 Увеличить |
§18
Действительно, искомый смысл мира, противостоящего мне
лишь в качестве моего представления, или переход от него как простого
представления познающего субъекта к тому, чем он может быть сверх того, – этот
смысл и этот переход остались бы навсегда скрытыми, если бы сам исследователь
был только чисто познающим субъектом, крылатой головой ангела без тела. Но ведь
он сам укоренен в этом мире, находит себя в нем как индивида, т.е. его познание, которое
является обусловливающим носителем целого мира как представления, все же
неизбежно опосредствуется телом, чьи состояния, как показано, служат рассудку
исходной точкой для познания мира. Это тело для чисто познающего субъекта как
такового является таким же представлением, как и всякое другое, объектом среди
объектов: его движения, его действия в этом отношении известны субъекту не
более, чем изменения всех других наглядных объектов, и они остались бы для него
так же чужды и непонятны, если бы разгадка их смысла не предстояла ему на
совершенно другом пути. Иначе ему казалось бы, что его действия следуют из
данных мотивов, с постоянством закона природы, как и изменения других объектов,
совершающиеся по причинам, раздражителям, мотивам. Влияние же мотивов он
понимал бы не лучше, чем связь любого другого являющегося перед ним действия с
его причиной.
Внутреннюю, непонятную ему сущность явлений и действий
своего тела он тоже называл бы силой, свойством, характером – как ему угодно,
но больше не знал бы о ней ничего. На самом деле все это не так; напротив,
субъекту познания, выступающему как индивид, дано слово разгадки, и это слово –
воля. Оно, и
только оно, дает ему ключ к его собственному явлению, открывает ему, показывает
ему внутренний механизм его существа, его деятельности, его движений. Субъекту
познания, который в силу своего тождества с телом выступает как индивид, это
тело дано двумя совершенно различными способами: во-первых, как представление в
созерцании рассудка, как объект среди объектов, подчиненный их законам; но в это
время оно дано и совершенно иначе, а именно, как то, что непосредственно
известно каждому и обозначается словом воля. Каждый истинный акт его воли тотчас же и
неизбежно является также движением его тела: субъект не может действительно
пожелать такого акта, не заметив в то же время, что последний проявляется в
движении тела. Волевой акт и действие тела – это не два объективно познанных
различных состояния, объединенных связью причинности; они не находятся между
собою в отношении причины и действия, нет, они представляют собой одно и то же,
но только данное двумя совершенно различными способами, – один раз совершенно
непосредственно и другой раз в созерцании для рассудка. Действие тела есть не
что иное, как объективированный, т.е. вступивший в созерцание акт воли.
Впоследствии мы увидим, что это относится ко всякому движению тела, – не только
совершающемуся по мотивам, но и непроизвольно следующему за простым
раздражителем, мы увидим, что все тело есть не что иное, как объективированная,
т.е. ставшая представлением воля (все это обнаружится и выяснится в дальнейшем
изложении). Вот почему тело, которое я в предыдущей книге и в трактате о законе
основания, согласно намеренно односторонней точке зрения (а именно –
представления), называл непосредственным
объектом, здесь я назову, в другом отношении, объектностью воли.
Можно поэтому в известном смысле сказать также, что воля – это априорное
познание тела, а тело – апостериорное познание воли.
Решения воли, относящиеся к будущему, – это лишь
размышления разума о том, чего мы некогда пожелаем, а не волевые акты в
собственном смысле: только выполнение накладывает последнюю печать на решение,
которое до этого является просто шатким намерением и существует исключительно в
разуме, in abstracto. Только в рефлексии желание и действие различны: на самом
деле они суть одно и то же. Каждый истинный, настоящий, непосредственный акт
воли есть в то же время и непосредственно проявляющийся акт тела; в
соответствии с этим, с другой стороны, и каждое воздействие на тело является
тотчас же и непосредственно воздействием на волю; как таковое оно называется
болью, если противно воле, удовольствием и наслаждением, если удовлетворяет ее.
Степени их очень различны, но совершенно неправильно называть боль и
наслаждение представлением, каковым они отнюдь не являются; они представляют
собой непосредственные состояния воли в ее проявлении – теле, вынужденное
мгновенное желание или нежелание того впечатления, которое испытывает тело.
Непосредственно как простые представления и потому как исключения из сказанного
можно рассматривать только некоторые немногие впечатления на тело, которые не
возбуждают воли и лишь благодаря которым тело служит непосредственным объектом
познания, между тем как в качестве созерцания для рассудка оно является уже
косвенным объектом, подобно всем остальным. Здесь имеются в виду состояния
чисто объективных чувств – зрения, слуха и осязания, но лишь постольку,
поскольку эти органы аффицирутся свойственным им, специфическим и сообразным их
природе способом, а он является столь слабым возбуждением повышенной и
специфически измененной чувствительности этих частей, что не действует на волю
и, не смущаемый никаким возбуждением с ее стороны, сообщает только рассудку те
данные, из которых возникает созерцание. Всякое же более сильное или другого
рода воздействие на эти органы чувств болезненно, т.е. противно воле, к
объектности которой принадлежат ведь и они. Слабость нервов выражается в том,
что впечатления, которые должны были бы обладать лишь такой степенью силы,
чтобы их можно было обращать в данные для рассудка, достигают более высокой
ступени, где они затрагивают волю, т.е. вызывают боль или наслаждение, – чаще,
однако, боль; несколько тупая и неясная, она все же не только заставляет
мучительно ощущать некоторые звуки и сильный свет, но и вообще порождает
болезненное ипохондрическое настроение, хотя и не осознается отчетливо. Далее,
тождество тела и воли, между прочим, обнаруживается в том, что всякое сильное и
чрезмерное движение воли, т.е. всякий аффект, совершенно непосредственно
потрясает тело и его внутренний механизм и нарушает ход его жизненных функций.
Специально это изложено в "Воле в природе".
Наконец, познание, которое у меня есть о моей воле,
хотя оно и непосредственное, все-таки неотделимо от познания о моем теле. Я познаю
свою волю не в ее целом, не как единство, не вполне в ее существе: я познаю ее
только в ее отдельных актах, т.е. во времени, которое служит формой явления
моего тела, как и всякого объекта; поэтому тело составляет условие познания
моей воли. Оттого без своего тела я, собственно, не могу себе представить этой
воли. В моем трактате о законе основания воля (или, вернее, субъект желания)
изображена, правда, как особый класс представлений, или объектов, но уже и там
мы видели, что этот объект совпадает с субъектом, т.е. перестает быть объектом;
это совпадение мы назвали там чудом κατ' εξοχήν [по преимуществу], и до
известной степени весь настоящий труд мой является его объяснением.
Поскольку я познаю свою волю собственно как объект, я
познаю ее как тело; но в таком случае я снова прихожу к установленному в
названном трактате первому классу представлений, т.е. к реальным объектам.
Дальнейшее исследование все более и более убедит нас, что первый класс
представлений находит свой ключ, свою разгадку только в там же установленном
четвертом классе, который, собственно, больше уже не хотел противостоять
субъекту в качестве объекта, и мы убедимся далее, что, согласно этому, из
господствующего в четвертом классе закона мотивации мы должны будем понять
внутреннее существо действующего в первом классе закона причинности и всего,
что совершается в соответствии с ним.
Предварительно намеченное здесь тождество воли и тела
может – как я это сделал здесь впервые и как это в дальнейшем изложении будет
повторяться – может быть только указано, т.е. из непосредственного сознания, из
познания in concreto, поднято до разумного знания или перенесено в познание in
abstracto. Но по самой своей природе оно никогда не может быть доказано, т.е.
выведено в качестве косвенного познания из другого, непосредственного познания,
– именно потому, что оно само наиболее непосредственно, и если мы не воспримем
и не удержим его как таковое, то напрасно будет наше ожидание получить его
снова, каким-нибудь косвенным путем, в качестве производного познания. Это
тождество есть познание совершенно особого рода, и истинность его поэтому не
может, собственно, быть подведена под одну из тех четырех рубрик, на которые я
разделил все истины в трактате о законе основания (§29 и сл.), а именно на
логические, эмпирические, метафизические и металогические. Ибо истинность этого
тождества не есть, как все эти истины, отношение одного абстрактного
представления к другому представлению или к необходимой форме интуитивной или
абстрактной представляющей деятельности: нет, она является отношением суждения
к той связи, которую наглядное представление, тело, имеет с тем, что есть вовсе
не представление, а нечто от него toto genere отличное – воля. Я желал бы
оттого выделить эту истину из всех других и назвать ее философской истиной
κατ' εξοχήν. Выражать ее можно различными способами; можно говорить: мое тело и
моя воля – это одно и то же; или: то, что я в качестве наглядного представления
называю своим телом, это же, поскольку я сознаю это совершенно особым, ни с чем
не сравнимым образом, я называю своей волей; или: мое тело есть объектность моей
воли; или: независимо от того, что мое тело есть мое представление, оно есть
еще только моя воля, и т.д...*
* Сюда относится 18 гл. II тома.
|
