V
На следующий день, сидя на том же месте, мальчик вспомнил о
вчерашнем столкновении. В этом воспоминании теперь не было досады. Напротив,
ему даже захотелось, чтоб опять пришла эта девочка с таким приятным, спокойным
голосом, какого он никогда еще не слыхал. Знакомые ему дети громко кричали,
смеялись, дрались и плакали, но ни один из них не говорил так приятно. Ему
стало жаль, что он обидел незнакомку, которая, вероятно, никогда более не
вернется.
Действительно, дня три девочка совсем не приходила. Но на
четвертый Петрусь услышал ее шаги внизу, на берегу реки. Она шла тихо;
береговая галька легко шуршала под ее ногами; и она напевала вполголоса
польскую песенку.
— Послушайте! — окликнул он, когда она с ним
поравнялась. — Это опять вы?
Девочка не ответила. Камешки по-прежнему шуршали под ее
ногами. В деланной беззаботности ее голоса, напевавшего песню, мальчику
слышалась еще не забытая обида.
Однако, пройдя несколько шагов, незнакомка остановилась.
Две-три секунды прошло в молчании. Она перебирала в это время букет полевых
цветов, который держала в руках, а он ждал ответа. В этой остановке и
последовавшем за нею молчании он уловил оттенок умышленного пренебрежения.
— Разве вы не видите, что это я? — спросила она
наконец с большим достоинством, покончив с цветами.
Этот простой вопрос больно отозвался в сердце слепого. Он
ничего не ответил, и только его руки, которыми он упирался в землю, как-то
судорожно схватились за траву. Но разговор уже начался, и девочка, все стоя на
том же месте и занимаясь своим букетом, опять спросила:
— Кто тебя выучил так хорошо играть на дудке?
— Иохим выучил, — ответил Петрусь.
— Очень хорошо! А отчего ты такой сердитый?
— Я… не сержусь на вас, — сказал мальчик тихо.
— Ну, так и я не сержусь… Давай играть вместе.
— Я не умею играть с вами, — ответил он потупившись.
— Не умеешь играть?.. Почему?
— Так.
— Нет, почему же?
— Так, — ответил он чуть слышно и еще более
потупился.
Ему не приходилось еще никогда говорить с кем-нибудь о своей
слепоте, и простодушный тон девочки, предлагавшей с наивною настойчивостью этот
вопрос, отозвался в нем опять тупой болью.
Незнакомка поднялась на холмик.
— Какой ты смешной, — заговорила она с
снисходительным сожалением, усаживаясь рядом с ним на траве. — Это ты,
верно, оттого, что еще со мной незнаком. Вот узнаешь меня, тогда перестанешь
бояться. А я не боюсь никого.
Она говорила это с беспечной ясностью, и мальчик услышал,
как она бросила к себе в передник груду цветов.
— Где вы взяли цветы? — спросил он.
— Там, — мотнула она головой, указывая назад.
— На лугу?
— Нет, там.
— Значит, в роще. А какие это цветы?
— Разве ты не знаешь цветов?.. Ах, какой ты странный…
право, ты очень странный…
Мальчик взял в руку цветок. Его пальцы быстро и легко
тронули листья и венчик.
— Это лютик, — сказал он, — а вот это фиалка.
Потом он захотел тем же способом ознакомиться и со своею
собеседницею: взяв левою рукою девочку за плечо, он правой стал ощупывать ее
волосы, потом веки и быстро пробежал пальцами по лицу, кое-где останавливаясь и
внимательно изучая незнакомые черты.
Все это было сделано так неожиданно и быстро, что девочка,
пораженная удивлением, не могла сказать ни слова; она только глядела на него
широко открытыми глазами, в которых отражалось чувство, близкое к ужасу. Только
теперь она заметила, что в лице ее нового знакомого есть что-то необычайное.
Бледные и тонкие черты застыли на выражении напряженного внимания, как-то не
гармонировавшего с его неподвижным взглядом. Глаза мальчика глядели куда-то,
без всякого отношения к тому, что он делал, и в них странно переливался отблеск
закатывавшегося солнца. Все это показалось девочке на одну минуту просто
тяжелым кошмаром.
Высвободив свое плечо из руки мальчика, она вдруг вскочила
на ноги и заплакала.
— Зачем ты пугаешь меня, гадкий мальчишка? —
заговорила она гневно, сквозь слезы. — Что я тебе сделала?.. Зачем?..
Он сидел на том же месте, озадаченный, с низко опущенною
головой, и странное чувство — смесь досады и унижения — наполнило болью его
сердце. В первый раз еще пришлось ему испытать унижение калеки; в первый раз
узнал он, что его физический недостаток может внушать не одно сожаление, но и
испуг. Конечно, он не мог отдать себе ясного отчета в угнетавшем его тяжелом
чувстве, но оттого, что сознание это было неясно и смутно, оно доставляло не
меньше страдания.
Чувство жгучей боли и обиды подступило к его горлу; он упал
на траву и заплакал. Плач этот становился все сильнее, судорожные рыдания
потрясали все его маленькое тело, тем более что какая-то врожденная гордость
заставляла его подавлять эту вспышку.
Девочка, которая сбежала уже с холмика, услышала эти глухие
рыдания и с удивлением повернулась. Видя, что ее новый знакомый лежит лицом к
земле и горько плачет, она почувствовала участие, тихо взошла на холмик и
остановилась над плачущим.
— Послушай, — заговорила она тихо, — о чем ты
плачешь? Ты, верно, думаешь, что я нажалуюсь? Ну, не плачь, я никому не скажу.
Слово участия и ласковый тон вызвали в мальчике еще большую
нервную вспышку плача. Тогда девочка присела около него на корточки; просидев
так с полминуты, она тихо тронула его волосы, погладила его голову и затем, с
мягкою настойчивостью матери, которая успокаивает наказанного ребенка,
приподняла его голову и стала вытирать платком заплаканные глаза.
— Ну, ну, перестань же! — заговорила она тоном
взрослой женщины. — Я давно не сержусь. Я вижу, ты жалеешь, что напугал
меня…
— Я не хотел напугать тебя, — ответил он, глубоко
вздыхая, чтобы подавить нервные приступы.
— Хорошо, хорошо! Я не сержусь!.. Ты ведь больше не
будешь. — Она приподняла его с земли и старалась усадить рядом с собою.
Он повиновался. Теперь он сидел, как прежде, лицом к стороне
заката, и, когда девочка опять взглянула на это лицо, освещенное красноватыми
лучами, оно опять показалось ей странным. В глазах мальчика еще стояли слезы,
но глаза эти были по-прежнему неподвижны, черты лица то и дело передергивались
от нервных спазмов, но вместе с тем в них виднелось недетское, глубокое и
тяжелое горе.
— А все-таки ты очень странный, — сказала она с
задумчивым участием.
— Я не странный, — ответил мальчик с жалобною
гримасой. — Нет, я не странный… Я… я — слепой!
— Слепо-ой? — протянула она нараспев, и голос ее
дрогнул, как будто это грустное слово, тихо произнесенное мальчиком, нанесло
неизгладимый удар в ее маленькое женственное сердце. — Слепо-ой? —
повторила она еще более дрогнувшим голосом, и, как будто ища защиты от
охватившего всю ее неодолимого чувства жалости, она вдруг обвила шею мальчика
руками и прислонилась к нему лицом.
Пораженная внезапностью печального открытия, маленькая
женщина не удержалась на высоте своей солидности, и, превратившись вдруг в
огорченного и беспомощного в своем огорчении ребенка, она, в свою очередь,
горько и неутешно заплакала.
|
