 Увеличить |
§37
Хотя, согласно нашему взгляду, гений заключается в
способности познавать независимо от закона основания и, следовательно, вместо
отдельных вещей, существующих только в отношениях, постигать их идеи и соответственно
самому быть коррелятом идеи, т.е. уже не индивидом, а чистым субъектом
познания, – однако эта способность в меньшей и различной степени должна быть
присуща всем людям, потому что иначе они так же не были бы способны
наслаждаться произведениями искусства, как не способны создавать их, и вообще
не обладали бы никакой восприимчивостью к прекрасному и возвышенному, и даже
сами слова эти не могли бы иметь для них смысла. Мы должны поэтому
предположить, что у всех людей, исключая разве совершенно неспособных к
эстетическому наслаждению, есть некоторый дар познавать в вещах их идеи и тем
самым отрешаться на мгновение от собственной личности. Гений превосходит их
только значительно более высокой степенью и большей устойчивостью такого
познания, что и позволяет ему сохранять при этом ту обдуманность, которая
необходима для того, чтобы воспроизвести познанное в свободном творении: такое
воспроизведение и есть создание искусства. С его помощью он передает
постигнутую идею другим. Она при этом остается неизменно той же самой: вот
почему эстетическое наслаждение по существу одинаково, вызывает ли его
произведение искусства или непосредственное созерцание природы и жизни.
Произведение искусства – это лишь средство для облегчения того познания, в
котором заключается эстетическое наслаждение. То, что в художественном
произведении идея являет себя нам с большей легкостью, чем непосредственно в
природе и действительности, объясняется исключительно тем, что художник,
который познал только идею, а не действительность, в своем творении тоже
воспроизводит только чистую идею, выделяет ее из действительности, устраняя
всякие побочные и случайные элементы. Художник заставляет нас смотреть на мир
его глазами. То, что у него такие глаза, что он познает сущность вещей вне
всяких отношений, – это и есть прирожденный дар гения; но то, что он способен
разделить с нами этот дар, дать нам свои глаза, – это приобретенная техника
искусства. Поэтому, изложив выше в самых общих и основных чертах внутреннюю
сущность эстетического познания, в дальнейшем, более обстоятельном философском
рассмотрении прекрасного и возвышенного я буду объяснять их одновременно и в
природе, и в искусстве, уже не разделяя последних. Что происходит в человеке,
когда его трогает прекрасное, когда его волнует возвышенное, – это мы
рассмотрим прежде всего; а черпает ли он это волнение непосредственно из
природы, из жизни или же приобщается к нему только при посредстве искусства –
это несущественное, только внешнее различие.
§38
В эстетическом способе созерцания мы нашли два нераздельных элемента:
познание объекта не как отдельной вещи, а как платоновской идеи, т.е.
пребывающей формы всего данного рода вещей, и самосознание познающего не как
индивида, а как чистого,
безвольного субъекта познания. Условием, при котором оба эти
составные элемента выступают вместе, мы признали отрешение от способа познания,
связанного с законом основания, способа, который, однако, только и пригоден для
служения воле и для науки. Мы увидим также, что и наслаждение, вызываемое созерцанием красоты,
проистекает из этих двух элементов, и притом преимущественно из одного или из
другого из них, в зависимости от того, каков предмет эстетического созерцания.
Всякое желание возникает из потребности, то есть из
нужды, то есть из страдания. Последнее прекращается с удовлетворением, и
все-таки на одно удовлетворенное желание остается, по крайней мере, десять
отвергнутых, и, кроме того, стремление продолжительно, требования бесконечны,
удовлетворение же кратковременно и скупо отмерено. Но даже и окончательное
удовлетворение – только мнимое: исполнившееся желание сейчас же уступает место
новому; первое – это осознанное, а последнее – еще не осознанное заблуждение.
Длительного, уже не меняющегося удовлетворения не может дать ни один
достигнутый объект желания; напротив, он всегда похож на подаяние, которое
бросают нищему и которое сегодня поддерживает его жизнь, чтобы продлить его
муки до завтра. Оттого, пока наше сознание полно нашей воли, пока мы отдаемся
порыву желаний с его вечной надеждой и страхом, пока мы – субъект желания,
никогда не будет у нас ни длительного счастья, ни покоя. Ищем мы или бежим,
боимся несчастья или стремимся к наслаждению, – это по существу безразлично:
забота о вечно требовательной воле, все равно в каком виде, беспрерывно
наполняет и волнует сознание, а без покоя совершенно невозможно истинное
благополучие. Так субъект желания вечно прикован к вертящемуся колесу Иксиона,
постоянно черпает решетом Данаид, – вечно жаждущий Тантал 12.
Но когда внешний повод или внутреннее настроение внезапно
исторгают нас из бесконечного потока желаний, отрывают познание от рабского
служения воле, и мысль не обращена уже на мотивы желания, а воспринимает вещи
независимо от их связи с волей, т.е. созерцает их бескорыстно, без
субъективности, чисто объективно, всецело погружаясь в них, поскольку они суть
представления, а не мотивы, – тогда сразу и сам собою наступает покой, которого
мы вечно искали и который вечно ускользал от нас на первоначальном пути – пути
желания, и нам становится хорошо. Мы испытываем то безболезненное состояние,
которое Эпикур славил как высшее благо и состояние богов 13, ибо в такие
мгновения мы сбрасываем с себя унизительное иго воли, празднуем субботу
каторжной работы желания, и колесо Иксиона останавливается.
Но именно такое состояние я и описал выше как
необходимое для познания идеи, как чистое созерцание: мы растворяемся в нем,
теряемся в объекте, забываем всякую индивидуальность, отрешаемся от познания,
идущего вслед за законом основания и воспринимающего только отношения; и при
этом, одновременно и нерасторжимо, созерцаемая единичная вещь возвышается до
идеи своего рода, а познающий индивид – до чистого субъекта безвольного
познания, и оба как таковые уже находятся вне потока времени и всяких других
отношений. Тогда уже безразлично, смотреть на заход солнца из темницы или из
чертога.
Внутреннее настроение, перевес познания над желанием,
может вызывать такое состояние в любой обстановке. Это доказывают нам те
замечательные нидерландские художники, которые обращали такое чисто объективное
созерцание на самые незначительные предметы и в своих натюрмортах воздвигли
долговечный памятник своей объективности и душевному покою: зритель не может
без умиления созерцать эти картины, потому что они воскрешают перед ним то
спокойное, мирное, безвольное настроение художника, которое было необходимо,
чтобы предаться такому объективному созерцанию столь незначительных вещей, так
внимательно рассмотреть их и так обдуманно воспроизвести это созерцание. И так
как подобная картина склоняет и зрителя к участию в этом настроении, то его
умиление часто еще усиливается контрастом собственного душевного склада,
беспокойного, волнуемого сильными желаниями. В том же духе художники
ландшафтов, особенно Рейсдаль, часто писали в высшей степени незначительные виды
– и производили то же впечатление, даже еще более отрадное.
Такого результата достигает только внутренняя сила
художественного духа; но это чисто объективное настроение становится доступнее
и встречает себе внешнюю поддержку благодаря окружающим объектам, изобилию
красот природы, которые манят к созерцанию, сами напрашиваются на него. Когда
природа внезапно раскрывается перед нашим взором, ей почти всегда удается хотя
бы на мгновение исторгнуть нас из нашей субъективности, из рабского служения
воле, и погрузить в состояние чистого познания. Оттого-то человек, даже
угнетенный страстями, нуждой и заботой, в одном свободном взгляде на природу
нежданно находит себе облегчение, бодрость и силу: буря страстей, порыв желаний
и страха и вся мука хотения тотчас укрощаются каким-то чудом, Ибо в тот миг,
когда, оторванные от желания, мы отдаемся чистому безвольному познанию, мы как
бы вступаем в другой мир, где нет уже ничего того, что волнует нашу волю и так
сильно потрясает нас. Освобожденное познание возносит нас так же далеко и
высоко над всем этим, как сон и сновидение: исчезают счастье и несчастье, мы
уже не индивид, он забыт, мы только чистый субъект познания, единое мировое
око, которое смотрит из всех познающих существ, но исключительно в человеке
может совершенно освободиться от служения воле, и от этого настолько
уничтожается всякое различие индивидуальности, что тогда все равно, принадлежит
это созерцающее око могущественному королю или нищему. Ибо эту границу не
преступают ни счастье, ни горе. Столь близко всегда лежит к нам та область, где
мы вполне отрешаемся от всего нашего горя, – но у кого хватит силы долго
оставаться в ней? Как только в сознание снова проникает какое-либо отношение
этих чисто созерцаемых объектов к нашей воле и личности, очарованию наступает
конец: мы опять погружаемся в то познание, где царит закон основания, мы
познаем уже не идею, а только единичную вещь, звено цепи, к которой принадлежим
и мы сами, и мы снова отданы всем своим горестям. Большинство людей, совершенно
не обладая объективностью, т.е. гениальностью, почти всегда пребывают в таком
положении. Вот почему они неохотно остаются наедине с природой – они нуждаются
в обществе, по крайней мере, в книге. Ибо их познание не прекращает свого
служения воле, поэтому они ищут в предметах хоть какого-нибудь отношения к
своей воле, а все, что не имеет такого отношения, неизменно вызывает в глубине
их души, словно генерал-бас, безутешный возглас: "от этого мне нет
пользы"; поэтому в одиночестве даже прекраснейшее окружение получает для них
пустынный, мрачный, чуждый и враждебный вид.
Наконец, то же блаженство безвольного созерцания
распространяет свои дивные чары и на прошлое и отдаленное, представляя их
благодаря самообману в приукрашенном виде. Ибо оживляя в нашей памяти давно
минувшие дни, проведенные нами где-нибудь далеко, фантазия воскрешает только
объекты, а не субъект воли, который и тогда, как и теперь, влачил за собой свои
неисцелимые страдания; но мы забыли их, ибо с тех пор они уступили свое место
другим. И вот объективное созерцание действует в воспоминании точно так же, как
действовало бы и в настоящем, если бы только мы были способны отдаться ему
безвольно. От этого и происходит, что, особенно в те моменты, когда нас
необычайно гнетет какое-нибудь горе, неожиданное воспоминание о прошлом и
отдаленном проносится перед нами словно потерянный рай. Лишь объективное, не
индивидуально-субъективное воскрешает фантазия, и мы воображаем, что это
объективное предстояло тогда нам столь же чистым, не омраченным никаким
отношением к воле, как стоит теперь его образ в нашей фантазии; между тем
отношение объектов к нашему желанию, наверное, так же мучило нас тоща, как
мучит теперь. И предстоящие объекты могут так же освобождать нас от всяких
страданий, как и отдаленные, если только мы способны подняться к чисто
объективному созерцанию их и вызвать иллюзию, что существуют одни лишь эти
объекты, а не мы сами; тогда, отрешенные от своего страдающего я, мы как чистый
субъект познания сливаемся воедино с этими объектами, и, как им чуждо наше горе,
так, в подобные мгновения, оно чуждо и нам самим. Тогда остается только мир как
представление, а мир как воля исчезает.
Всеми этими соображениями я хотел показать, какова по
природе и сколь велика та доля, которую имеет в эстетическом наслаждении его субъективное
условие: освобождение познания от служения воле, забвение собственного я в
качестве индивида, возвышение сознания до чистого, безвольного, вневременного,
независимого от всяких отношений субъекта познания. С этой субъективной
стороной эстетического созерцания всегда одновременно выступает как необходимый
коррелят и объективная сторона – интуитивное восприятие платоновской идеи. Но
прежде чем обратиться к более подробному рассмотрению этой второй стороны и к
роли искусства по отношению к ней, будет целесообразнее еще немного
остановиться на субъективной стороне эстетического наслаждения, чтобы закончить
ее рассмотрение анализом только от нее зависящего и вызываемого ее модификацией
впечатления возвышенного.
А затем уже наше исследование эстетического наслаждения получит
полную законченность благодаря рассмотрению объективной его стороны.
Изложенное до сих пор надо дополнить еще следующими
замечаниями. Свет – это самое отрадное из всех вещей: он стал символом всего
доброго и благодатного. Во всех религиях он означает вечное спасение, а тьма –
проклятие. Ормузд обитает в чистейшем свете, Ариман – в вечной ночи 14. Дантов рай имеет
почти такой же вид, как лондонский вокзал: все блаженные духи кажутся
светящимися точками, которые соединяются в правильные фигуры. Отсутствие
света непосредственно наводит на нас грусть, его возвращение дает нам счастье;
цвета непосредственно возбуждают живую радость, достигающую высшей степени в
случае их прозрачности. Все это происходит только от того, что свет является коррелятом
и условием самого совершенного наглядного способа познания – единственного,
непосредственно совсем не аффицирующего воли. Ибо зрение, в противоположность
другим чувствам, само по себе, непосредственно и своим чувственным действием не
способно возбуждать в органе приятность или неприятность ощущения, т.е. оно не
имеет непосредственной связи с волей; только зарождающееся в рассудке
созерцание может иметь такую связь, заключающуюся тогда в отношении объекта к
воле. Уже применительно к слуху это обстоит иначе: звуки могут непосредственно
возбуждать страдание и, с другой стороны, непосредственно, без отношения к
гармонии или мелодии, могут быть чувственно приятны. Осязание как тождественное
с общим чувством всего тела еще более подчинено этому непосредственному влиянию
на волю, хотя и существуют прикосновения без боли и без удовольствия. Запахи же
всегда приятны или неприятны, вкусы – еще более. Два последних чувства, таким
образом, более всего приближаются к воле, поэтому они – самые неблагородные, и
Кант назвал их субъективными чувствами.
Таким образом, радоваться свету – означает,
собственно, радоваться объективной возможности самого чистого и совершенного
наглядного познания, и эта радость объясняется тем, что чистое познание,
свободное и отрешенное от всякого желания, в высшей степени радостно и уже как
таковое имеет большую долю в эстетическом наслаждении. Это восприятие света
объясняет также, почему мы считаем необычайно красивым отражение объектов в
воде. Самый легкий, скорый и тончайший способ воздействия тел друг на друга,
которому мы обязаны совершеннейшим и чистейшим из наших восприятий – действием
отраженных световых лучей, способ этот масштабно предстает здесь нашему взору
совершенно отчетливо, обозримо и полно, в причине и действии, отсюда – наш
эстетический восторг от этого зрелища, который главной своей стороной коренится
всецело в субъективном основании эстетического наслаждения и является восторгом
от чистого познания и его путей.*
* Сюда относится 33 гл. II тома.
|
