 Увеличить |
§8
Как из непосредственного солнечного света в
заимствованное отражение луны, переходим мы от наглядного, непосредственного,
самодовлеющего, служащего само за себя порукой представления к рефлексии, к
абстрактным, дискурсивным понятиям разума, которые получают все свое содержание
только от наглядного познания и по отношению к нему. До тех пор пока мы
остаемся при чистом созерцании, все ясно, твердо и несомненно. Здесь нет ни
вопросов, ни сомнений, ни заблуждений: мы большего не желаем, большего не
можем, успокаиваемся на созерцании, удовлетворяемся настоящим. Созерцание
довольствуется самим собой; поэтому все, что ведет свое чистое происхождение от
него и осталось ему верным, подобно истинному произведению искусства, никогда
не может быть ложно или опровергнуто каким-либо временем: ибо оно дает не
мнение, а самую вещь. Но с абстрактным познанием, с разумом, появляются в
теории сомнение и заблуждение, а на практике – забота и раскаяние. Если в
наглядном представлении видимость
искажает действительность на миг, то в абстрактном представлении заблуждение может
царствовать тысячелетия, налагать на целые народы свое железное ярмо, душить
благороднейшие побуждения человечества и даже, при помощи своих рабов, своих
обманутых, заключать в оковы тех, кого оно не в силах обмануть. Заблуждение –
тот враг, с которым вели неравную борьбу мудрейшие люди всех времен; и только
то, что они отвоевали от него, сделалось достоянием человечества. Вот почему
хорошо тотчас же обратить на него внимание, как только мы вступаем на ту почву,
где лежит его область. Хотя часто уже говорили, что следует искать истину даже
там, где нельзя предвидеть от нее пользы, ибо последняя может косвенно
появиться там, где ее не ждут, – но я должен к этому прибавить, что с таким же
усердием надо вскрывать и уничтожать всякое заблуждение даже там, где нельзя
предвидеть от него вреда, так как он может весьма косвенно появиться
когда-нибудь там, где его не ждут, ибо каждое заблуждение носит в себе яд. Если
дух, если познание делает человека владыкой земли, то нет безвредных
заблуждений, и подавно нет заблуждений достойных и священных. И в утешение тем,
кто свои силы и жизнь посвящает благородной и столь трудной борьбе с
заблуждением во всех его видах, я не могу не сказать, что до тех пор, пока
истина еще не явилась, заблуждение может вести свою игру, подобно совам и
летучим мышам ночью, – но скорее совы и летучие мыши спугнут солнце обратно к
востоку, чем познанная истина, выраженная с полной ясностью, снова подвергнется
изгнанию, чтобы старое заблуждение опять невозбранно заняло свое просторное
место. В этом и заключается сила истины: ее победа трудна и мучительна, но,
однажды одержанная, она уже не может быть отторгнута.
Кроме рассмотренных до сих пор представлений, которые
по своему составу, с точки зрения объекта, могут быть сведены ко времени,
пространству и материи, а с точки зрения субъекта – к чистой чувственности и
рассудку, кроме них, исключительно в человеке между всеми обитателями земли,
присоединилась еще другая познавательная способность, взошло совсем новое
сознание, которое очень метко и проницательно названо рефлексией. Ибо это –
действительно отражение, нечто производное от наглядного познания, но
получившее характер и свойства, вполне отличные от него, не знающее его форм;
даже закон основания, который господствует над каждым объектом, является здесь
совсем в другом виде. Это новое, возведенное в высшую степень познание, это
абстрактное отражение всего интуитивного в отвлеченном понятии разума – и
является единственно тем, что сообщает человеку ту обдуманность, которая так
безусловно отличает его сознание от сознания животных и благодаря которой все
его земное странствие столь непохоже на странствие его неразумных собратий.
Одинаково сильно превосходит он их и мощью, и страданиями. Они живут только в
настоящем, он, сверх того, одновременно и в будущем, и в прошлом. Они
удовлетворяют потребности минуты, он искусственными мерами печется о своем
будущем и даже о том времени, до которого не сможет дожить. Они находятся в
полной власти минутного впечатления, под действием наглядного мотива, им
руководят абстрактные понятия, независимые от настоящего. Вот почему он
выполняет обдуманные замыслы или поступает сообразно своим правилам, невзирая
на окружающие обстоятельства и случайные впечатления минуты; вот почему он в
состоянии, например, спокойно делать искусственные приготовления к собственной
смерти, может притворяться до неузнаваемости и уносить свою тайну в могилу; он
властен, наконец, совершать действительный выбор между несколькими мотивами,
ибо последние, существуя рядом в сознании, только in abstracto могут быть
опознаны как исключающие один другой и состязаться друг с другом в своей власти
над волей, а вслед за этим более сильный мотив получает перевес и становится
обдуманным решением воли, верным признаком возвещая о себе в этом качестве.
Животное, наоборот, в своих действиях определяется впечатлением минуты, только
страх предстоящего понуждения может укротить его желание, пока, наконец, этот
страх не обратится в привычку и не будет определять животного уже в качестве
таковой: это и есть дрессировка. Животное ощущает и созерцает; человек, сверх
того, мыслит
и знает; оба
они хотят.
Животное передает о своем ощущении и настроении посредством телодвижений и
звуков; человек сообщает другому свои мысли посредством языка или посредством
языка скрывает свои мысли. Язык – первое создание и необходимое орудие его
разума, поэтому по-гречески и по-итальянски язык и разум обозначается одним и
тем же словом: о λόγος, il discorso. Немецкое слово Vernunft (разум) происходит
от vernehmen (внимать), которое не синоним слова horen (слышать), а означает
сознательное восприятие мыслей, передаваемых словами. Только с помощью языка
разум осуществляет свои важнейшие создания: солидарную деятельность многих
индивидов, целесообразное сотрудничество многих тысяч, цивилизацию,
государство; далее, только с помощью языка творит он науку, сохраняет прежний
опыт, соединяет общее в одно понятие, учит истине, распространяет заблуждение,
рождает мышление и художественное творчество, догматы и предрассудки. Животное
узнает смерть лишь в самой смерти; человек сознательно приближается с каждым
часом к своей смерти, и это иногда вызывает тревожное раздумье о жизни даже у
того, кто еще не постиг в самой жизни этого характера вечного уничтожения.
Главным образом поэтому человек и создал себе философию и религию; но было ли
когда-нибудь плодом одной из них то, что мы по справедливости выше всего ценим
в его деяниях, а именно, свободная добродетель и благородство помыслов, – это
неизвестно. Наоборот, как несомненные порождения обоих, свойственные им одним,
как продукты разума на этом пути встают перед нами удивительные, причудливейшие
мнения философов разных школ и странные, иногда даже жестокие обряды жрецов
различных религий.
То, что все эти разнообразные и далеко идущие
проявления вытекают из одного общего принципа, из той особой силы духа, которая
отличает человека от животных и которую назвали разумом, ο λογος, το λογιοτικον, το
λογιμον, ratio, – это составляет единодушное мнение всех веков и народов. И все
люди умеют очень хорошо распознавать проявления этой способности и отличать
разумное от неразумного; они знают, где разум вступает в противоречие с другими
способностями и свойствами человека и чего, наконец, никогда нельзя ожидать
даже от умнейшего животного ввиду отсутствия у него разума. Философы всех веков
высказываются в целом в согласии с этим общим пониманием разума и, сверх того,
выделяют некоторые особенно важные его проявления, такие, как господство над
аффектами и страстями, способность делать умозаключения и выдвигать общие
принципы, даже такие, которые достоверны прежде всякого опыта, и т.д. Тем не
менее все их объяснения подлинной сущности разума неустойчивы, неопределенны,
пространны, не имеют единства и средоточия, выдвигают то одно, то другое
проявление и поэтому часто расходятся друг с другом. К этому присоединяется то,
что многие исходят в данном случае из противоположности между разумом и
откровением, какова совершенно чужда философии и только усиливает путаницу. В
высшей степени примечательно то, что Ни один философ до сих пор не свел строго
всех этих разнообразных проявлений разума к одной простой функции, которую
можно было бы распознавать во всех них, из которой они объяснялись бы и которая
поэтому представляла бы собою истинную сущность разума. Правда, превосходный
Локк в своем "Опыте о человеческом разуме" (книга 2, гл. 11, §10 и
11) вполне справедливо указывает на абстрактные общие понятия как на
отличительный признак, разделяющий животных и людей; и Лейбниц вполне
сочувственно повторяет это в своих "Новых опытах о человеческом
разуме" (книга 2, гл. 11, §10 и 11). Но когда Локк (в книге 4, гл.17,
§2,3) приходит к настоящему объяснению разума, он совершенно теряет из виду
этот его простой и главный признак и тоже ограничивается неустойчивым,
неопределенным, недостаточным указанием на его разрозненные и производные
проявления; и Лейбниц в соответственном месте своего произведения делает в
общем то же самое, но только более путано и неясно. А до какой степени Кант
запутал и исказил понятие сущности разума, об этом я подробно скажу в
приложении. Кто же возьмет на себя труд просмотреть в этом отношении массу
философских книг, появившихся после Канта, тот поймет, что подобно тому как ошибки
правителей искупаются целыми народами, так заблуждения великих умов
распространяют свое вредное влияние на целые поколения, на целые века, растут и
развиваются и, наконец, вырождаются в чудовищные нелепости. И все это
происходит от того, что, как говорит Беркли, "мало людей мыслят, но все
хотят иметь мнение" 27.
Как рассудок имеет только одну функцию –
непосредственное познание отношения между причиной и действием; как созерцание
действительного мира, а также всякий ум, всякая смышленость и изобретательность,
при всем разнообразии их применения, представляют собою не что иное, как
проявление этой простой функции, – так и разум имеет одну функцию – образование
понятия. Из этой единственной функции очень легко и сами собой объясняются все
те указанные выше явления, которые отличают жизнь человека от жизни животных; и
на применение или неприменение этой функции прямо указывает все, что везде и
всегда называлось разумным или неразумным.*
|
