 Увеличить |
§69
Мы достаточно охарактеризовали, в границах нашего
исследования, отрицание воли к жизни, которое служит единственным
обнаруживающимся в явлении актом свободы воли и потому, по выражению Асмуса,
представляет собой трансцендентальное изменение. На него менее всего походит
произвольное уничтожение отдельного явления воли – самоубийство. Никак не будучи отрицанием
воли, оно представляет собой феномен ее могучего утверждения. Ибо сущность
отрицания состоит в том, что человек отвергает не страдания, а наслаждения
жизни. Самоубийца хочет жизни и не доволен только условиями, при которых она
ему дана. Поэтому он отказывается вовсе не от воли к жизни, а только от самой
жизни, разрушая ее отдельное проявление. Он хочет жизни, хочет незатрудненного
бытия и утверждения тела, но сплетение обстоятельств этого не допускает, и для
него возникает великое страдание. Сама воля к жизни чувствует себя в этом
отдельном явлении настолько затрудненной, что не может развить своего
стремления. Поэтому она избирает решение в соответствии со своей внутренней
сущностью, которая лежит вне форм закона основания и для которой вследствие
этого безразлично всякое отдельное явление, так как сущность эта остается
неприкосновенной для всякого возникновения и уничтожения и составляет
сердцевину жизни всех вещей. Ибо та твердая, внутренняя уверенность, в силу
которой мы все живем без постоянного страха смерти, – уверенность, что воля
никогда не может остаться без своего проявления, служит опорой и для акта
самоубийства. Таким образом, воля к жизни одинаково проявляется как в этом
самоумерщвлении (Шива), так и в радости самосохранения (Вишну), и в
сладострастии рождения (Брахма). Таков внутренний смысл единства Тримурти,
каковым всецело является каждый человек, хотя во времени оно поднимает то одну,
то другую из трех своих голов.
* Сюда относится 48 гл. II тома.
Самоубийство относится к отрицанию воли, как отдельная
вещь к идее: самоубийца отрекается только от индивида, а не от вида. Мы уже
видели выше, что так как воле к жизни всегда обеспечена жизнь, а существенным
признаком жизни выступает страдание, то самоубийство, добровольное разрушение
одного частного явления, не затрагивающее вещи в себе, которая остается
незыблемой, как незыблема радуга, несмотря на быструю смену своих мимолетных
носителей-капель, – самоубийство представляет собой совершенно бесплодный и
безумный поступок. Но помимо этого оно представляет собой шедевр Майи как самое
вопиющее выражение противоречия воли к жизни самой себе. Подобно тому как мы
уже встречали это противоречие среди низших проявлений воли, где оно выражалось
в беспрестанной борьбе всех обнаружений природных сил всех органических
индивидов – борьбе из-за материи, времени и пространства; подобному тому как
оно с ужасающей ясностью все более и более выступало на восходящих ступенях
объективации воли, – так, наконец, оно достигает особой энергии на высшей
ступени, воплощающей идею человека. И здесь не только истребляют друг друга
индивиды, представляющие собой одну и ту же идею, но даже один и тот же индивид
объявляет войну самому себе, и сила, с которой он хочет жизни и выступает
против мешающего ей страдания, доводит его до самоуничтожения, так что
индивидуальная воля скорее разрушит своим актом тело, т.е. свою же собственную
видимость, чем страдание сломит волю. Именно потому что самоубийца не может
перестать хотеть, он перестает жить, и воля утверждает здесь себя именно путем
разрушения своего явления, ибо иначе она уже не в силах себя утвердить. А так
как то, что в качестве умерщвления воли могло бы привести самоубийцу к
отрицанию своей личности и освобождению, и есть именно страдание, от которого
он уклоняется своим поступком, то самоубийца в этом отношении похож на
больного, не позволяющего завершить начатую уже болезненную операцию, которая окончательно
исцелила бы его, и предпочитает сохранить болезнь. Страдание идет ему навстречу
и как таковое открывает ему возможность отринуть волю, но он устраняет его от
себя, разрушая проявление воли, тело, чтобы сама она осталась несломленной. Вот
причина того, почему почти все этические системы, как философские, так и
религиозные, осуждают самоубийство, хотя сами они приводят для этого только
странные, софистические основания. Но если человек когда-либо воздержатся от
самоубийства из чисто моральных побуждений, то сокровенный смысл этого
самопреодоления (в какие бы понятия он ни облекался его разумом) был следующий:
"Я не хочу уклоняться от страдания, чтобы оно помогло мне уничтожить волю
к жизни, проявление которой так бедственно, чтобы оно укрепило и теперь уже
открывающееся мне познание истинной сущности мира до такой степени, дабы это
познание стало последним квиетивом моей воли и освободило меня навсегда".
Время от времени, как известно, повторяются случаи,
когда самоубийство распространяется на детей: отец убивает любимых детей, а
затем самого себя. Если мы обратим внимание на то, что совесть, религия и все
традиционные понятия заставляют такого человека видеть в убийстве самое тяжкое
преступление, а между тем он все-таки совершает его в час собственной смерти,
причем не может руководиться здесь каким бы то ни было эгоистическим мотивом, –
то этот феномен можно объяснить только тем, что в данном случае воля индивида
непосредственно узнает себя в детях, но объятая заблуждением, будто явление –
это сама сущность, и глубоко удрученная сознанием бедственности всякой жизни,
ошибочно полагает, что вместе с явлением она разрушает и саму сущность, и
потому индивид хочет спасти от бытия с его бедствиями и себя, и детей, в
которых видит свое непосредственное возрождение.
Совершенно аналогичным заблуждением было бы думать,
будто, подавляя цели природы во время оплодотворения, можно достигнуть того же,
что бывает в результате добровольного целомудрия; так же нелепо ввиду
неизбежных страданий жизни содействовать смерти новорожденного, вместо того
чтобы прилагать всевозможные усилия для обеспечения жизни всему, что стремится
к жизни. Ибо коль скоро воля к жизни существует, то ее как единственно
метафизическое начато, или вещь в себе, не может сломить никакая сила, а может
быть уничтожено только ее явление на этом месте и в это время. Сама воля ничем, кроме познания,
не может быть упразднена. Вот почему единственный путь спасения заключается в
том, чтобы воля проявлялась беспрепятственно, дабы в этом проявлении мы могли познать свое
собственное существо. Только в результате этого познания воля может отвергнуть
самое себя и тем самым положить конец страданию, нераздельно связанному с ее
проявлением, но этого нельзя осуществить физическим насилием, каковы
вытравление плода, умерщвление новорожденного или самоубийство. Поэтому надо
всячески содействовать целям природы, раз уж определилась воля к жизни,
составляющая внутреннюю сущность природы.
По-видимому, от обыкновенного самоубийства совершенно
отличается особый род его, который, вероятно, еще недостаточно удостоверен. Это
– добровольно избираемая на высшей ступени аскезы голодная смерть; появление
ее, однако, всегда сопровождалось религиозными фантазиями и даже суевериями,
что сообщает ему не вполне отчетливый вид. Представляется, однако, что полное
отрицание воли может достигнуть такой силы, когда отпадает даже та воля,
которая необходима для поддержания телесной жизни принятием пищи. Этот род
самоубийства вовсе не вытекает из воли к жизни: аскет, достигший такой абсолютной
резиньяции, перестает жить только потому, что он совершенно перестал хотеть.
Другой род смерти, помимо голодной, здесь даже и немыслим (разве придуманный
каким-нибудь особым изуверством), ибо желание сократить мучения было бы уже в
сущности некоторой степенью утверждения воли. Догматы, которые наполняют разум
такого подвижника, внушают ему при этом иллюзию, будто существо высшей природы
предписало ему тот пост, к которому его зовет внутреннее влечение. Давнишние
примеры этого можно найти в "Бреславском сборнике историй, происшедших в
природе и медицине" (сентябрь 1799 г., стр. 363 и сл.); у Бейля в
"Nouvelles de la republique des lettres" (февраль 1685, стр. 189 и
сл.); у Циммермана "Об отшельничестве" (т. 1, стр. 182); в "Histoire
de l'academie des sciences" 1764 г. – рассказ Хауттюйна (Houttuyn),
воспроизведенный в "Сборнике для практических врачей" (т. 1, стр.
69). Новейшие сведения можно найти у Гуфеланда в "Журнале практической
медицины" (т. X, стр. 181 и т. XLVIII, стр. 95), а также у Насса в
"Журнале для психиатров" (1819, вып. 3, стр. 460); в "Edinburgh
medical and surgical Journal" (1809, т. V, стр. 319). В 1833 году все
газеты сообщили, что английский историк д-р Лингард в январе в Дувре нарочно
уморил себя голодом; по дальнейшим сведениям, это оказался не он сам, а его
родственник. Однако подобные известия по большей части рисуют таких людей
безумными, и нельзя удостовериться, в какой степени это справедливо. Но одно
новейшее известие такого рода мне хочется здесь привести – хотя бы только в целях
более надежного сохранения одного из редких примеров затронутого здесь
поразительного и необычайного феномена человеческой природы, который, по
крайней мере, по видимости относится туда, куда я хотел бы причислить его, и
иначе едва ли может быть объяснен. Упомянутое новейшее известие находится в
"Нюрнбергском корреспонденте" от 29 июля 1813 г. и гласит:
"Из Берна сообщают, что близ Турнена в густой
чаще нашли хижину и в ней уже около месяца разложившийся труп мужчины в одежде,
которая мало разъясняла состояние ее владельца. Около трупа лежали две очень
тонкие сорочки. Самым важным предметом оказалась Библия с вшитыми чистыми
листами, которые отчасти были исписаны покойным. Он сообщает в них день своего
отъезда из дома (родина, однако, не названа), а затем говорит про себя: Дух
Божий внушил ему удалиться в пустыню для молитвы и поста; на пути туда он уже
семь дней постился, а потом снова принимал пищу; затем, водворившись на месте,
он опять начал поститься и делал это в течение стольких-то дней, – тут каждый
день отмечен чертой, и таких дней обозначено пять, по истечении которых
отшельник, видимо, умер. Кроме того, найдено еще письмо к священнику по поводу
проповеди, которую покойный слышат от него, – но и здесь адреса не
указано".
Между этой добровольной смертью, вызванной крайним
пределом аскетизма, и обычным самоубийством от отчаяния, конечно, существуют
различные промежуточные ступени, и объяснить их нелегко; но в человеческой душе
есть такие глубины, темные бездны и хитросплетения, которые необычайно трудно
осветить и распутать.
|
