 Увеличить |
§13
Все эти соображения как о пользе, так и о вреде
применения разума должны уяснить, что хотя абстрактное знание и представляет
собой рефлекс наглядного представления и основывается на нем, оно тем не менее
не настолько совпадает с последним, чтобы всюду могло изменять его; напротив,
между ними никогда нет полного соответствия. И хотя, как мы видели, многие из
человеческих деяний осуществляются только с помощью разума и по обдуманному
плану, однако некоторые из них лучше совершать без такой помощи. Именно то
несоответствие наглядного и абстрактного познания, благодаря которому последнее
лишь приближается к первому, как мозаика к живописи, лежит в основе весьма
замечательного явления, которое, как и разум, свойственно исключительно
человеку, но все объяснения которого, несмотря на все новые и новые попытки, до
сих пор остаются неудовлетворительными: я имею в виду смех. В силу этого
происхождения смеха мы не можем обойтись здесь без его объяснения, хотя оно и
явится новой задержкой на нашем пути.
Смех
всегда возникает из неожиданного осознания несовпадения между известным
понятием и реальными объектами, которые в каком-либо отношении мыслились в этом
понятии, и сам представляет собой лишь выражение этого несовпадения. Последнее
часто происходит оттого, что два или несколько реальных объектов мыслятся в одном понятии и
тождество его переносится на них; и вот тогда полное несходство их во всем
остальном обнаруживает, что данное понятие подходило к ним лишь с какой-то
одной стороны. Так же часто внезапно ощущается и несовпадение уникального
реального объекта с тем понятием, под которое он в одном отношении подводится
правильно. Чем вернее поэтому подводятся такие реальности под известное понятие
в каком-нибудь одном отношении и чем больше и очевиднее их несоответствие с ним
в других отношениях, тем сильнее вытекающий из этой противоположности эффект
смешного. Всякий смех, таким образом, возникает по поводу парадоксального и
потому неожиданного подведения – все равно, выражается оно в словах или в
поступках. Таково вкратце правильное объяснение смешного.
Я не буду останавливаться здесь на передаче анекдотов,
которые могли бы в качестве примеров поддержать мое объяснение, ибо оно столь
просто и понятно, что не нуждается в них, и подтверждением его точно так же
может служить любое из смешных воспоминаний читателя. Но опору и вместе с тем
разъяснение наша теория находит в существовании двух родов смешного, на которые
оно распадается и которые понятны именно из нашего толкования. Либо в сознании
возникают два (или несколько) очень различных реальных объекта, наглядных
представления, и их намеренно отождествляют в единстве понятия, обнимающего оба
предмета: этот род смешного называется остротой. Либо, наоборот, понятие первоначально
находится в сознании, йот него переходят к реальности и к воздействию на нее –
поступку; объекты, во всем различные, но одинаково мыслимые в этом понятии,
рассматриваются и трактуются одинаковым образом, пока перед изумленным и
пораженным деятелем не обнаружится их полное различие в остальных отношениях:
этот род смешного называется глупостью. Итак, все смешное – это или остроумная выдумка,
или глупый поступок, смотря по тому, совершился ли переход от несовпадения
объектов к тождеству понятия или наоборот: первое всегда делается намеренно,
последнее всегда происходит непроизвольно и по внешнему принуждению. Изменять
же для виду исходный пункт и выдавать остроту за глупость составляет искусство
придворного шута и Гансвурста: 38 отлично сознавая различие
объектов, он все-таки объединяет их тайным остроумием в одно понятие и, исходя
из него, испытывает от обнаруживающегося затем различия объектов то изумление,
которое он сам же и приготовил себе. Из этой краткой, но удовлетворительно
изложенной теории смешного вытекает, что (оставляя в стороне случай шута)
остроумие всегда должно выражаться в словах, глупость же преимущественно в
поступках; впрочем, она проявляется и в словах, когда она лишь высказывает свое
намерение, не осуществляя его в действительности, или обнаруживает себя в одних
только суждениях и мнениях.
К глупости относится также педантизм. Он происходит от того, что
человек, не очень доверяя собственному рассудку, не решается предоставить ему в
каждом отдельном случае непосредственное познание должного, всецело отдает его
под опеку разума и хочет руководиться последним, т.е. всегда исходить из общих
понятий, правил, принципов и строго держаться их в жизни, в искусстве и даже в
этическом поведении. Отсюда свойственная педантизму приверженность к форме,
манере, выражению и слову, которые заменяют для него существо дела. Здесь скоро
обнаруживается несовпадение понятия с реальностью, обнаруживается, что понятое
никогда не опускается до частностей, что его всеобщность и строгая
определенность никогда не могут вполне подходить к тонким нюансам и
разнообразным модификациям действительности. Педант поэтому со своими общими
принципами почти всегда оказывается в жизни слишком узким; он не умен,
безвкусен, бесполезен; в искусстве, где понятие бесплодно, он порождает нечто
безжизненное, натянутое, манерное. Даже в морали решимость поступать
справедливо или благородно не везде может осуществляться согласно абстрактным
принципам; во многих случаях бесконечно тонкие нюансы обстоятельств вызывают
необходимость в непосредственно вытекающем из характера выборе должного, между
тем как применение чисто отвлеченных принципов, пригодных лишь наполовину,
отчасти дает ложные результаты, а отчасти и совсем невозможно, так как они
чужды индивидуальному характеру действующего лица, от которого никогда нельзя
отрешиться. Вот почему и бывает непоследовательность. Мы не можем вполне
освободить Канта от упрека в поощрении морального педантизма, поскольку
условием моральной ценности поступка он считает его происхождение из чисто
разумных абстрактных принципов, помимо всякой склонности или минутного порыва.
В таком упреке заключается и смысл шиллеровской эпиграммы "Угрызение
совести" 39.
Когда, особенно в политике, речь идет о доктринерах, теоретиках, ученых и т.п.,
то имеются в виду педанты, т.е. люди, которые знают вещи in abstracto, но не in
concrete. Абстракция заключается в мысленном устранении частных определений,
тогда как на практике именно они играют важную роль.
Для полноты теории надо упомянуть еще незаконный вид
остроты – игру слов, calembourg, pun; сюда же относится и двусмысленность,
l'équivoque, главная сфера которой – непристойность. Как острота насильственно
подводит под одно понятие два различных реальных объекта, так игра слов,
пользуясь случаем, облекает в одно слово два различных понятия: контраст
возникает тот же, но только гораздо бледнее и поверхностнее, ибо проистекает не
из существа вещей, а лишь из случайности наименования. При остроте тождество –
в понятии, различие – в действительности; при игре слов различие – в понятиях,
а тождество – в действительности, представляемой звучанием слова. Сравнение,
пожалуй, было бы слишком прихотливым, если бы мы сказали, что игра слов так
относится к остроте, как парабола верхнего обращенного конуса к параболе
нижнего. Словесное же недоразумение, или quid pro quo, – это невольный calembourg,
и оно относится к последнему так, как глупость к остроумию; поэтому тугой на
ухо, подобно глупцу, часто дает повод для смеха, и авторы плохих комедий
пользуются им для возбуждения смеха вместо глупца.
Я рассмотрел здесь смех только с психологической
стороны; по отношению к физической отсылаю к сказанному в "Парерга",
т. II, гл. 6, §96, стр. 134 (первое изд.).*
* Сюда относится 8 гл. II тома.
|
