 Увеличить |
§16
После всего этого рассмотрения разума как свойственной
только человеку особой познавательной способности и вытекающих из нее, присущих
человеческой природе достижений и феноменов, мне остается еще говорить о
разуме, поскольку он руководит действиями людей и в этом смысле может быть
назван практическим.
Но то, что я должен был бы сказать здесь по этому поводу, большей частью нашло
себе место в другом отделе, а именно в приложении к этой книге, где мне
пришлось оспаривать существование того, что Кант назвал практическим разумом,
который он (конечно, с большим удовольствием) представляет непосредственным
источником всякой добродетели и местопребыванием абсолютного (т.е. упавшего с
неба) долга.
Подробное и обстоятельное опровержение этого кантовского принципа морали я дал
позднее в "Основных проблемах этики". Поэтому здесь мне надо сказать
лишь немногое о действительном влиянии разума – в истинном смысле этого слова –
на поступки.
Уже в начале нашего рассмотрения разума мы заметили в
общих чертах, как сильно отличается человек от животного в своей деятельности и
поведении, и мы видели, что это различие надо считать лишь результатом
присутствия в сознании абстрактных понятий. Влияние их на все наше существо
столь глубоко и значительно, что оно до известной степени ставит нас в такое же
отношение к животным, в каком зрячие животные находятся к не имеющим глаз
(некоторые личинки, черви, зоофиты): последние познают на ощупь только то, что
находится в пространстве непосредственно около них, соприкасается с ними; для
первых, напротив, открыт широкий круг близкого и дальнего. Точно так же
отсутствие разума ограничивает животных непосредственно имеющимися у них в
данный момент наглядными представлениями, т.е. реальными объектами; мы же,
наоборот, в силу познания in abstracto, кроме узкой действительности настоящего
охватываем еще и все прошлое и будущее вместе с широкой областью возможного: мы
свободно обозреваем жизнь по всем направлениям, выходя далеко за пределы
настоящего и действительного. И то, чем в пространстве и для чувственного
познания является глаз, во времени и для внутреннего познания представляет
собой в известной степени разум. Но подобно тому как видимость предметов
получает ценность и значение только от того, что дает знать об их осязательности,
так и вся ценность абстрактного познания заключена всегда в его отношении к
познанию наглядному. Вот почему простой человек придает гораздо большую
ценность непосредственно и наглядно познанному, чем абстрактным понятиям, одной
только мысли: эмпирическое познание он предпочитает логическому.
Противоположную склонность питают те, кто больше живет словом, чем делом,
глубже погружается в бумаги и книги, чем в действительный мир, и окончательно
вырождаясь, становится педантом и буквоедом. Только этим и объясняется, как
Лейбниц и Вольф со всеми своими последователями могли столь глубоко
заблуждаться, что, следуя по стопам Дунса Скота 47, они считали
наглядное познание смутным абстрактным познанием. К чести Спинозы я должен
напомнить, что он с его более верным чутьем, наоборот, объяснял происхождение
всех общих понятий из смешения наглядно познанного (Eth. 2, prop. 40, Schol.
1). Это же извращенное понимание привело к тому, что в математике была
отвергнута ее самобытная очевидность и оставлена только логическая; что вообще
всякое не абстрактное познание было обозначено широким именем чувства и мы им
пренебрегли; что, наконец, кантовская этика провозгласила простым чувством и
порывом, не имеющим никакой цены и заслуги, чистую добрую волю, непосредственно
изъявляющую себя в данных обстоятельствах и побуждающую к справедливым и благим
поступкам, а моральную ценность соглашалась признавать только за поступками,
вытекающими из абстрактных принципов.
Возможность всестороннего обозрения жизни в ее целом,
составляющая, благодаря разуму, преимущество человека перед животными, можно
сравнивать также с геометрическим, бесцветным, абстрактным, уменьшенным эскизом
его жизненного пути. Человек в этом смысле так относится к животному, как
капитан, хорошо знающий свой путь и любое место на море с помощью морской
карты, компаса и квадранта, – к невежественным матросам, которые видят только
волны да небо. Замечательно и даже изумительно, как человек наряду со своей
жизнью in concrete всегда ведет еще другую жизнь – in abstracto. В первой он
отдан на произвол всех бурь действительности и влиянию настоящего; он обречен
на искание, страдание, смерть, как и животное. Но его жизнь in abstracto, как
она предстает его разумному сознанию, это – тихое отражение первой и мира, в
котором он живет, это – упомянутый мною уменьшенный эскиз. Здесь, в сфере
спокойного размышления, кажется ему холодным, бесцветным и чуждым текущему
мгновению то, что там совершенно владеет им и сильно волнует его: здесь он –
только зритель и наблюдатель. Удаляясь в область рефлексии, он походит на
актера, который, сыграв свою сцену, до нового выхода занимает место среди
зрителей и оттуда спокойно смотрит на все, что бы ни происходило в пьесе, даже
на приготовление к его собственной смерти; но в известный момент он
возвращается на подмостки и действует, и страдает, как и полагается ему. Из
этой двойной жизни вытекает то столь отличное от животной действительности
человеческое спокойствие, с каким, однажды продумав что-то, приняв решение или
познав необходимость, люди хладнокровно переносят или совершают самое важное,
часто самое страшное для них: самоубийство, казнь, поединок, поступки,
совершаемые с риском для жизни, и вообще такие вещи, против которых возмущается
вся их животная природа. Тогда видно, до какой степени разум является
властелином животной природы, и мы взываем к нему, сильному: "Сердце твое
из железа, бесспорно!" (Илиада, XXIV, 521) 48. По справедливости
можно сказать, что здесь разум выступает практически; следовательно, всюду, где
деятельность руководится разумом, где мотивами служат абстрактные понятия, где
определяющим моментом являются не наглядные единичные представления и не
минутное впечатление, которому повинуется животное, – там обнаруживается практический разум.
Но что это совершенно отличается и не зависит от этической ценности действия,
что поступать разумно и поступать добродетельно – две вполне различные вещи,
что разум так же соединим с великой злобой, как и с великой добротой и своим
сотрудничеством только и сообщает обеим великую силу, что он одинаково готов
служить для методического, последовательного выполнения как благородного, так и
низкого замысла, как осмысленного, так и нелепого принципа, в чем и видна его
женская, воспринимающая и хранящая, а не самостоятельная творческая природа, –
все это я обстоятельно показал и уяснил примерами в приложении. Сказанное там
должно было бы, собственно, найти себе место здесь, но ввиду полемики против
мнимого практического разума Канта мне пришлось перенести это в приложение,
куда я и отсылаю.
Самое полное развитие практического разума в истинном и подлинном
смысле этого слова, крайняя вершина, которой может достигнуть человек с помощью
одного только разума, и где яснее всего выступает его отличие от животного, –
это выражено в идеале стоического
мудреца. Ибо стоическая этика по своему источнику и существу
представляет собой вовсе не учение о добродетели, а наставление к разумной
жизни, цель и назначение которой – счастье душевного покоя. Добродетельное
поведение присоединяется сюда лишь как бы per accidens [случайно], в качестве
средства, а не цели. Поэтому стоическая этика всем своим характером и точкой
зрения коренным образом отличается от этических систем, непосредственно
настаивающих на добродетели, – каковы учения Вед, Платона, христианства и Канта
49.
Цель стоической этики – счастье 50:
τέλος το ενδαιμονειν – читаем мы в изложении стоицизма у Стобея 51 (Eel., L. II, с. 7,
р.114, а также р. 138). Однако стоическая этика доказывает, что счастье
наверняка можно найти только во внутреннем мире и спокойствии духа (αταραξία),
а их опять-таки можно достигнуть лишь добродетелью; именно в этом смысл
выражения, что добродетель есть высшее благо. Если же цель постепенно
забывается ради средства и добродетель явно рекомендуется совсем в других
интересах, нежели собственное счастье, которому она слишком очевидно
противоречит, то это – одна из тех непоследовательностей, благодаря которым в
каждой системе непосредственно познаваемая, или, как говорят, чувствуемая
истина поворачивает, умозаключениям вопреки, на верный путь. Мы замечаем это,
например, в этике Спинозы, которая из эгоистического suum utile quaerere
[искать своей выгоды], выводит с помощью очевидных софизмов чистое учение
добродетели. Как я понимаю дух стоической этики, ее источник лежит в мысли, не
способен ли разум, это великое преимущество человека, которое косвенно,
планомерной деятельностью и его результатами до такой степени облегчает ему
бремя жизни, – не способен ли он и непосредственно, т.е. одним познанием, сразу
и вполне, или почти вполне освободить человека от всяких страданий и мук,
наполняющих его жизнь. Казалось несовместным с преимуществами разума, чтобы
одаренное им существо, объемлющее и обозревающее благодаря ему бесконечность
вещей и состояний, было все-таки отдано во власть настоящего и случайностей,
наполняющих немногие годы столь краткой, мимолетной и неведомой жизни, во
власть столь сильных мучений, столь великого страха и страдания, порожденных
бурным порывом страстей и желания чего-то избежать; полагали, что надлежащее
применение может от этого оградить человека и сделать его неуязвимым. Поэтому и
сказал Антисфен: "Надо обрести или разум, или петлю" (Plut. de stoic,
refugn., с. 14), т.е. жизнь так полна мук и терзаний, что надо либо возвыситься
над нею разумной мыслью, либо уйти из нее. Было понято, что лишение, страдание
проистекают непосредственно и неизбежно не из неимения, а лишь из
неудовлетворенного желания иметь, так что это желание иметь является
необходимым условием, при котором неимение только и становится лишением и вызывает
скорбь. "Не бедность рождает печаль, а желание" (Epict. fragm., 25).
Кроме того, познали из опыта, что только надежда, только притязания создают и
питают желание, и нас беспокоят и мучат не множество общих всем и неизбежных
зол, не недостижимые блага, а только незначительное увеличение или уменьшение
того, чего человек может избежать и достигнуть; что не только абсолютно, но
даже относительно недостижимое или неизбежное оставляет нас вполне
равнодушными, и потому зло, которое раз и навсегда присуще нашей
индивидуальности, или блага, в которых ей неизбежно отказано, мы наблюдаем
хладнокровно, и в силу этого человеческого свойства любое желание вскоре
умирает и, следовательно, не может больше причинять страданий, если только его
не питает надежда. Из всего этого выяснилось, что всякое счастье основано на
отношении между нашими притязаниями и тем, чего мы достигаем: неважно, сколь
велики и малы обе величины этого отношения, и оно может быть восстановлено как
уменьшением первой величины, так и увеличением второй; и точно так же всякое
страдание происходит, собственно, от несоответствия наших требований и ожиданий
тому, что нам дается, а это несоответствие коренится, очевидно, только в
познании,* и более правильный взгляд мог бы совсем его устранить. Поэтому
Хрисипп сказал: δει ζην κατ' εμπεψιαν των φύσει συμβαινόντων (Stob. Eel,, L.
II, с. 7, p. 134), т.е. надо жить, верно понимая ход мировых вещей. Ибо всякий
раз, когда человек теряет самообладание, или сокрушается каким-нибудь
несчастьем, или приходит в гнев или уныние, он обнаруживает этим, что нашел
вещи иными, чем ожидал, что он, следовательно, заблуждался, не знал мира и
жизни, не знал как, воля отдельного существа пресекается на каждом шагу, в
неживой природе случайно, в живой – ее противоположными целями или по злобе;
следовательно, он или не воспользовался своим разумом, чтобы дойти до общего
познания этого свойства жизни, или же способность суждения у него недостаточно
сильна, если того, что ему известно в общем, он не распознает в частностях и потому
изумляется и выходит из себя.** Точно так же и всякая живая радость – это
заблуждение, мечта, потому что ни одно достигнутое желание не может
удовлетворять нас надолго и потому что каждое обладание и каждое счастье лишь
на неопределенное время дается случаем как бы взаймы, а в следующий момент
может быть потребовано назад. Каждое страдание основано на исчезновении такой
мечты; следовательно, оба явления вытекают из ошибочного познания, и потому
мудрец всегда одинаково чужд и восторгу, и страданию, и никакое событие не
смущает его αταραξία [невозмутимости].
* "Они думают, что все тревоги вызываются
мнениями и взглядами людей". Цицерон, Tusc. 4, 6. "Не самые вещи
волнуют людей, а мнение о вещах". Эпиктет, с. 5.
** "Причина всех человеческих несчастий заключается
в неумении приспособить общие понятия к частным". Эпиктет, Dissert. Ill,
26.
Согласно этому духу и цели стоицизма, Эпиктет с того и
начинает и всегда возвращается как к ядру своей мудрости, к тому, что нужно
хорошо продумывать и различать то, что зависит от нас и что не зависит, никак
не рассчитывая на последнее; это непременно сделает нас свободными от всякой
боли, страдания и страха. Зависит же от нас только воля. Здесь и начинается
постепенный переход к учению о добродетели – замечанием, что в то время как не
зависящий от нас внешний мир определяет счастье и несчастье, из воли
проистекает внутренняя удовлетворенность или недовольство самим собой. А затем
ставится вопрос: к первым ли двум или к последним следует прилагать названия
bonum et malum [добро и зло]? Собственно говоря, такая постановка вопроса была
произвольна, случайна и не уясняла существа дела. Тем не менее стоики
беспрестанно спорили об этом с перипатетиками и эпикурейцами 52 и занимались
несостоятельным сравнением двух совершенно несоизмеримых величин и вытекавшими
из них противоположными парадоксальными изречениями, которыми они
перебрасывались друг с другом. Интересный сборник их изречений – со стороны
стоиков – предлагают нам "Парадоксы" Цицерона.
Зенон, основатель стоической школы, по-видимому,
сначала избрал несколько иной путь. Его исходная точка была такова: для
достижения высшего блага, т.е. счастья и душевного покоя, надо жить согласно с
самим собою. ("Жить согласно: это значит жить сообразно единой мысли и в
согласии с собою". – Stob. Eel. L. П., с. 7, р. 132. – А также:
"добродетель – это состояние души, в течение всей жизни согласное с
собою". Ibid., p. 104). Но это возможно осуществить, только определяй свои
действия непременно разумом, согласно понятиям, а не изменчивым впечатлениям и
настроениям. И так как в нашей власти находятся лишь принципы поведения, а не
результаты и внешние обстоятельства, то для того чтобы всегда быть
последовательным, надо стремиться к первым, а не к последним. Так вводится
учение о добродетели.
Но уже посредственным последователям Зенона его
моральный принцип "жить согласно" показался слишком формальным и
бессодержательным. Они поэтому вложили в него материальное содержание, добавив:
"жить согласно с природой" (ομολογουμένως τη φνσει ζην). Эта вставка,
как сообщает в другом месте Стобей, впервые сделанная Клеанфом, вызвала очень
широкие толкования в силу большого объема понятия и неопределенности выражения.
Так, Клеанф имел в виду всю природу вообще, Хрисипп же – только человеческую
(Диог. Лаэрт., 7, 89). Свойственное только человеческой природе потом было
признано добродетелью, как и удовлетворение животных побуждений для животных.
Этим опять насильственно вводилось учение о добродетели, и этика во что бы то
ни стало должна была обосновываться физикой. Ибо стоики всюду стремились к
единству принципа, и Бог и мир у них вовсе не были двумя началами.
Стоическая этика, взятая в целом, действительно
является очень ценной и достойной уважения попыткой воспользоваться великим
преимуществом человека – разумом – для важной и спасительной цели, чтобы
возвысить человека над страданиями и скорбями, которым подвержена всякая жизнь,
наставив его
Способом можешь каким
свой век провести ты спокойно,
Так, чтоб тебя не томили: всегда ненасытная алчность,
Страх потерять иль надежда добыть малонужные вещи. 53
и этим доставить ему то высшее достоинство, которое
подобает ему как разумному существу в противоположность животным и о котором
можно говорить лишь в этом смысле, а не в каком-либо другом.
Этот мой взгляд на стоическую этику вынудил меня
упомянуть о ней здесь, где я излагаю, что такое разум и что он может дать. Но
хотя названная цель благодаря применению разума и разумной этики в известной
степени достижима и опыт показывает, что чисто разумные натуры, обыкновенно
называемые практическими философами (и справедливо, ибо подобно тому, как
подлинный, т.е. теоретический философ переносит жизнь в понятие, так они
переносят понятие в жизнь), – самые счастливые люди, тем не менее недостает
очень многого, чтобы осуществить нечто совершенное в этом роде и чтобы
правильное употребление разума действительно могло освободить нас от всех тягот
и страданий жизни и привести к благополучию. Желание жить без страданий
заключает в себе полное противоречие, содержащееся и в общеупотребительном
выражении "блаженная
жизнь"; это с несомненностью будет ясно тому, кто до конца
ознакомится с моим дальнейшим изложением. Это противоречие обнаруживается уже и
в самой этике чистого разума тем, что стоик вынужден включить в свое
наставление к блаженной жизни (в нем ведь и состоит его этика) также и совет
самоубийства (подобно тому, как среди великолепных украшений и сосудов
восточных деспотов находится и драгоценная склянка с ядом), – именно на тот
случай, когда телесные страдания, не устранимые никаким философствованием,
никакими принципами и умозаключениями, одержат победу и окажутся неисцелимыми,
и единственная цель человека, благополучие, не будет все-таки достигнута, и не
останется другого средства уйти от страдания, кроме смерти, которую и надо
тогда принять спокойно, как всякое другое лекарство. Здесь очевидна резкая
противоположность между стоической этикой и всеми другими упомянутыми выше
учениями, для которых целью служит добродетель непосредственно и сама по себе,
даже при самых тяжких страданиях, которые не разрешают для освобождения от
страданий кончать счеты с жизнью, – хотя ни одна из всех этих теорий не в силах
высказать настоящей причины, почему самоубийство должно быть отвергнуто, но все
они усердно отыскивают разного рода мнимые на то основания; истинное основание
выяснится в четвертой книге в связи со всем нашим изложением. Но указанная
противоположность только обнаруживает и подтверждает существенное, коренное
различие между Стоей, которая является, собственно, лишь особым видом
эвдемонизма, и названными учениями, хотя они часто сходятся между собою в
выводах и кажутся родственными. Только что упомянутое внутреннее противоречие,
тяготеющее к стоической этике уже в ее основной идее, проявляется далее и в
том, что ее идеал, мудрец-стоик, даже в собственном ее изображении никогда не
мог обрести жизненности или внутренней поэтической правды, а оставался застылым
деревянным манекеном, с которым нельзя иметь никакого дела, который сам не
знает, что ему предпринять со своей мудростью, а его невозмутимый покой,
удовлетворенность и блаженство прямо противоречат человеческой природе, так что
мы не можем их себе наглядно представить. Как сильно отличаются от него те
победители мира и добровольно кающиеся, которых представляет нам индийская
мудрость и которых она действительно создала; или как отличается от него
христианский Спаситель, этот дивный образ, полный глубокой жизненности,
величайшей поэтической правды и высокого смысла, – образ, который, несмотря на
совершенную добродетель, святость и величие, стоит перед нами, испытывая
величайшие страдания.*
* Сюда относится 16 гл. II тома.
|
