 Увеличить |
§55
Воля как таковая свободна: это следует уже из того, что она,
согласно нашему взгляду, есть вещь в себе, опора всякого явления. Последнее же,
как мы знаем, всецело подчинено закону основания в его четырех формах; и так
как мы знаем, что необходимость вполне тождественна со следствием из данного
основания, что это – понятия равнозначные, то все, что относится к явлению,
т.е. служит объектом для познающего в качестве индивида субъекта, есть, с одной
стороны, основание, а с другой – следствие, и в этом последнем качестве оно
всецело и необходимо определено и потому ни в каком отношении не может быть
иным, чем оно есть. Таким образом, все содержание природы, вся совокупность ее
явлений совершенно необходимы, и необходимость каждой части, каждого явления,
каждого события можно всякий раз показать воочию, потому что всегда есть и
может быть найдено основание, от которого они зависят в качестве следствия. Это
не терпит никакого исключения: это следует из неограниченной власти закона основания.
Но с другой стороны, тот же самый мир во всех своих явлениях представляет для
нас объектность воли, которая, будучи сама не явлением, представлением или
объектом, но вещью в себе, не подчиняется и закону основания, форме всякого
объекта, и, следовательно, не определяется как следствие основанием, не
подвластна необходимости, т.е. свободна. Таким образом, понятие свободы, собственно говоря,
отрицательно, потому что его содержание есть только отрицание необходимости,
т.е. соответствующего закону основания отношения следствия к его основанию.
Здесь явственнее всего лежит перед нами та общая точка
этой великой антитезы – совмещение свободы с необходимостью, о которой в
последнее время говорили часто, но, насколько мне известно, никогда не говорили
ясно и дельно. Всякая вещь как явление, как объект, безусловно необходима; но в себе эта вещь есть
воля, а воля совершенно и во веки веков свободна. Явление, объект необходимо и
неизменно определены в цепи оснований и следствий, которая не может
прерываться. Но бытие вообще этого объекта и род его бытия, т.е. идея, которая
в нем раскрывается, или, другими словами, его характер – это непосредственно
есть явление воли. В силу свободы этой воли он, таким образом, мог бы вообще не
существовать или же изначально и по существу быть совершенно иным, причем и вся
цепь, звеном которой он служит, но которая сама есть явление той же воли, была
бы тогда совершенно иной; но если этот объект дан налицо, он вступил уже в ряд
оснований и следствий, необходимо определен в нем и не может поэтому ни стать
иным, т.е. измениться, ни выйти из ряда, т.е. исчезнуть. Человек, как и всякая
другая часть природы, есть объектность воли; поэтому все сказанное относится и
к нему. Как всякая вещь в природе имеет свои силы и свойства, которые определенно
реагируют на определенное воздействие и составляют ее характер, так и он имеет
свой характер,
из которого мотивы необходимо вызывают его поступки. В самом качестве этих
поступков выражается его эмпирический характер, а в последнем, в свою очередь,
– его умопостигаемый характер, воля в себе, детерминированным проявлением
которой он служит. Но человек – это совершеннейшее явление воли, которое, чтобы
существовать (как это показано во второй книге), должно быть озарено такой
высокой степенью познания, что для последнего стало возможно даже вполне
адекватное воспроизведение сущности мира, под формой представления, чем и
является восприятие идей, чистое зеркало мира, как мы это видели в третьей
книге. В человеке, таким образом, воля может достигнуть своего полного
самосознания, ясного и исчерпывающего знания своей собственной сущности, как
она отражается в целом мире. Если такая степень познания дана в
действительности, то как мы видели в предыдущей книге, она порождает искусство.
В конце всего нашего рассуждения окажется, однако, что с помощью этого же
познания, направленного волей на самое себя, возможно уничтожение или
самоотрицание воли в ее совершеннейшем проявлении, так что свобода, которая как
свойственная только вещи в себе вообще никогда не может обнаруживаться в
явлении, выступает в таком случае и в последнем. Она уничтожает лежащую в
основе явления сущность (в то время как само это явление продолжает еще
пребывать во времени), создает противоречие явления с самим собою и именно этим
вызывает феномены святости и самоотрицания. Однако все сказанное может стать
вполне ясным лишь в конце этой книги.
* Сюда относятся 41-44 главы II тома.
Пока же мы указываем здесь в общих чертах на то, что
человек отличается от всех других явлений воли тем, что свобода, т.е.
независимость от закона основания, которая свойственна только воле как вещи в
себе и противоречит явлению, у человека может, однако, выступать и в явлении,
но тогда она необходимо составляет противоречие явления с самим собою. В этом
смысле, конечно, не только воля в себе, но даже и человек может быть назван
свободным и потому выделен из ряда всех других существ. Но как это следует
понимать, покажет только все дальнейшее изложение, пока же мы должны оставить
данный вопрос в стороне. Ибо прежде всего необходимо предостеречь от
заблуждения, будто поступки отдельного, определенного человека не подчинены
необходимости, другими словами, будто сила мотива менее надежна, чем сила
причины или вывод заключения из посылок. Свобода воли как вещи в себе (если только,
повторяю, оставить в стороне указанный выше совершенно исключительный случай)
никогда не распространяется непосредственно на явление воли, – даже там, где
оно достигает высшей ступени очевидности; следовательно, она не
распространяется на разумное животное с индивидуальным характером, т.е. на
личность. Последняя никогда не свободна, хотя и служит проявлением свободной
воли, ибо она представляет собой уже детерминированное проявление свободного
желания этой воли; и хотя это проявление, облекаясь в форму всякого объекта –
закон основания, развивает единство этой воли во множество поступков, но это
множество, ввиду вневременного единства желания в себе, обнаруживает
закономерность силы природы. Но так как именно свободное желание есть то, что
сказывается в личности и во всем ее жизненном складе, относясь к нему как
понятие к определению, то и каждый отдельный поступок личности должен быть
приписан свободной воле, и в качестве такового он непосредственно заявляет себя
сознанию. Поэтому, как я уже говорил во второй книге, всякий a priori (т.е.
здесь – в силу естественного чувства) считает себя свободным также и в
отдельных поступках, иными словами, мы думаем, будто в каждом данном случае
возможен любой поступок, и лишь a posteriori, на опыте и из размышления над
опытом мы узнаем, что наши поступки совершенно необходимо вытекают из
сопоставления характера с мотивами. Этим и объясняется, почему самый
необразованный человек, следуя своему чувству, страстно защищает полную свободу
отдельных поступков, между тем как великие мыслители всех веков и даже более
глубокие из вероучений отрицали ее. Но кто уяснил себе, что вся сущность
человека есть воля и что сам он – только явление этой воли (а такое явление
имеет закон основания своей необходимой, уже из одного субъекта познаваемой
формой, которая в этом случае выступает в виде закона мотивации), для того
сомнение в неизбежности поступка при данном характере и предлежащем мотиве
будет равносильно сомнению в равенстве трех углов треугольника двум прямым.
Необходимость отдельного поступка удовлетворительно
показал Пристли в своей "Doctrine of philosophical necessity" 12; но существование
этой необходимости наряду со свободой воли в себе, т.е. вне явления, впервые
доказал Кант* (заслуга которого здесь особенно велика), установив различие
между умопостигаемым и эмпирическим характером; это различие я вполне и
безусловно принимаю, потому что умопостигаемый характер – это воля как вещь в
себе, поскольку она проявляется в определенном индивиде, в определенной
степени, эмпирический же характер – само это проявление, как оно выражается в
поведении (если иметь в виду время) и даже в строении тела (если иметь в виду
пространство). Чтобы уяснить взаимоотношение обоих характеров, лучше всего
воспользоваться той формулировкой, которую я уже употребил в своем
вступительном трактате, а именно – умопостигаемый характер каждого человека
следует рассматривать как вневременный, а поэтому неделимый и неизменный акт
воли, проявление которого, развитое и развернутое во времени, пространстве и всех
формах закона основания, есть эмпирический характер, как он, согласно опыту,
обнаруживается во всем поведении и жизненном складе данного человека. Как все
дерево представляет собой только бесконечно повторенное проявление одного и
того же стремления, которое проще всего выражается в волокне и, усложняясь,
повторяется в виде листа, побега, ветви, ствола и может быть легко в них
узнано, так все поступки человека представляют собой только бесконечно
повторяемое, в своей форме несколько меняющееся выражение его умопостигаемого
характера, и вытекающая из суммы этих поступков индукция составляет его
эмпирический характер. Впрочем, я не стану здесь перерабатывать и повторять
мастерское изложение Канта, а предполагаю его известным.
* "Критика чистого разума", 1-е издание,
стр. 532-558; 5-е издание, стр. 560-586; и "Критика практического
разума", 4-е издание, стр. 169-179; издание Розенкранца, стр. 224-231.
В 1840 году я обстоятельно и подробно разработал
важный вопрос о свободе воли в своем получившем премию сочинении о ней и
раскрыл причину той иллюзии, в силу которой полагают, будто в самосознании, в
качестве факта его, можно найти эмпирически данную абсолютную свободу воли,
т.е. liberum arbitrium indifferentiae [свободное, ничем не обусловленное
решение воли 13]:
как раз на этом пункте и была, вполне осмысленно, сосредоточена конкурсная
тема. Отсылая читателя к этому произведению, а также к §10 изданной вместе с
ним, под общим заглавием "Две основные проблемы этики", конкурсной
работы об основе морали, я опускаю теперь предложенное в первом издании еще не
полное доказательство необходимости волевых актов, а вместо этого постараюсь
объяснить названную иллюзию в кратком рассуждении, которое имеет своей
предпосылкой 19 главу нашего II тома и поэтому не могло быть приведено в
упомянутой конкурсной работе.
Помимо того, что воля как истинная вещь в себе есть
нечто действительно изначальное и независимое и в самосознании ее акты (здесь
хотя уже и детерминированные) должны сопровождаться чувством изначальности и
самостоятельности, – помимо этого иллюзия эмпирической свободы воли (вместо
трансцендентальной, которую только и следует признавать за ней), т.е. свободы
отдельных поступков, возникает из показанного в 19-ой главе II тома, особенно
под № 3, обособленного и подчиненного положения интеллекта по отношению к воле.
Ведь интеллект узнает решения воли только a posteriori и эмпирически, поэтому,
когда ему предстоит выбор, у него нет данных о том, какое решение примет воля.
Ибо умопостигаемый характер, в силу которого при данных мотивах возможно только
одно решение
и потому решение необходимое, не познается интеллектом, а постепенно, своими
отдельными актами, ему становится известен лишь эмпирический характер. Вот
почему познающему сознанию (интеллекту) кажется, будто в каждом данном случае
для воли одинаково возможны два противоположных решения. Но это то же самое,
как если бы относительно шеста, стоящего отвесно, но потерявшего равновесие и
зашатавшегося, сказать: "Он может упасть на правую сторону или на
левую", – ведь это может иметь лишь субъективное значение и собственно
выражает только: "по отношению к известным нам данным", потому что
объективно сторона падения уже необходимо определилась, как только шест
зашатался. Так и решение собственной воли остается индетерминированным лишь для
ее зрителя, собственно интеллекта, т.е. только относительно и субъективно, а
именно для субъекта познания; взятое же само по себе и объективно, решение при
каждом выборе уже детерминировано и необходимо. Но только эта детерминация
входит в сознание лишь через посредство совершающегося решения. Мы получаем
даже эмпирическое подтверждение этого, – когда нам предстоит какой-нибудь
трудный и важный выбор, но только при условии, которое еще не явилось, а лишь
ожидается, так что мы до тех пор ничего не можем делать и должны оставаться
пассивными. Вот тогда мы и обдумываем, на что нам следует решиться при
наступлении тех условий, которые позволят нам свободное действие и выбор.
Обыкновенно в пользу одного решения говорят дальновидные разумные соображения,
а в пользу другого – непосредственная склонность. Пока мы поневоле остаемся
пассивными. кажется, что сторона разума берет перевес; но мь; заранее предвидим
как сильно будет тянуть к себе другая сторона, когда представится случай к
действию. До тех же пор мы усердно стараемся холодным обсуждением pro и contra
полностью высветить мотивы обеих сторон, чтобы каждый из них мог воздействовать
на волю всей своей силой, когда придет решительный момент, и чтобы какая-нибудь
ошибка интеллекта не склонила волю принять иное решение, нежели то, какое она
выбрала бы, если бы все воздействовало на нее равномерно. Но это ясное
расчленение мотивов обеих сторон – все, что может сделать интеллект при выборе.
А действительного решения он выжидает столь же пассивно и с таким же
напряженным любопытством, как и решения чужой воли. Поэтому с его точки зрения
оба решения должны казаться ему одинаково возможными, и в этом и заключается
иллюзия эмпирической свободы воли. В сферу интеллекта решение вступает
совершенно эмпирически, как окончательный исход дела; но возникло оно все-таки
из внутренних свойств, из умопостигаемого характера индивидуальной воли, в ее
конфликте с данными мотивами, и возникло поэтому с полной необходимостью.
Интеллект может при этом лишь ярко и всесторонне высветить особенности мотивов,
но он не в силах определить самую волю, ибо она совершенно недоступна для него
и даже, как мы видели, непостижима.
Если бы человек при одинаковых обстоятельствах однажды
мог поступить так, а другой раз – иначе, то сама его воля должна была бы между
тем измениться и потому лежать во времени, ибо только в нем и возможно
изменение; но в таком случае или воля должна была бы представлять собой только
явление, или время должно было бы составлять определение вещи в себе. Поэтому спор
о свободе отдельного поступка, о liberum arbitrium indifferentiae, вращается,
собственно говоря, вокруг вопроса о том, лежит ли воля во времени или нет. Если
она в качестве вещи в себе, как это неизбежно вытекает из учения Канта и из
всего моего рассуждения, лежит вне времени и всех форм закона основания, то не
только индивид должен в одинаковых условиях всегда поступать одинаково и не
только всякое злое дело его является надежной порукой за множество других,
которые он должен
совершить и от которых не может
уклониться, но и мы были бы в состоянии, как говорит Кант, при наличности
эмпирического характера и мотивов, вычислять будущее поведение человека, как
солнечное и лунное затмение. Как последовательна природа, так последователен и
характер: в соответствии с ним должен совершаться всякий отдельный поступок,
подобно тому как всякий феномен соответствует закону природы; мотивы в первом
случае и причина в последнем – это лишь случайные причины, как показано во
второй книге. Воля, проявлением которой служит все бытие и жизнь человека, не
может отрекаться от себя в отдельных случаях, и чего хочет человек вообще, того
он всегда будет хотеть и в частности.
Утверждение эмпирической свободы воли, liberi arbitrii
indifferentiae, находится в теснейшей связи с тем, что сущность человека
полагали в душе,
которая будто бы изначально есть познающее, вернее абстрактно мыслящее существо и
лишь вследствие этого хотящее;
таким образом, природу воли считали производной, между тем как на самом деле
таким производным моментом является познание. Волю рассматривали даже как
особый акт мышления и отождествляли с суждением, как это делали Декарт и
Спиноза. С такой точки зрения, всякий человек становится тем, что он есть, лишь
вследствие своего познания:
он является на свет как моральный нуль, познает вещи этого мира, затем решается
быть тем или другим, поступать так или иначе, и может даже, в результате нового
познания, избрать новое поведение, т.е. стать другим. Далее, с этой точки
зрения, человек сначала признает какую-нибудь вещь хорошей и вследствие этого хочет ее, –
между тем как на самом деле он сначала хочет ее и вследствие этого называет ее хорошей. Согласно
всей моей главной мысли, такая точка зрения извращает действительное отношение
обоих моментов. Воля – это нечто первое и основное, познание же просто
привходит к явлению воли и служит его орудием. Поэтому всякий человек есть то,
что он есть, в силу своей воли, и его характер – это нечто изначальное, потому
что желание составляет основу его существа. Благодаря привходящему познанию он
в течение опыта узнает, что
он такое, т.е. узнает свой характер. Таким образом, он познает себя в силу
качеств своей воли и в соответствии с ними, а не хочет вследствие своего познания и в
соответствии с ним; согласно этому старому взгляду, человек должен только
сообразить, каким
ему больше всего хочется быть, и таким он и станет: в этом и состоит свобода
воли. Она заключается, собственно, в том, что человек – это дело собственных
рук при свете познания. Я же говорю: человек есть дело собственных рук до
всякого познания, и последнее только привходит, чтобы высветить его. Поэтому он
не может решиться быть таким или иным и не может стать другим: нет, он есть раз и навсегда и
постепенно познает, что
он такое. Согласно прежней теории, он хочет того, что познает; на мой взгляд, он познает то, чего
хочет.
Греки называли характер ηϋος, а его проявления, т.е.
нравы – ηϋη; но последнее слово происходит от εϋος, привычка: они выбрали его,
чтобы метафорически обозначить постоянство характера постоянством привычки. То
γαρ ηϋος από τον εδονς έχει την εηωνυμιαν ηΰικη γαρ καλείται δια το εϋιζεσΰαι
[от слова εϋος, т.е. привычка, ведет свое название ηϋος: этика, следовательно,
происходит от слова εϋιζεσϋαι, т.е. привыкать], – говорит Аристотель (Eth.
magna, I, 6, стр. 1186 и Eth. Eud., стр. 1220, и Eth. Nic., стр. 1103, ed.
Ber.). У Стобея читаем: "стоики, последователи Зенона, метафорически
определяют характер (ηϋος) как источник жизни, из которого вытекают отдельные
деяния" (II, гл. 7). В христианском вероучении мы находим догмат о
предопределении – вследствие избрания или неизбрания (Рим. 9, 11-24), догмат,
очевидно, вытекающий из той мысли, что человек не изменяется, что жизнь его и
деяния, т.е. его эмпирический характер, является лишь раскрытием характера умопостигаемого,
развитием заметных уже у ребенка определенных и неизменных задатков и что
поэтому уже при самом рождении человека точно определена его нравственная
деятельность, которая в существенном остается верна себе до самого конца. С
этим согласны и мы, но, конечно, выводы, полученные из соединения этой
совершенно правильной мысли с находящимися в еврейском вероучении догматами и
создавшие великое затруднение, вовеки неразрешимый Гордиев узел, вокруг
которого вращается большинство церковных споров, – эти выводы я защищать не
берусь, ибо такая защита едва ли удалась самому апостолу Павлу с его примером
горшечника 14:
ведь конечным результатом оказалось бы не что иное, как:
Пусть люди боятся
Всесильных богов.
Владычить над миром
Они не устанут
И вечной десницей
Расправу творят. 15.
Но такие соображения не касаются, собственно, нашей
темы. Скорее, теперь окажутся целесообразными несколько замечаний о связи между
характером и познанием, в котором заключены все его мотивы.
Так как мотивы, определяющие проявление характера, или
поступки, воздействуют на характер через посредство познания, а познание
изменчиво, часто колеблется между заблуждением и истиной, хотя обыкновенно в
течение жизни все более и более исправляется (конечно, в весьма различных
степенях), то поведение известного человека может заметно измениться, но отсюда
мы еще не имеем права заключать о перемене его характера. То, чего человек
подлинно и вообще хочет, затаенное стремление его существа и соответственная
цель, преследуемая им, никогда не поддается изменению путем внешнего
воздействия на него, поучения: иначе мы были бы в состоянии его пересоздать.
Сенека прекрасно говорит: velle non discitur [желанию нельзя научить],
предпочитая истину своим же стоикам, которые учили: doceri posse virtutera
[добродетели можно научить]. Извне на волю можно воздействовать только
мотивами, но они никогда не могут изменить самой воли, потому что они сами
имеют власть над ней только при условии, что она именно такова, какова она
есть. Все, что они могут сделать, это лишь изменить направление ее стремлений,
т.е. устроить так, чтобы то, чего она неуклонно ищет, она искала на другом
пути, нежели раньше. Поэтому всякие поучения и умственное развитие, т.е.
внешние воздействия, могут убедить ее, что она заблуждается в своих средствах,
могут сделать так, чтобы она стала искать на совершенно другом пути, даже в
совершенно другом объекте, той цели, к которой она по своему внутреннему
существу раз и навсегда стремится, но никогда они не смогут сделать так, чтобы
воля действительно захотела чего-нибудь другого, нежели то, чего она хотела до
сих пор; ее желание остается неизменным, потому что воля и есть самое это
желание, которое иначе было бы просто упразднено. Между тем изменчивость
познания, а потому и поведения заходит так далеко, что воля старается
достигнуть своей неизменной цели, например, Магометова рая 16, однажды в
действительном мире, другой раз – в воображаемом, соразмеряя с этим свои
средства и в первом случае пользуясь умом, насилием и обманом, а во втором – воздержанием,
справедливостью, милостыней, паломничеством в Мекку. Но от этого не изменились
ни ее стремления, ни – в еще меньшей степени – она сама. Если, таким образом,
ее поступки и оказываются весьма различными в разные периоды, то ее желание
остается совершенно тем же самым. Velle non discitur.
Для действенности мотивов необходимо, чтобы они не
только были налицо, но и чтобы они были познаны, ибо, согласно упомянутому уже
однажды очень хорошему выражению схоластиков, "конечная причина действует
не в соответствии со своим реальным бытием, а в соответствии с бытием
познанным". Для того, например, чтобы проявилось отношение, существующее в
данном человеке между эгоизмом и состраданием, недостаточно, чтобы он, скажем,
владел богатством и видел чужую нужду: нет, он должен знать также, что можно
сделать с богатством как для себя, так и для других; и он должен чужое
страдание не только представлять себе, но он должен знать также, что такое
страдание, а также, что такое наслаждение. Быть может, в одном каком-нибудь
случае он не знал всего этого так хорошо, как в другом, и если он в одинаковых
случаях поступал различно, то причина этого заключается лишь в том, что
обстоятельства, собственно, были другие, именно в той части, которая зависит от
того, как он их познает, хотя они и кажутся одинаковыми.
Как незнание действительных обстоятельств отнимает у
них силу, так, с другой стороны, совершенно воображаемые обстоятельства могут
действовать как реальные не только в отдельных случаях заблуждения, но и вообще
и в течение долгого времени. Если, например, человек убежден, что за каждое
благодеяние ему в будущей жизни воздастся сторицей, то такое убеждение имеет
для него силу вполне надежного и долгосрочного векселя, и он из эгоизма может
раздавать, тогда как при другом убеждении он из эгоизма брал бы. Он не
изменился: velle non discitur. Благодаря этому великому влиянию познания на
поступки при неизменности воли происходит то, что лишь постепенно развивается
характер и выступают различные его черты. Поэтому в каждом возрасте жизни он
является иным, и после бурной необузданной юности может наступить спокойная и
умеренная зрелость. Особенно злые черты характера с течением времени
проявляются все сильнее; иногда же страсти, которым мы отдавались в юности,
позднее добровольно обуздываются – только потому, что противоположные мотивы
лишь теперь проникают в сознание. Вот почему в начале своей жизни мы все
невинны, что означает только, что ни мы, ни другие не знаем злой стороны нашей
собственной природы: она вызывается лишь мотивами, и лишь со временем мотивы
проникнут в сознание. Под конец мы узнаем самих себя совершенно другими, нежели
считали себя a priori, и часто мы пугаемся тогда самих себя.
Раскаяние
никогда не бывает следствием того, что изменилась воля (это невозможно): оно
вытекает из того, что изменилось познание. Существенного и подлинного из того,
чего я некогда хотел, я должен хотеть еще и теперь, ибо я сам – эта воля,
лежащая вне времени и изменения. Я всегда поэтому могу раскаиваться не в том,
чего я хотел, а лишь в том, что я сделал, ибо, руководимый ложными понятиями, я
сделал нечто иное сравнительно с тем, что соответствовало моей воле. Убедиться
в этом на основе более правильного познания – вот что значит раскаяться. Это
относится не только к житейской мудрости, к выбору средств и обсуждению
соответствия цели моей действительной воле, но и к собственно этическим
моментам. Так, например, я мог поступить более эгоистично, чем это свойственно
моему характеру, введенный в заблуждение преувеличенными представлениями о нужде,
в которой я сам находился, или о коварстве, лживости, злобе других, или же тем,
что я действовал поспешно, не подумав, под влиянием только наглядных мотивов, а
не отчетливо познанных in abstracto, под впечатлением минуты и возбужденного им
аффекта, столь сильного, что я, собственно, и не владел своим разумом;
возвращение рассудительности и в таком случае является только исправленным
познанием, из которого может возникнуть раскаяние, выражающееся тогда в
исправлении содеянного, настолько это возможно. Надо, впрочем, заметить, что в
целях самообмана люди заведомо прибегают к мнимой опрометчивости, которая на
самом деле представляет собой втайне обдуманный план действия. Ибо мы никого не
обманываем и никому не льстим такими тонкими уловками, кроме как самим себе.
Бывают и противоположные случаи: излишняя доверчивость к другим или незнание
относительной ценности жизненных благ, или какой-нибудь абстрактный догмат, в
который я ныне перестал уже верить, могут заставить меня поступить менее
эгоистично, чем это свойственно моему характеру, и тем вызвать во мне раскаяние
иного рода. Таким образом, раскаяние всегда есть исправленное познание
отношения поступка к действительному намерению.
Подобно тому как воле, поскольку она раскрывает свои
идеи только в пространстве, т.е. в одной высшей форме, противоборствует
материя, уже подчиненная власти других людей (в данном случае – сил природы), и
она редко позволяет той форме, которая стремилась здесь к обнаружению,
выступить в совершенной чистоте и ясности, т.е. в красоте, – так и воля,
проявляющаяся только во времени, т.е. в действиях, встречает себе аналогичное
препятствие в познании, которое редко сообщает ей вполне правильные данные,
отчего поступок и оказывается не вполне соответствующим воле и тем вызывает
раскаяние. Последнее, таким образом, всегда вытекает из усовершенствованного
познания, а не из перемены в воле: перемена невозможна. Угрызения совести по
поводу совершенного – это вовсе не раскаяние, а страдание, которое мы
испытываем оттого, что познали себя в самих себе, т.е. как волю. Угрызения эти
основаны как раз на уверенности, что мы все еще обладаем той же волей. Если бы
последняя изменилась и угрызения совести были только раскаянием, то оно
уничтожило бы само себя, ибо прошедшее не могло бы больше возбуждать тревоги,
представляя собой обнаружение такой воли, которая уже не есть воля кающегося.
Ниже мы подробно разберем смысл угрызений совести.
Влияние, которое познание как среда мотивов оказывает
не на самую волю, правда, а на ее обнаружение в поступках, обосновывает также
главное различие между действиями людей и животных, – ведь способ познания у
тех и у других различен. Животное имеет только наглядные представления, человек
же благодаря разуму – еще и абстрактные понятия. Хотя животное и человек с одинаковой
необходимостью определяются мотивами, последний имеет все-таки перед животным
то преимущество, что перед ним открыта полная возможность выбора решений; ее
часто принимали даже за свободу воли в отдельных поступках, хотя на самом деле
она представляет собой только возможность полного завершения конфликта между
несколькими мотивами, из которых самый сильный с необходимостью решает дело.
Именно для этого мотивы должны были принять форму абстрактных мыслей, ибо
только с их помощью возможно действительное обсуждение, т.е. взвешивание
противоположных оснований для деятельности. У животного выбор может быть только
между наглядно предлежащими мотивами, почему он и ограничен узкой сферой его
наличного, наглядного восприятия. Поэтому необходимость определения воли
мотивом, равная необходимости определения действия причиной, может быть
наглядно и непосредственно представлена только у животных, ибо здесь и у
зрителя мотивы находятся перед глазами так же непосредственно, как и их
результаты; у человека же мотивы почти всегда – это абстрактные представления,
невидимые для зрителя, и даже для самого деятеля необходимость их воздействия
скрыта за их конфликтом. Ибо лишь in abstracto могут несколько представлений, в
качестве суждений и цепей силлогизмов, находиться в сознании рядом друг с
другом и затем воздействовать друг на друга независимо от всякого временного
определения, пока наиболее сильное не одолеет остальных и не определит воли. В
этом и заключается полная возможность выбора решений, или способность
обсуждения, составляющая преимущество человека перед животным, – из-за нее ему
приписали свободу воли, полагая, будто его желание – это просто результат
операций интеллекта, не опирающегося на определенную склонность, между тем как
на самом деле мотивация действует только на основе и при условии определенной
склонности человека, которая у него индивидуальна, т.е. составляет характер.
Более обстоятельный разбор этой способности обсуждения и вытекающего из нее
различия между произволом человека и животных можно найти в "Двух основных
проблемах этики" (I изд., стр. 35 и ел., II изд., стр. 34 и ел.); к ним я
и отсылаю. Впрочем, эта способность человека к обсуждению относится к тем
вещам, которые делают его существование гораздо более мучительным, чем
существование животного, как и вообще самые великие наши страдания коренятся не
в настоящем, не в наглядных представлениях или непосредственном чувстве, но в
разуме в виде абстрактных понятий, мучительных мыслей, от которых вполне
свободно животное, живущее только в настоящем и, следовательно, в завидной
беззаботности,
Указанная зависимость человеческой способности
обсуждения от умения абстрактно мыслить, а следовательно, судить и
умозаключать, по-видимому, и была тем обстоятельством, которое побудило как
Декарта, так и Спинозу отождествить решение воли со способностью утверждения и
отрицания (способность суждения), Из этого Декарт вывел, что воля (у него
индифферентно свободная) ответственна и за всякое теоретическое заблуждение;
Спиноза, напротив, утверждал, что воля так же необходимо определяется мотивами,
как суждение – основаниями*; последний взгляд, впрочем, правилен, но правилен
как верное заключение из ложных посылок.
Установленное различие в способах того, как животное и
человек управляются мотивами, оказывает очень широкое влияние на существо обоих
и составляет основную часть того глубокого и очевидного различия, которое
существует между характерами их бытия. В то время как для животного мотивом
всегда служит только наглядное представление, человек стремится совершенно исключить
этот род мотивации и определять себя только абстрактными представлениями, с
наибольшей выгодой используя свое преимущество разума; вне зависимости от
настоящего он не избирает и не избегает мимолетного наслаждения или преходящей
боли, а обдумывает их последствия. В большинстве случаев, за исключением только
совершенно незначительных поступков, нас определяют абстрактные, мысленные
мотивы, а не впечатления настоящего. Вот почему каждое отдельное лишение в
данную минуту для нас довольно легко, а всякое отречение страшно тяжело: ведь
первое касается только мимолетного настоящего, второе же относится к будущему и
поэтому заключает в себе бесчисленные лишения, для которых оно служит
эквивалентом. Причина нашего страдания, как и нашей радости, заключена поэтому
большей частью не в реальных обстоятельствах, а просто в абстрактных мыслях:
именно они часто ложатся на нас невыносимым бременем, вызывают муки, в
сравнении с которыми ничтожны все страдания животного мира, так как эти муки
иногда заглушают даже физическую боль; мало того, при сильных душевных
страданиях мы причиняем себе физические мучения только для того, чтобы
переключить на них все внимание: вот почему при страшной душевной боли мы рвем
на себе волосы, бьем себя в грудь, терзаем лицо, мечемся по земле, – все это
является в сущности только насильственными средствами для отвлечения от
невыносимой тягостной мысли. Именно потому, что душевное страдание, будучи
гораздо сильнее, делает нечувствительным к физической боли, – для человека,
пришедшего в отчаяние или удрученного болезненной тоской, очень легко решиться
на самоубийство, даже если раньше, в спокойном состоянии, он содрогался при
мысли об этом. Точно так же забота и страсть, т.е., другими словами, игра
мыслей, чаще и сильнее истощают тело, чем физические тяготы. Справедливо
поэтому говорит Эпиктет: "Людей волнуют не самые вещи, а мнения о
вещах" (V), как и Сенека: "Больше есть вещей, которые нас пугают, чем
таких, которые мучают нас, и мы чаще страдаем от воображения, чем от действительности"
(Письмо 5). Метко вышучивал человеческую природу наш Эйленшпигель, который,
взбираясь на гору, смеялся, а сходя с нее – плакал. Дети, причинив себе боль,
часто плачут не от нее, а от мысли о ней, возбуждаемой чужим соболезнованием.
Такая значительная разница в поступках и жизни людей и животных вытекает из
различия в способе их познавания. Далее, проявление ясно очерченного
индивидуального характера, который преимущественно отличает человека от
животного, обладающего почти исключительно родовым характером, тоже
обусловливается выбором между несколькими мотивами, возможным только при
посредстве абстрактных понятий. Ибо только после предварительного выбора
различно слагающиеся у разных индивидов решения являются признаком их
индивидуального характера, который у каждого иной; между тем поступки животного
зависят только от наличия или отсутствия впечатления, и при условии, что такое
впечатление вообще является мотивом для его породы. Поэтому, наконец, у
человека только решение, а не простое желание служит действительным признаком
его характера – как для него самого, так и для других. Решение же становится
известным как для него самого, так и для других только через поступок. Желание
– это лишь необходимое следствие из данного впечатления, независимо от того,
вызвано ли последнее внешним раздражителем или внутренним мимолетным
настроением, оно так же непосредственно необходимо и не требует рефлексии, как
и поступки животных, и, как и они, выражает лишь родовой, а не индивидуальный
характер, т.е. указывает только то, на что способен человек вообще, а не то, на что способен
испытывающий данное желание индивид. Ввиду того, что поступок как человеческое деяние
всегда требует известной обдуманности и так как человек обычно владеет своим
разумом, т.е. действует сознательно, т.е. принимает решения в силу мысленных
отвлеченных мотивов, – ввиду этого только поступок служит выражением
умопостигаемой максимы поведения человека, результатом его сокровенного желания
и является как бы буквой слова, обозначающего его эмпирический характер,
который сам есть лишь временное выражение его умопостигаемого характера.
Поэтому в нормальном состоянии духа только поступки обременяют совесть, а не
желания и помыслы. Ибо только наши поступки представляют собой зеркало нашей
воли. Упомянутые ранее поступки, совершаемые необдуманно и в слепом аффекте,
являются до известной степени чем-то средним между простым желанием и решением.
Поэтому искреннее раскаяние, которое, однако, тоже проявляется в поступке,
может стереть их как неудачный штрих на картине нашей воли, а такую картину
представляет наш жизненный путь. Отметим здесь в виде необычного сравнения, что
отношение между желанием и поступком имеет совершенно случайную, но точную
аналогию с отношением между электрическим разряжением и заряжением.
* Cart, medil. 4. – Spin. Eth., p. II,
prop. 48 et 49, caet.
В результате всего этого рассуждения о свободе воли и
относящихся к ней предметах мы находим, что хотя воля сама по себе и вне
явления должна быть названа свободной и даже всемогущей, тем не менее в своих
отдельных освещённых познанием проявлениях, т.е. у людей и животных, она
определяется мотивами, на которые каждый характер реагирует всегда одинаково,
закономерно и необходимо. Мы видим, что человек, благодаря привходящему
абстрактному, или разумному, познанию, имеет перед животным то преимущество,
что он может решать по выбору; но это только делает его ареной борьбы мотивов,
не освобождая его от их господства, поэтому хотя решение по выбору и
обусловливает возможность полного обнаружения индивидуального характера, но в
нем никак нельзя видеть свободы отдельного желания, т.е. независимости от
причинного закона, необходимость которого распространяется на человека, как и
на всякое другое явление. Таким образом, только до указанной точки и не дальше
доходит различие, которое разум, или познание с помощью понятий, устанавливает
между человеческим и животным желанием. Но тот совершенно особый, невозможный в
животном мире феномен человеческой воли, который может возникнуть, когда
человек отрешается от всякого подвластного закону основания познания отдельных
вещей как таковых и, постигая идеи, проницает principium individuationis; когда
вследствие этого становится возможным действительное обнаружение истинной
свободы воли как вещи в себе, отчего явление вступает в известное противоречие
с самим собою, выражаемое словом самоотрицание, и даже в конце концов уничтожает в себе своего
существа, – это подлинное и единственное непосредственное обнаружение в явлении
свободы воли в себе не может быть еще здесь ясно описано, а послужит темой
нашего рассмотрения в самом конце.
Но теперь, когда мы уяснили себе в этих рассуждениях
неизменность эмпирического характера, представляющего собой только раскрытие
вневременного умопостигаемого характера, когда мы поняли и необходимость
возникновения поступков из встречи характера с мотивами, – мы должны прежде
всего устранить вывод, который очень легко сделать отсюда в пользу недостойных
склонностей. А именно: так как наш характер следует рассматривать как временное
раскрытие вневременного и, следовательно, неделимого и неизменного волевого
акта, или умопостигаемого характера, которым неизменно определяется все
существенное в нас, т.е. этическое содержание нашего жизненного склада, и
согласно которому это содержание должно выражаться в проявлении умопостигаемого
характера – эмпирическом характере, между тем как только несущественная сторона
этого проявления, внешний облик нашей жизни, зависит от тех образов, в каких
являются мотивы, – то отсюда могут заключить, что бесполезно работать над
исправлением своего характера или бороться с властью дурных побуждений, что
благоразумнее поэтому склоняться перед неотвратимым и беспрекословно идти
навстречу всякому побуждению, хотя бы и дурному. Но такой взгляд совершенно
походит на теорию неотвратимого рока и на выводимое из нее заключение, которое
называют αργός λόγος [косный разум], а в новейшее время – "турецкой
верой"; справедливое опровержение этого вывода, приписываемое Хрисиппу,
находится у Цицерона в его книге De fato (гл. 12, 13).
Хотя и можно считать, что все бесповоротно
предопределено судьбой, но это совершается лишь посредством цепи причин. И
никак не может быть определено, чтобы действие наступило помимо своей причины.
Следовательно, не событие само по себе предопределено, а событие как результат
предшествующих причин, так что не только один результат, но и средства,
результатом которых он должен быть, предопределены судьбою. Если поэтому не
явятся средства, то уж наверное не будет и результата: то и другое определено
судьбою, но мы узнаем это всегда лишь потом.
Подобно тому как события всегда соответствуют судьбе,
т.е. бесконечному сцеплению причин, так наши поступки всегда отвечают нашему
умопостигаемому характеру; но как мы заранее не знаем судьбы, так не дано нам и
априорно постигнуть этот характер: только a posteriori, на опыте, научаемся
узнавать мы и других, и самих себя. Если свойство нашего умопостигаемого
характера таково, что мы в состоянии решаться на добрый поступок только после
долгой борьбы со злым побуждением, то эта борьба должна предшествовать, и ее
необходимо переждать. Мысль о неизменности характера, о единстве источника, из
которого вытекают все наши поступки, не должна склонять нас к тому, чтобы в ту
или другую сторону предварять решение характера: последующее решение покажет
нам, кто мы такие, и мы отразимся в зеркале своих деяний. Этим и объясняются те
чувства удовлетворенности или удрученности, с которыми мы оглядываемся на
пройденный жизненный путь: оба эти чувства происходят не от того, что наши
минувшие деяния сохраняют еще свое бытие, – они прошли, они были, и теперь уже
ничего нет, но великая их важность для нас вытекает из их значения, из того,
что эти деяния – отпечаток характера, зеркало воли, и всматриваясь в него, мы
познаем наше сокровенное я, ядро нашей воли. И так как мы узнаем это не
заранее, а лишь впоследствии, то нам и надлежит стремиться и бороться во
времени, дабы картина, которую мы создаем своими деяниями, вышла такой, чтобы
вид ее по возможности успокаивал нас, а не удручал. Впрочем, значение такого
покоя или такой удрученности будет, как я уже сказал, выяснено ниже. Здесь же
необходимо рассмотреть еще следующее.
Наряду с умопостигаемым и эмпирическим характером надо
упомянуть еще нечто третье, отличное от обоих, – приобретенный характер, который
образуется только в течение жизни, в процессе земного опыта; именно о нем идет
речь, когда хвалят человека за обладание характером или упрекают его за
бесхарактерность. Можно было бы, конечно, подумать, что так как эмпирический
характер, в качестве проявления характера умопостигаемого, неизменен и подобно
всякому явлению природы внутренне последователен, то и человек по этой же
причине должен всегда быть равным и последовательным себе самому и оттого не
нуждается в искусственном приобретении характера путем опыта и размышления. Но
это не так, и хотя человек всегда остается одним и тем же, он тем не менее не
во всякое время понимает самого себя: мы часто ошибаемся в себе, пока не
достигнем в известной степени подлинного самопознания. Эмпирический характер
как простое влечение природы сам по себе неразумен, и разум даже мешает его
проявлениям – тем сильнее, чем большей рассудительностью и силой мысли человек
обладает. Ибо последние всегда показывают ему, что подобает человеку вообще как родовому
характеру, чего он может хотеть и что может осуществить.
Это затрудняет отдельному человеку понимание того,
чего же изо всего этого он, в силу своей индивидуальности, единственно хочет и
что может. Он чувствует в себе задатки всех самых разнообразных человеческих устремлений
и сил; но различная степень их, присущая его индивидуальности, уясняется для
него без опыта и даже если он выбирает именно те стремления, которые только
соответствуют его характеру, то он чувствует все-таки, особенно в отдельные
моменты и в различном настроении, порыв к совершенно противоположным целям,
которые не соединимы с первыми и должны быть совершенно подавлены, если он
желает беспрепятственно следовать тому, что он первоначально избрал. Ибо
подобно тому, как наш физический путь на земле всегда образует только линию, а
не поверхность, так и в жизни, желая схватить и приобрести одно, мы должны
отказываться от бесчисленного другого и не трогать того, что лежит направо и
налево. Если же мы не можем на это решиться, если, подобно детям на ярмарке, мы
хватаемся за все, что привлекает нас по дороге, то это – нелепое желание
превратить линию нашего пути в поверхность; мы двигаемся тогда зигзагами,
блуждаем в разные стороны и не достигаем ничего. Или, употребляя другое
сравнение: подобно тому как, согласно правовому учению Гоббса, каждый
первоначально имеет право на каждую вещь, но ни на одну не имеет
исключительного права, которого по отношению к отдельным вещам он может
достигнуть лишь путем отказа от своего права на все остальные, причем другие делают
то же самое по отношению к избранной им вещи, – так же точно бывает и в жизни,
где мы только в том случае можем серьезно и успешно осуществлять какое-нибудь
определенное стремление, будь то стремление к наслаждению, почету, богатству,
науке, искусству или добродетели, если мы отрекаемся от всех чуждых ему
притязаний, отказываемся от всего другого. Поэтому одного только желания и
умения самих по себе еще не достаточно, и человек должен также знать, чего он хочет,
и знать, что
он может: только таким образом он проявит характер и только тогда он сможет
совершить нечто настоящее. Пока же он не достиг этого, он, несмотря на
естественную последовательность эмпирического характера, бесхарактерен, и хотя
в целом, влекомый своим демоном, должен оставаться верным себе и пройти свой
путь, он опишет все-таки не прямую, а волнистую, неровную линию, будет
колебаться, отступать, возвращаться, обрекать себя раскаянию и муке, и все это
потому, что он видит перед собою в большом и малом столь много доступного и
возможного для человека и все же не знает, что именно во всем этом единственно
подходит к нему, может быть исполнено им и даже будет ему по душе. Поэтому он
будет завидовать другим людям в их положении и обстоятельствах, которые между
тем соответствуют только их характеру, а не его, и в которых он чувствовал бы
себя несчастным и даже, быть может, не вынес бы их. Ибо как рыбе хорошо только
в воде, птице – только в воздухе, кроту – только под землей, так и всякий
человек чувствует себя хорошо только в подходящей ему атмосфере; так, например,
не всякому дышится легко в придворном воздухе. Недостаточно понимая это, иной
будет делать неудачные попытки, будет подчас насиловать свой характер, в целом
же все-таки будет вынужден ему уступить; и то, чего он с трудом достигнет вопреки
своей природе, не доставит ему никакого удовольствия; то, чему он на этом пути
научится, останется мертво; и даже в этическом отношении поступок, рожденный у
него не из чистого, непосредственного порыва, а из понятия, из догмата, для его
характера слишком благородный, вызовет потом эгоистическое раскаяние и оттого
потеряет всякую цену даже в его собственных глазах. Velle поп discitur. Подобно
тому как в непреклонности чужих характеров мы убеждаемся лишь на опыте, а до
тех пор по-детски верим, будто разумные убеждения, просьбы и мольбы, пример и
великодушие могут довести кого-нибудь до того, что он откажется от своей
природы, изменит свое поведение, отойдет от своего образа мыслей или даже
расширит свои способности, – точно так же бывает и с нами самими. Только из
опыта мы узнаем, чего мы хотим и что можем, а до тех пор мы не знаем этого, мы
бесхарактерны, и часто тяжелые внешние удары должны возвращать нас на наш
собственный путь. Но если мы, наконец, это познали, мы достигли того, что
обычно зовется характером, достигли приобретенного характера.
Последний, таким образом, есть не что иное, как
возможно совершенное познание собственной индивидуальности, – абстрактное,
следовательно, отчетливое знание неизменных свойств нашего собственного
эмпирического характера, знание степени и направления духовных и телесных сил,
т.е. всех достоинств и слабостей собственной индивидуальности. Оно дает нам
возможность исполнять, уже сознательно и методически, ту раз и навсегда
неизменную роль собственной личности, которую мы прежде осуществляли
бессистемно, и под руководством незыблемых понятий восполнять в ней пробелы,
созданные прихотью и слабостями. Свое поведение, и без того необходимое в силу
нашей индивидуальной природы, мы сознательно сводим теперь к ясным и всегда
имеющимся у нас принципам, под руководством которых мы осуществляем его так
обдуманно, как если бы оно было заученным, и при этом нас ни разу не сбивает с
пути мимолетное настроение или преходящее впечатление, нас не задерживает
горечь или отрада от какой-нибудь вещи, встречаемой на дороге, и мы идем без
трепета, без колебаний, без уклонений. Мы не станем уже теперь, как новички,
выжидать, пробовать, бродить вокруг да около, чтобы увидеть, чего мы,
собственно, хотим и что можем: нет, мы знаем это раз и навсегда и при каждом
выборе нам следует только применить общие положения к отдельным случаям, чтобы
сейчас же прийти к решению. Мы знаем свою волю в целом и потому не допустим,
чтобы какое-нибудь настроение или внешнее воздействие склоняло нас в отдельных
случаях к таким решениям, которые противоречат ей вообще. Мы знаем точно так же
характер и степень наших сил и наших слабостей, и это предохранит нас от многих
страданий. Ибо нет в сущности другого наслаждения, как употреблять и
чувствовать собственные силы, и величайшее страдание – это сознавать недостаток
сил там, где в них есть нужда. Распознав, в чем наша сила и наша слабость, мы
будем стремиться к всестороннему использованию и развитию своих очевидных
природных задатков и будем всегда направляться туда, где они пригодны и ценны,
– но решительно и, преодолевая себя, будем избегать таких стремлений, для
которых у нас от природы мало задатков, и поостережемся пробовать то, что не
удается нам. Только тот, кто этого достиг, будет всегда и с полным сознанием оставаться
всецело самим собою и никогда не попадет впросак из-за самого себя, так как он
всегда знает, чего может ждать от себя. На его долю часто будет выпадать
радость чувствовать свои силы, и редко он испытает боль от напоминания о
собственной слабости, т.е. унижение, которое, вероятно, причиняет величайшие
душевные страдания; поэтому гораздо легче вынести сознание своей неудачливости,
чем своей неумелости.
Если мы, таким образом, вполне познаем свои силы и
слабости, то мы не станем и пытаться обнаруживать способности, которых у нас
нет, – мы не будем играть фальшивой монетой, потому что такой обман в конце
концов не достигает своей цели. Ибо если весь человек – это только проявление
своей воли, то не может быть ничего нелепее, кроме как, исходя из рефлексии,
желать быть другим, нежели то, что мы представляем собой в действительности, –
ведь этим воля прямо противоречит самой себе. Подражание чужим свойствам и
особенностям гораздо позорнее, чем ношение чужого платья, ибо это значит
расписаться в собственном ничтожестве. Познать собственные наклонности и
всевозможные задатки и их неизменные границы – вот самый верный в этом
отношении путь, чтобы достигнуть наибольшей удовлетворенности собою. Ибо к
внутреннему миру приложимо то же, что и ко внешним явлениям: нет для нас более
действенного утешения, чем полное убеждение в безусловной необходимости. Нас не
так угнетает разразившееся несчастье, как мысль о тех средствах, которыми оно
могло бы быть предотвращено, вот почему самое действенное средство для нашего успокоения
– это взгляд на происшедшее с точки зрения необходимости: все случайное
предстает тогда орудием миродержавной судьбы, и мы считаем, что разразившееся
горе неминуемо вызвано столкновением внутренних и внешних обстоятельств, т.е.
мы исповедуем фатализм. Мы ропщем и неистовствуем, собственно, только до тех
пор, пока у нас есть надежда оказать этим влияние на других или побудить самих
себя к неслыханному напряжению. Но и дети, и взрослые очень быстро
успокаиваются, как только они поймут, что уже ничего нельзя поделать:
Гнев оскорбленного сердца
в груди укрощаем, по нужде. 11
Мы похожи на пойманных слонов, которые несколько дней
страшно борются и бушуют, пока не увидят, что это бесплодно, тогда, навсегда
укрощенные, они сразу и спокойно подставляют под ярмо свой затылок. Мы – как
царь Давид, который пока его сын был еще жив, неотступно осаждал Иегову своими
мольбами и выражал свое отчаяние, но как только сын умер, он больше уже не
думал о нем 18.
Вот почему бесчисленные хронические горести, например, увечье, нищета, низкое
положение в обществе, безобразие, отвратительное жилище, переносятся очень
многими вполне равнодушно и даже перестают ощущаться, как зажившие раны, просто
потому, что эти люди сознают всю внутреннюю или внешнюю неизбежность своей доли,
тогда как более счастливые не понимают, как можно это переносить. Ничто не
примиряет столь прочно и с внешней, и с внутренней необходимостью, как ясное
понимание ее. Если мы раз и навсегда ясно поняли как свои хорошие качества и
силы, так и свои недостатки и слабости, если мы поставили перед собой
соответственную им цель и отказались от недостижимого, то это вернее всего
(поскольку это допускает наша индивидуальность) предохранить нас от самого
горького из всех страданий – недовольства самим собой, которое бывает
неизбежным результатом непонимания собственной индивидуальности, ложного
самомнения и вытекающей из него заносчивости. К горькой теме предлагаемого
самопознания отлично применимы стихи Овидия:
Лучше всего свободы
достичь, порвав свои путы
И бременящую боль сбросивши раз навсегда. 19
Вот что я хотел сказать о приобретенном характере. Он правда, важен не
столько для этики в собственном смысле, сколько для практической жизни, но
анализ его как третьей разновидности необходимо поставить рядом с анализом
умопостигаемого и эмпирического характера, а несколько дольше остановиться на
их выяснении мы должны были для того, чтобы показать, как воля во всех своих
проявлениях подчинена необходимости, между тем как сама по себе она может быть
названа свободной и даже всемогущей.
|
