 Увеличить |
§12
Знание,
в качестве контрадикторной противоположности которого я только что представил
понятие чувства 36,
это, как уже сказано, – всякое абстрактное познание, т.е. познание разумом. Но
так как разум всегда возвращает познанию лишь нечто уже воспринятое иным путем,
то он, собственно, не расширяет нашего знания, а только придает ему другую
форму. А именно, то, что было познано интуитивно, in concrete, благодаря ему
познается в абстрактном и общем виде, а это несравненно важнее, чем высказанное
в такой форме кажется на первый взгляд. Ибо прочное сохранение познанного,
возможность его передачи, уверенное и широкое применение на практике всецело
зависят от того, что познанное сделалось знанием, получило абстрактный
характер. Интуитивное познание всегда относится только к частному случаю,
касается только ближайшего и на нем останавливается, ибо чувственность и
рассудок могут одновременно воспринимать, собственно, лишь один объект. Всякая
продолжительная, связная, планомерная деятельность должна поэтому исходить из
основных принципов, т.е. из абстрактного знания, и ими руководствоваться.
Так, например, познание, имеющееся у рассудка об
отношении между причиной и действием, само по себе гораздо совершеннее, глубже
и содержательнее, чем то, что можно мыслить об этом in abstracto: только
рассудок познает наглядно, непосредственно и совершенно, как действует рычаг,
палиспаст, шестерня, как сам собою держится свод и т.д. Но вследствие только
что затронутого свойства интуитивного познания – обращаться лишь к
непосредственно данному, одного рассудка недостаточно для построения машин и
зданий; здесь должен приняться за дело разум, заменить созерцания абстрактными
понятиями, сделать их путеводной нитью в своей деятельности, и если они верны,
то успех обеспечен. Точно так же в чистом созерцании мы в совершенстве познаем
сущность и закономерность параболы, гиперболы, спирали, но чтобы сделать из
этого познания верное приложение к действительности, его необходимо сначала
превратить в абстрактное знание. При этом хотя оно и потеряет наглядность, но
приобретает зато достоверность и определенность абстрактного знания. Таким
образом, все дифференциальное исчисление не расширяет, собственно, нашего
знания о кривых, не содержит ничего сверх того, что уже было в чистом
созерцании их; но оно изменяет характер познания, превращая интуитивное в
абстрактное, что оказывается необычайно плодотворным в применении. Здесь,
однако, необходимо упомянуть еще об одном свойстве нашей познавательной
способности, – его не могли заметить до тех пор, пока не было вполне уяснено
различие между наглядным и абстрактным познанием. Свойство это заключается в
том, что отношения пространства как таковые нельзя непосредственно перенести в
абстрактное познание, но для этого пригодны только временные величины, т.е.
числа. Только числа могут быть выражены в точно соответствующих им абстрактных
понятиях, но не пространственные величины. Понятие тысячи так же отличается от
понятия десяти, как обе временные величины отличаются в созерцании; в тысяче мы
мыслим число, в определенное количество раз большее десяти, и мы можем для
созерцания во времени произвольно разложить эту тысячу на десятки, т.е. счесть
ее. Но между абстрактными понятиями мили и фута, без наглядного представления о
них и без помощи числа не существует точного различия, соответствующего самим
этим величинам. В обоих понятиях мыслится только пространственная величина
вообще, и для того чтобы достаточно различить их, необходимо либо призвать на
помощь пространственное созерцание, т.е. покинуть уже область абстрактного
познания, либо же помыслить это различие в числах. Таким образом, если мы хотим иметь
абстрактное знание о пространственных отношениях, то их нужно перенести сначала
во временные отношения, т.е. в числа. Поэтому только арифметика, а не геометрия
является общей наукой о величинах, и геометрия должна быть переведена в
арифметику, если ее хотят сделать удобной для изложения другим и сообщить ей
точную определенность и приложимость на практике. Правда, и пространственное
отношение как таковое можно мыслить in abstracto, – то, например, что синус
увеличивается соответственно углу; но если требуется указать величину этого
отношения, необходимо число. Необходимость переводить пространство с его тремя
измерениями во время, имеющее только одно измерение, если мы хотим иметь
абстрактное познание (т.е. знание, а не просто созерцание) пространственных отношений,
– эта необходимость и делает столь трудной математику. Это станет очень ясно,
если сравнить созерцание кривых с аналитическим вычислением их, или хотя бы
только таблицы логарифмов тригонометрических функций – с созерцанием
изменяющихся отношений между частями треугольника, выражаемых этими таблицами.
То, что созерцание вполне и с предельной точностью схватывает здесь с первого
взгляда, например, как уменьшается косинус с увеличением синуса, как косинус одного
угла является синусом другого, обратное соотношение между уменьшением и
увеличением обоих углов и т.д., – все это потребовало бы огромной ткани чисел и
утомительного вычисления, чтобы выразиться in abstracto. Можно сказать: какие
муки должно вынести время со своим одним измерением, чтобы передать три измерения
пространства! Между тем это необходимо, если мы хотим ради практических целей,
чтобы пространственные отношения были фиксированы в абстрактных понятиях:
первые могут выразиться в последних не непосредственно, а лишь через посредство
чисто временной величины, числа, которое одно непосредственно пригодно для
абстрактного познания. Замечательно еще и то, что, если пространство вполне
подходит для созерцания и при помощи своих трех измерений позволяет легко
обозреть даже сложные отношения, оказываясь, однако, недоступным для
абстрактного познания, то время, наоборот, легко укладывается в отвлеченные
понятия, зато очень мало дает созерцанию: наше созерцание чисел в их самобытной
стихии, чистом времени, без привлечения пространства, едва доходит до десяти, –
за этими пределами мы имеем уже только абстрактные понятия, а не наглядное
познание чисел; с другой стороны, с каждым числительным и со всеми
алгебраическими знаками мы соединяем точно определенные абстрактные понятия.
Заметим, кстати, что некоторые умы находят себе полное
удовлетворение только в наглядном познании. Наглядно представленные основание и
следствие бытия в пространстве – вот то, чего они ищут; евклидовское
доказательство или арифметическое решение пространственных задач их не
удовлетворяет. Другие умы, наоборот, требуют абстрактных понятий, только и
пригодных для пользования и изложения: у них есть терпение и память для
абстрактных тезисов, формул, доказательств в длинной цепи умозаключений и для
вычислений, знаки которых являются заместителями самых сложных абстракций.
Последние умы стремятся к определенности, первые – к наглядности. Разница
характерна.
Высшая ценность знания, абстрактного познания,
заключается в том, что его можно передавать другим и, закрепив, сохранять: лишь
благодаря этому оно делается столь неоценимо важным для практики. Иной может
обладать в своем рассудке непосредственно наглядным познанием причинной связи
между изменениями и движениями физических тел и находить в нем полное
удовлетворение; но чтобы знание его могло быть сообщено другим, его нужно
сначала закрепить в понятиях. Даже для практических целей познания первого рода
достаточно, если его обладатель берет его применение всецело на себя и притом в
действии вполне выполнимом, пока наглядное познание остается еще живым; но
такого познания недостаточно, когда есть нужда в чужой помощи или когда даже
собственные действия должны совершиться в разные промежутки времени и,
следовательно, требуют обдуманного плана. Например, опытный игрок в бильярд
может только в рассудке, только в непосредственном созерцании обладать полным
знанием законов столкновения эластических тел между собою, и этого ему
совершенно достаточно; но действительным знанием этих законов, т.е. познанием in
abstracto, обладает только ученый механик. Даже для устройства машин достаточно
такого чисто интуитивного познания рассудком, если изобретатель машины сам ее
строит, как это часто делают талантливые ремесленники без всяких научных
сведений. Если же, наоборот, для выполнения механической операции, машины,
здания есть нужда в нескольких людях и в их сложной работе, начинающейся в
разные моменты времени, то руководитель подобной совместной деятельности должен
составить себе in abstracto ее план, и она возможна только при помощи разума.
Замечательно, однако, что в деятельности первого рода, там, где кто-нибудь
должен выполнить известное действие единолично и без перерывов, знание,
применение разума, рефлексия часто могут даже мешать, например, при игре в бильярд,
фехтовании, настройке инструмента, пении. В таких случаях деятельностью должно
непосредственно руководить наглядное познание, рефлексия же делает ее
неуверенной, рассеивая внимание и сбивая человека с толку. Вот почему дикари и
необразованные люди, мало привычные к размышлению, выполняют известные
физические упражнения, например, борьбу с животными, метание стрел и т.п., с
такой уверенностью и быстротой, которые недоступны для рефлектирующего
европейца, – именно потому, что рефлексия заставляет его колебаться и медлить.
Он старается, например, определить подходящее место, улучить надлежащий момент
между обеими неверными крайностями; человек природы находит все это
непосредственно, не думая ни о чем постороннем. Точно так же нет для меня проку
в том, что я умею определить in abstracto, в градусах и минутах, угол, под
которым надо накладывать бритву, если я не знаю его интуитивно, держа бритву в
руке. Так же мешает разум и пониманию человеческого лица: и оно должно
совершаться непосредственно рассудком, недаром говорят, что выражение, смысл
физиономии можно только чувствовать,
т.е. они не растворяются в абстрактных понятиях. Каждый человек обладает своей
непосредственной интуитивной физиогномикой и патогномикой, но один распознает
эту signatura rerum [означенность вещей] отчетливее, чем другой. Учить же и
учиться физиогномике in abstracto нельзя, ибо оттенки здесь столь тонки, что
понятие не может опуститься до них. Поэтому абстрактное знание так относится к
ним, как мозаичная картина к Ван дер Верфту или Деннеру: подобно тому как при
всей тонкости мозаики границы камешков всегда явны и поэтому невозможен
постепенный переход от одного цвета к другому, так и понятия, в своей
неподвижности и резких очертаниях, как бы тонко ни раскалывать их ближайшими
определениями, никогда не могут достигнуть тонких модификаций созерцаемого,
между тем именно в последних и заключается вся сущность указанной мною для
примера физиогномики.*
* Я поэтому держусь того мнения, что точность
физиогномики не может идти дальше установления нескольких вполне общих законов,
например, таких: по лбу и глазам можно прочесть интеллектуальное, по губам и
нижней половине лица – этическое проявления воли; лоб и глаза взаимно уясняют
друг друга, и каждая из этих черт, наблюдаемая без другой, понятна только
вполовину; гениальность никогда не бывает без высокого, широкого, прекрасно
округленного лба, но последний часто бывает и без нее; по умному выражению тем
вернее заключать об уме, чем некрасивее лицо, и по глупому выражению тем вернее
заключать о глупости, чем лицо красивее, ибо красота как соответствие
человеческому типу уже сама заключает в себе выражение духовной ясности,
безобразие же имеет противоположный характер и т.д.
Именно это свойство понятий, которое делает их
похожими на камешки мозаичной картины и благодаря которому созерцание всегда
остается их асимптотой, – это свойство является причиной того, почему с их
помощью нельзя достигнуть ничего хорошего в искусстве. Если певец или виртуоз
будет руководиться рефлексией, он останется мертв. То же относится к
композитору, к художнику и даже к поэту; понятие всегда бесплодно для искусства
и может управлять только техникой его, сфера понятия – наука. В третьей книге
мы подробнее исследуем, почему настоящее искусство всегда исходит из наглядного
познания, а не из понятия. Даже в обращении, в личной приветливости обхождения
понятие играет только ту отрицательную роль, что сдерживает грубые вспышки
эгоизма и животности, почему вежливость и является его созданием, достойным
всяческой похвалы. Однако привлекательность, грация, пленительность в
обращении, любовь и дружба не должны вытекать из понятия, иначе Намеренность расстраивает все.
31
Всякое притворство – дело рефлексии; но долго и без
перерыва его не выдержать: nemo potest personam diu ferre fictam,* говорит
Сенека в книге De dementia; большей частью оно тогда распознается и не
достигает своей цели. В трудные моменты жизни, когда нужны быстрые решения,
смелые поступки, скорая и верная сообразительность, разум, конечно, необходим;
но если он получит преобладание и своими сомнениями задержит интуитивный,
непосредственный, чисто рассудочный выбор в понимании должного, он вызовет
нерешительность и легко может все испортить.
* Никто не может долго носить личины.
Наконец, и добродетель и святость тоже исходят не из
рефлексии, а из внутренней глубины воли и ее отношения к познанию. Разъяснение
этого относится к совершенно другому месту настоящей книги, здесь же я позволю
себе заметить только то, что нравственные догматы могут быть одни и те же в
разуме целых народов, но поступает каждый индивид по-своему; и наоборот,
поступки, как говорится, основаны на чувствах, т.е. как раз не на понятиях, – если
иметь в виду их этическое содержание. Догматы занимают досужий разум; поступок
в конце концов идет своим путем, независимо от них, и совершается он большей
частью не по абстрактным, а по невысказанным максимам, выражением которых
является именно сам человек в его целостности. Поэтому, как ни различны
религиозные догматы народов, у всех добрый поступок сопровождается невыразимым
довольством, а дурной – бесконечным отвращением; первого не колеблет никакая
насмешка, от последнего не разрешит никакое отпущение духовника. Однако отсюда
не следует, что для осуществления добродетельной жизни не нужно участие разума,
но только он – не источник ее. Его функция подчиненная: он хранит однажды
принятые решения, стоит на страже принципов, противодействуя минутным слабостям
и сообщая последовательный характер нашим поступкам. К этому же, в конце
концов, сводится и его роль в искусстве: здесь он так же бессилен в
существенном, но помогает выполнению замысла, ибо гений проявляется не каждую
минуту, а произведение все же должно быть завершено во всех частях и округлено
в одно целое.*
* Сюда относится 7 гл. II тома.
|
