V
Все эти беседы, эти споры, эта волна кипучих молодых
запросов, надежд, ожиданий и мнений — все это нахлынуло на слепого неожиданно и
бурно. Сначала он прислушивался к ним с выражением восторженного изумления, но
вскоре он не мог не заметить, что эта живая волна катится мимо него, что ей до
него нет дела. К нему не обращались с вопросами, у него не спрашивали мнения, и
скоро оказалось, что он стоит особняком, в каком-то грустном уединении, —
тем более грустном, чем шумнее была теперь жизнь усадьбы.
Тем не менее он продолжал прислушиваться ко всему, что для
него было так ново, и его крепко сдвинутые брови, побледневшее лицо выказывали
усиленное внимание. Но это внимание было мрачно, под ним таилась тяжелая и
горькая работа мысли.
Мать смотрела на сына с печалью в глазах. Глаза Эвелины
выражали сочувствие и беспокойство. Один Максим будто не замечал, какое
действие производит шумное общество на слепого, и радушно приглашал гостей
наведываться почаще в усадьбу, обещая молодым людям обильный этнографический
материал [97] к следующему приезду.
Гости обещали вернуться и уехали. Прощаясь, молодые люди радушно
пожимали руки Петра. Он порывисто отвечал на эти пожатия и долго прислушивался,
как стучали по дороге колеса их брички. Затем он быстро повернулся и ушел в
сад.
С отъездом гостей в усадьбе все стихло, но эта тишина
показалась слепому какою-то особенной, необычной и странной. В ней слышалось
как будто признание, что здесь произошло что-то особенно важное. В смолкших
аллеях, отзывавшихся только шепотом буков и сирени, слепому чуялись отголоски
недавних разговоров. Он слышал также в открытое окно, как мать и Эвелина о
чем-то спорили с Максимом в гостиной. В голосе матери он заметил мольбу и
страдание, голос Эвелины звучал негодованием, а Максим, казалось, страстно, но
твердо отражал нападение женщин. С приближением Петра эти разговоры мгновенно
смолкали.
Максим сознательно беспощадною рукой пробил первую брешь в
стене, окружавшей до сих пор мир слепого. Гулкая и беспокойная первая волна уже
хлынула в пролом, и душевное равновесие юноши дрогнуло под этим первым ударом.
Теперь ему казалось уже тесно в его заколдованном круге. Его
тяготила спокойная тишь усадьбы, ленивый шепот и шорох старого сада,
однообразие юного душевного сна. Тьма заговорила с ним своими новыми
обольстительными голосами, заколыхалась новыми смутными образами, теснясь с
тоскливою суетой заманчивого оживления.
Она звала его, манила, будила дремавшие в душе запросы, и
уже эти первые призывы сказались в его лице бледностью, а в душе — тупым, хотя
еще смутным страданием.
От женщин не ускользнули эти тревожные признаки. Мы, зрячие,
видим отражение душевных движений на чужих лицах и потому приучаемся скрывать
свои собственные. Слепые в этом отношении совершенно беззащитны, и потому на
побледневшем лице Петра можно было читать, как в интимном [98] дневнике, оставленном открытым в гостиной…
На нем была написана мучительная тревога. Женщины видели, что Максим тоже
замечает все это, но это входит в какие-то планы старика. Обе они считали это
жестокостью, и мать хотела бы своими руками оградить сына.
"Теплица? — что ж такое, если ее ребенку до сих пор было хорошо в
теплице? Пусть будет так и дальше, навсегда… Спокойно, тихо, невозмутимо…
" Эвелина не высказывала, по-видимому, всего, что было у нее на душе, но с
некоторых пор она переменилась к Максиму и стала возражать против некоторых,
иногда совсем незначительных его предложений с небывалою резкостью.
Старик смотрел на нее из-под бровей пытливыми глазами,
которые встречались порой с гневным, сверкающим взглядом молодой девушки.
Максим покачивал головой, бормотал что-то и окружал себя особенно густыми клубами
дыма, что было признаком усиленной работы мысли; но он твердо стоял на своем и
порой, ни к кому не обращаясь, отпускал презрительные сентенции [99] насчет неразумной женской
любви и короткого бабьего ума, который, как известно, гораздо короче волоса;
поэтому женщина не может видеть дальше минутного страдания и минутной радости.
Он мечтал для Петра не о спокойствии, а о возможной полноте жизни. Говорят,
всякий воспитатель стремится сделать из питомца свое подобие. Максим мечтал о
том, что пережил сам и чего так рано лишился: о кипучих кризисах и о борьбе. В
какой форме — он не знал и сам, но упорно стремился расширить для Петра круг
живых внешних впечатлений, доступных слепому, рискуя даже потрясениями и
душевными переворотами. Он чувствовал, что обе женщины хотят совсем другого…
— Наседка! — говорил он иногда сестре, сердито
стуча по комнате своими костылями… Но он сердился редко; большею же частью на
доводы сестры он возражал мягко и с снисходительным сожалением, тем более что
она каждый раз уступала в споре, когда оставалась наедине с братом! это,
впрочем, не мешало ей вскоре опять возобновлять разговор. Но когда при этом
присутствовала Эвелина, дело становилось серьезнее; в этих случаях старик
предпочитал отмалчиваться. Казалось, между ним и молодою девушкой завязывалась
какая-то борьба, и оба они еще только изучали противника, тщательно скрывая
свои карты.
|
