 Увеличить |
§46
То, что Лаокоон в знаменитой группе не кричит, – это
очевидно, и общее, постоянное удивление перед этим фактом объясняется тем, что
мы все кричали бы в его положений; да этого требует и природа, так как при
сильной физической боли и внезапном приступе великого физического страха вся
рефлексия, которая, может быть, и привела бы к молчаливому терпению, совершенно
вытесняется из сознания, и природа криком разрывает свои путы, чем одновременно
выражает боль и страх, призывая спасителя и пугая нападающего. Уже Винкельман заметил
поэтому отсутствие крика; но желая оправдать в этом художника, он, собственно,
превратил Лаокоона в стоика, который считает ниже своего достоинства кричать
secundum naturam [согласно природе] и к своему страданию присоединяет еще
бесполезное усилие удержаться от его выражения; Винкельман поэтому видит в
Лаокооне "твердую душу великого человека, который борется с болью и
старается сдержать и подавить выражение своего страдания, он не издает громкого
стона, как у Вергилия, но у него вырывается лишь сдавленный вздох" и т.д.
(Сочинения, T. VII, стр. 98; то же подробнее, T. VI, стр. 104 и сл.). Вот это
мнение Винкельмана Лессинг и подверг критике в своем "Лаокооне",
сделав к нему указанную выше поправку: вместо психологического объяснения он
предложил чисто эстетическое, а именно то, что красота, принцип древнего
искусства, не допускает выражения крика. Его другой, дополнительный аргумент,
будто в неподвижном изображении искусства нельзя изображать преходящего и по
самой своей природе кратковременного состояния 23, имеет против себя сотни
примеров в тех прекрасных фигурах, которые застигнуты в совершенно мимолетных
движениях -танцующими, борющимися, хватающими. Мало того: Гете в своей статье о
Лаокооне, открывающей "Пропилеи" (стр. 8), считает выбор такого преходящего
мгновения даже прямо необходимым. В наши дни Гирт ("Оры", 1797, 10-я
статья), сводя все к высшей реальности выражения, решил дело так: Лаокоон не
кричит потому, что он близок к смерти от удушья и уже не в состоянии кричать.
Наконец, Фернов (Romische Studien, т. I, стр. 426 и cл.), разобрав и взвесив
эти три мнения, сам от себя не высказал ничего нового, а только соединил и
примирил их все три.
Я не могу не удивляться, что такие вдумчивые и
остроумные писатели усердно притягивают издалека недостаточные основания,
хватаются за психологические, даже физиологические аргументы, чтобы объяснить
вещь, причина которой лежит совсем близко и сразу видна непредубежденному
исследователю; я удивляюсь в особенности тому, что Лессинг, который так близко
подошел к правильному объяснению, все-таки не попал в надлежащую точку.
Прежде всяких психологических и физиологических
изысканий о том, станет или не станет Лаокоон в своем положении кричать (на что
я, впрочем, даю безусловно утвердительный ответ), необходимо по отношению к
данной группе выяснить себе следующее: нельзя было допустить в ней изображения
крика единственно потому, что такое изображение совершенно выходит за пределы
скульптуры. В мраморе нельзя было воспроизвести кричащего Лаокоона, можно было
представить только раскрывшего рот и напрасно порывающегося кричать, –
Лаокоона, у которого голос застрял в горле, vox faucibus haesit 24. Сущность, а,
следовательно, и действие крика на зрителя состоит исключительно в звуке, а не
в открывании рта. Последнее (этот феномен, неизбежно сопровождающий крик) само
находит себе мотивировку и оправдание только в производимом посредством него
звуке: в таком случае оно как характерное для действия допустимо и даже
необходимо, хотя и наносит ущерб красоте. Но изображать открытый рот, это
напряженное средство крика, искажающее черты и все выражение лица, изображать
его в пластическом искусстве, для которого воспроизведение самого крика
совершенно чуждо и невозможно, было бы в самом деле неразумно, потому что этим
перед нашим взором ставилось бы средство, требующее в остальных отношениях так
много жертв, тогда как цель его, самый крик, отсутствовал бы, как и воздействие
его на душу. Мало того: это создало бы неизбежно смешное зрелище бесполезного
напряжения, подобно тому, какое доставляет себе шутник, когда, плотно заткнувши
воском рожок заснувшего ночного сторожа, будит его криками "пожар" и
потешается над его бесплодными усилиями трубить.
Напротив, там, где изображение крика не выходит из
сферы искусства, там оно вполне допустимо, потому что способствует истине, т.е.
полному выражению идеи. Так обстоит дело в поэзии, которая в том, что касается
наглядности изображения, рассчитывает на фантазию читателя: вот почему у
Вергилия Лаокоон кричит, как вырвавшийся бык, который получил удар топора; вот
почему Гомер (Илиада, XX, 48-53) заставляет Марса и Минерву страшно кричать,
без ущерба для их божественного достоинства, как и для их божественной красоты.
Так обстоит дело и в театральном искусстве: Лаокоон на сцене непременно должен
был бы кричать. Софокл заставляет кричать своего Филоктета, который несомненно
и кричал на древней сцене. Совершенно аналогичный факт припоминается мне
самому: я видел в Лондоне знаменитого актера Кембля, в переведенной с немецкого
пьесе "Писсаро"; он играл американца Ролла, полудикаря, но человека
очень благородного, тем не менее, когда его ранили, он закричал громко и
сильно, и это произвело большое и прекрасное впечатление как весьма характерный
и естественный прием. Наоборот, немой крикун в живописи или скульптуре был бы
гораздо курьезнее, чем картины музыки в живописи, осужденные еще в
"Пропилеях" Гете, потому что крик наносит остальному выражению лица и
красоте несравненно больший ущерб, чем музыка, которая большей частью занимает
только руки и ноги, является действием, характеризующим данное лицо, и потому
вполне может воспроизводиться живописью (если только не требует напряженных
движений тела или искривления рта): таковы, например, св. Цецилия у органа,
скрипач Рафаэля в галерее Шарра в Риме и многие другие. – Итак, вследствие
того, что границы искусства не позволяют выражать боль Лаокоона криком,
художник должен был запечатлеть все другие ее выражения, и он исполнил это с
высоким совершенством, как это мастерски поясняет Винкельман (Сочинения, т. VI,
стр. 104 и сл.); его превосходное описание сохраняет потому всю свою ценность и
правду, за исключением лишь того, что он приписывает Лаокоону стоический образ
мыслей.*
* И этот эпизод нашел себе дополнение в 36 гл. II
тома.
|
