Глава четвертая
I
Есть натуры, будто заранее предназначенные для тихого
подвига любви, соединенной с печалью и заботой, — натуры, для которых эти
заботы о чужом горе составляют как бы атмосферу, органическую потребность.
Природа заранее наделила их спокойствием, без которого немыслим будничный
подвиг жизни, она предусмотрительно смягчила в них личные порывы, запросы
личной жизни, подчинив эти порывы и эти запросы господствующей черте характера.
Такие натуры кажутся нередко слишком холодными, слишком рассудительными,
лишенными чувства. Они глухи на страстные призывы грешной жизни и идут по
грустному пути долга так же спокойно, как и по пути самого яркого личного
счастья. Они кажутся холодными, как снежные вершины, и так же, как они,
величавы. Житейская пошлость стелется у их ног; даже клевета и сплетни
скатываются по их белоснежной одежде, точно грязные брызги с крыльев лебедя…
Маленькая знакомка Петра представляла в себе все черты этого
типа, который редко вырабатывается жизнью и воспитанием; он, как талант, как
гений, дается в удел избранным натурам и проявляется рано. Мать слепого
мальчика понимала, какое счастье случай послал ее сыну в этой детской дружбе.
Понимал это и старый Максим, которому казалось, что теперь у его питомца есть
все, чего ему еще недоставало, что теперь душевное развитие слепого пойдет
тихим и ровным, ничем не смущаемым ходом…
Но это была горькая ошибка.
II
В первые годы жизни ребенка Максим думал, что он совершенно
овладел душевным ростом мальчика, что этот рост совершается если не под прямым
его влиянием, то, во всяком случае, ни одна новая сторона его, ни одно новое
приобретение в этой области не избегнет его наблюдения и контроля. Но когда
настал в жизни ребенка период, который является переходною гранью между
детством и отрочеством, Максим увидел, как неосновательны эти гордые
педагогические мечтания. Чуть не каждая неделя приносила с собой что-нибудь
новое, по временам совершенно неожиданное по отношению к слепому, и когда
Максим старался найти источники иной новой идеи или нового представления,
появлявшихся у ребенка, то ему приходилось теряться. Какая-то неведомая сила
работала в глубине детской души, выдвигая из этой глубины неожиданные
проявления самостоятельного душевного роста, и Максиму приходилось
останавливаться с чувством благоговения перед таинственными процессами жизни,
которые вмешивались таким образом в его педагогическую работу. Эти толчки
природы, ее даровые откровения, казалось, доставляли ребенку такие
представления, которые не могли быть приобретены личным опытом слепого, и
Максим угадывал здесь неразрывную связь жизненных явлений, которая проходит,
дробясь в тысяче процессов, через последовательный ряд отдельных жизней.
Сначала это наблюдение испугало Максима. Видя, что не он
один владеет умственным строем ребенка, что в этом строе сказывается что-то, от
него не зависящее и выходящее из-под его влияния, он испугался за участь своего
питомца, испугался возможности таких запросов, которые могли бы послужить для
слепого только причиной неутолимых страданий. И он пытался разыскать источники
этих, откуда-то пробивающихся родников, чтоб… навсегда закрыть их для блага
слепого ребенка.
Не ускользнули эти неожиданные проблески и от внимания
матери. Однажды утром Петрик прибежал к ней в необыкновенном волнении.
— Мама, мама! — закричал он. — Я видел сон.
— Что же ты видел, мой мальчик? — спросила она с
печальным сомнением в голосе.
— Я видел во сне, что… я вижу тебя и Максима, и еще…
что я все вижу… Так хорошо, так хорошо, мамочка!
— Что же еще ты видел, мой мальчик?
— Я не помню.
— А меня помнишь?
— Нет, — сказал мальчик в раздумье. — Я забыл
все… А, все-таки я видел, право же, видел… — добавил он после минутного
молчания, и его лицо сразу омрачилось. На незрячих глазах блеснула слеза…
Это повторялось еще несколько раз, и всякий раз мальчик
становился грустнее и тревожнее.
|
