По временам, когда мгновения счастья вставали перед ним,
живые и яркие, Петр несколько оживлялся, и лицо его прояснялось. Но это бывало
ненадолго, а со временем даже эти светлые минуты приняли какой-то беспокойный
характер: казалось, слепой боялся, что они улетят и никогда уже не вернутся.
Это делало его обращение неровным: минуты порывистой нежности и сильного
нервного возбуждения сменялись днями подавленной беспросветной печали. В темной
гостиной по вечерам рояль плакала и надрывалась глубокою и болезненною грустью,
и каждый ее звук отзывался болью в сердце Анны Михайловны. Наконец худшие ее
опасения сбылись: к юноше вернулись тревожные сны его детства.
Одним утром Анна Михайловна вошла в комнату сына. Он еще
спал, но его сон был как-то странно тревожен: глаза полуоткрылись и тускло
глядели из-под приподнятых век, лицо было бледно, и на нем виднелось выражение
беспокойства.
Мать остановилась, окидывая сына внимательным взглядом,
стараясь открыть причину странной тревоги. Но она видела только, что эта
тревога все вырастает и на лице спящего обозначается все яснее выражение
напряженного усилия.
Вдруг ей почудилось над постелью какое-то едва уловимое
движение. Яркий луч ослепительного зимнего солнца, ударявший в стену над самым
изголовьем, будто дрогнул и слегка скользнул вниз. Еще и еще… светлая полоска
тихо прокрадывалась к полуоткрытым глазам, и по мере ее приближения
беспокойство спящего все возрастало.
Анна Михайловна стояла неподвижно, в состоянии, близком к
кошмару, и не могла оторвать испуганного взгляда от огненной полосы, которая,
казалось ей, легкими, но все же заметными толчками все ближе надвигается к лицу
ее сына. И это лицо все больше бледнело, вытягивалось, застывало в выражении
тяжелого усилия. Вот желтоватый отблеск заиграл в волосах, затеплился на лбу юноши.
Мать вся подалась вперед, в инстинктивном стремлении защитить его, но ноги ее
не двигались, точно в настоящем кошмаре. Между тем веки спящего совсем
приподнялись, в неподвижных зрачках заискрились лучи, и голова заметно
отделилась от подушки навстречу свету. Что-то вроде улыбки или плача пробежало
судорожною вспышкой по губам, и все лицо опять застыло в неподвижным порыве.
Наконец мать победила оковавшую ее члены неподвижность и,
подойдя к постели, положила руку на голову сына. Он вздрогнул и проснулся.
— Ты, мама? — спросил он.
— Да, это я.
Он приподнялся. Казалось, тяжелый туман застилал его
сознание. Но через минуту он сказал:
— Я опять видел сон… Я теперь часто вижу сны, но…
ничего не помню…
|