 Увеличить |
§26
Нижней ступенью объективации воли являются всеобщие
силы природы, которые отчасти обнаруживаются в каждой материи без исключения,
как, например, тяжесть, непроницаемость, отчасти же делят между собой всю
наличную материю вообще, так что одни из них господствуют над одной, другие над
другой материей, именно.от того и получающей свои специфические отличия: таковы
твердость, текучесть, упругость, электричество, магнетизм, химические свойства
и всякого рода качества. В себе они представляют собой непосредственные
проявления воли, так же, как и деятельность человека, и в качестве таковых безосновны,
подобно характеру человека; только их отдельные проявления подчинены закону
основания, как и поступки человека, сами же они никогда не могут называться ни
действием, ни причиной: они – предшествующие и предполагаемые условия всех
причин и действий, в которых раскрывается их собственное существо. Бессмысленно
поэтому спрашивать о причине тяжести, электричества – это изначальные силы;
правда, обнаружения их происходят по причинам и действиям, так что у каждого
отдельного проявления сил есть причина, которая сама в свою очередь есть такое
же отдельное проявление и которая определяет, что данная сила должна была здесь
обнаружиться, выступить во времени и пространстве; однако самая сила ни в каком
случае не есть ни действие причины, ни причина действия. Вот почему неверно
говорить: "тяжесть – причина падения камня"; скорее причиной служит
здесь близость земли, потому что она притягивает камень. Уберите землю – и
камень не упадет, хотя тяжесть осталась. Сама сила лежит совершенно вне цепи
причин и действий, которая предполагает время, ибо имеет значение лишь по
отношению к нему; но сила лежит и вне времени. Отдельное изменение всегда имеет
своей причиной опять такое же отдельное изменение, но не силу, выражением
которой оно служит. Ибо сколь бесчисленное множество раз ни наступала бы
причина, то, что всегда сообщает ей действенность, – это сила природы, и как
таковая она безосновна, т.е. лежит совершенно вне цепи причин и вообще вне
области закона основания; философия признает ее непосредственной объектностью
воли, а воля – это "в себе" всей природы; этиология же, в данном
случае физика, указывает на нее как на изначальную силу, т.е. qualitas occulta.
На высших ступенях объектности воли мы видим
значительное проявление индивидуальности, особенно у человека, в виде большого
разнообразия индивидуальных характеров, т.е. в виде законченной личности,
которая выражается уже и внешним образом – сильно очерченной индивидуальной
физиономией, включая и общий строй тела. Подобной индивидуальностью в такой
степени не обладает ни одно животное; только у высших животных есть некоторое
подобие ее, но над ним еще вполне преобладает родовой характер, и поэтому у них
мало индивидуальной физиономии. Чем ниже мы спускаемся, тем более в общем
характере вида теряется всякий след индивидуального характера и остается только
физиономия первого. Зная физиологический характер рода, мы вполне знаем и то,
чего ожидать от индивида, тогда как в человечестве каждый индивид требует
отдельного исследования, и необычайно трудно с некоторой точностью предсказать
его поступки, потому что вместе с разумом появляется и возможность притворства.
Вероятно, с этим отличием человеческого рода от всех других связано то, что
мозговые борозды и извилины, которые совершенно отсутствуют у птиц и еще очень
слабы у грызунов, даже у высших животных гораздо симметричнее расположены по
обеим сторонам и устойчивее повторяются для каждого индивида, чем у человека.*
* Wenzel, De structure cerebri hominis et
brutorum 1812, cap. 3. – Cuvier, Leςons d'anat.
comp. leςon 9, art. 4 и 5. –
Vico d'Azir. Hist. de l'accad. d. sc. de Paris, 1783, стр. 470 и 483.
Далее, как на феномен такого собственного
индивидуального характера, отличающего человека от всех животных, следует
смотреть и на то, что у животных половое влечение ищет себе удовлетворения без
заметного выбора, между тем как у человека этот выбор – притом независимо от
всякой рефлексии, инстинктивно – доходит до такой степени, что обращается в
могучую страсть. И в то время как всякого человека можно рассматривать как особо
определенное и охарактеризованное проявление воли, даже в известной мере как
особую идею, у животных этот индивидуальный характер вообще отсутствует, и
только вид его сохраняет самобытное значение; след характера все более
исчезает, чем далее мы отходим от человека, и растения, наконец, совсем не
имеют других индивидуальных особенностей, кроме тех, которые совершенно
объяснимы из внешних благоприятных или неблагоприятных влияний почвы и климата
и других случайностей; наконец, в неорганическом царстве природы окончательно
исчезает всякая индивидуальность. Только кристалл можно еще до известной
степени рассматривать как индивид: он представляет собой единство стремления в
определенных направлениях, объятое оцепенением, которое и закрепляет след этого
стремления; он в то же время представляет собой агрегат своей собственной
основной формы, связанный единством идеи, точно так же, как дерево – агрегат
отдельного растущего волокна, которое запечатляется и повторяется в каждой
жилке листа, в каждом листе, в каждой ветви и которое до известной степени
позволяет каждую из этих частей дерева рассматривать как отдельное растение,
паразитически питающееся большим, так что дерево, подобно кристаллу, является
систематическим агрегатом маленьких растений, хотя только целое представляет
собой полное выражение неделимой идеи, т.е. этой определенной ступени
объективации воли. Но индивиды одного и того же рода кристаллов не могут иметь
между собой иного различия, кроме вызываемого внешними случайностями: можно
даже произвольно заставлять каждый род осаждаться большими или малыми
кристаллами. Индивида же как такового, т.е. наделенного признаками
индивидуального характера, в неорганической природе совсем нельзя найти.
Все ее явления – это обнаружения всеобщих сил природы,
т.е. таких ступеней объективации воли, которые (в противоположность тому, что
происходит в органической природе) совсем не объективируются через посредство
различия индивидуальностей, отчасти выражающих целое идеи, но раскрываются
только в виде и представляют его в каждом отдельном явлении вполне и без
какого-либо уклонения. Так как время, пространство, множественность и
обусловленность причиной принадлежат не воле и не идее (как ступени
объективации воли), а только отдельным проявлением воли, то во всех миллионах
проявлений такой силы природы, например, тяжести или электричества, она как
таковая должна выражаться совершенно одинаковым образом, и лишь внешние
обстоятельства могут видоизменять явление. Это единство ее сущности во всех ее
проявлениях, это неизменное постоянство в их наступлении, если только для этого
даны условия согласно причинности, называется законом природы. Познав однажды его на
опыте, можно с точностью предсказать и рассчитать проявление той силы природы,
характер которой в нем выражен и заключен. Но эта закономерность явлений на
низшей ступени объективации воли и служит именно тем, что так сильно отличает
их от проявлений той же самой воли на более высоких, т.е. на более отчетливых
ступенях ее объективации – в животных, людях и их действиях, где более сильное
или слабое обнаружение индивидуального характера и власть мотивов, часто
скрытых от наблюдателя (ибо они заключены в познании), до сих пор очень мешали
познавать тождество внутренней сущности обоих видов явлений.
Если исходить из познания не идеи, а частного, то
непогрешимость законов природы являет собою нечто поразительное, иногда почти
вызывая трепет. Можно изумляться, что природа ни разу не забывает своих
законов, что, например, если закон природы требует, чтобы при встрече известных
веществ, при определенных условиях совершалось какое-нибудь химическое
соединение, образование газов или горение, то всегда, как только эти условия
сходятся, нашими ли стараниями или совершенно случайно (тогда точность по своей
неожиданности еще поразительнее), сейчас, как и тысячу лет назад, должное
явление происходит немедленно, без какой-либо отсрочки. Живее всего поражает
нас это чудо при редких, возникающих только при очень сложных комбинациях,
явлениях: например, когда некоторые металлы соприкасаются между собою,
чередуясь друг с другом и с окисленной жидкостью, и серебряные пластинки,
введенные между полюсами этой цепи, внезапно вспыхивают зеленым пламенем; или
когда при известных условиях твердый алмаз превращается в углекислоту. Нас
изумляет тогда духо-подобное вездесущие сил природы, и то, что не приходит на
ум при обыденных явлениях, останавливает наше внимание здесь, – именно то, что
связь между причиной и действием в сущности так же таинственна, как сказочная
связь между волшебным заклинанием и неизбежным появлением духа, которого оно
вызывает. Если же мы проникнемся философским сознанием, что сила природы – это
определенная ступень объективации воли, т.е. того, что мы и в себе познаем как
свое глубочайшее существо и что эта воля сама в себе, в отличие от своего
проявления и его форм, лежит вне времени и пространства, поэтому обусловленная
ими множественность принадлежит не ей и не непосредственно ступени ее
объективации, т.е. идее, а лишь проявлениям последней, закон же причинности
имеет силу только по отношению ко времени и пространству, определяя в них место
и порядок наступления многократных явлений различных идей, в которых
открывается воля, – если, говорю я, в этом сознании для нас раскроется
внутренний смысл великого учения Канта, что пространство, время и причинность
присущи не вещи в себе, а лишь явлению, что они только формы нашего познания, а
не свойства вещи в себе, то мы поймем, что изумление перед закономерностью и
точностью действия силы природы, перед совершенным сходством всех миллионов ее
проявлений, перед неизбежностью их наступления, поистине уподобляется изумлению
ребенка или дикаря, который, впервые рассматривая через многогранное стекло
цветок, дивится совершенному сходству видимых им бесчисленных цветков и
пересчитывает листья на каждом из них в отдельности. Итак, всякая всеобщая
изначальная сила природы в своем внутреннем существе есть не что иное, как
объективация воли на более низкой ступени; мы называем каждую такую ступень
вечной идеей
в платоновском смысле. Закон
же природы – это отношение идеи к форме ее проявления. Эта форма –
время, пространство и причинность" которые находятся между собою в
необходимой и нераздельной связи и соотношении. Посредством времени и
пространства идея множится в бесчисленных явлениях; порядок же, в каком они
принимают формы множественности, твердо определяется законом причинности: он
составляет как бы ту норму для разграничения проявлений различных идей,
согласно которой распределяются между ними пространство, время и материя.
Данная форма поэтому необходимо распространяется на тождество всей существующей
материи, которая служит общим субстратом всех этих различных явлений. Если бы
всем им не была указана одна общая материя, которую они должны распределить
между собой, то не было бы нужды в таком законе, определяющем их притязания:
они могли бы все вместе и друг возле друга наполнять в течение бесконечного
времени бесконечное пространство. Следовательно, только потому, что всем этим
проявлениям вечных идей указана одна и та же материя, должен существовать закон
их наступления и прекращения, иначе ни одно не уступало бы места другому. Таким
образом, закон причинности по существу связан с законом постоянства субстанции:
только друг от друга они взаимно получают значение, и в точно таком же
отношении находятся к ним пространство и время. Ибо чистая возможность
противоположных определений в одной и той же материи при всех противоположных
определениях – это пространство. Вот почему в предыдущей книге мы определили
материю как соединение времени и пространства; это соединение проявляется в
смене акциденции при сохранении субстанции, а общую возможность этого дает
именно причинность, или становление. Поэтому мы сказали также, что материя –
это всецело причинность. Мы определили рассудок как субъективный коррелят
причинности и сказали, что материя (т.е. весь мир как представление) существует
только для рассудка и что он есть ее условие, ее носитель как ее необходимый
коррелят. Я мимоходом говорю здесь об этом только для того, чтобы напомнить
изложенное в первой книге. Для полного понимания обеих книг надо иметь в виду
их внутреннюю связь, ибо то, что нераздельно соединено в действительном мире
как две его стороны, воля и представление, моими двумя книгами разорвано
пополам для того, чтобы тем яснее познать каждую половину в отдельности.
Быть может, не лишне будет еще более уяснить на
примере, как закон причинности имеет смысл только по отношению ко времени и
пространству и соединению обоих – материи, потому что он определяет границы, в
которых явления сил природы разделяют между собой материю, тогда как сами
изначальные силы природы как непосредственные объективации воли, не подчиненной
в качестве вещи в себе закону основания, лежат вне тех форм, в области которых
всякое этиологическое объяснение только и имеет силу и смысл, так что оно
никогда и не может раскрыть внутреннего существа природы. Для этой цели
представим себе машину, построенную по законам механики. Железные гири своей
тяжестью дают начало движению; медные колеса своей инерцией оказывают
сопротивление, своей непроницаемостью толкают и поднимают друг друга и рычаги и
т.д.. Здесь тяжесть, инерция, непроницаемость – изначальные, необъяснимые силы;
механика показывает только условия, при которых они обнаруживаются, выявляются
и господствуют над определенной материей, временем и местом, и способ, как это
происходит. Но вот, например, сильный магнит может подействовать на железо гирь
и одолеть тяжесть: движение машины прекратится, и материя тотчас же станет
ареной совершенно другой силы природы, для которой этиологическое объяснение
тоже не дает ничего иного, кроме условий ее наступления, – силы магнетизма. Или
же положим круги этой машины на цинковые листы и пропустим между ними
окисленную жидкость: немедленно та же материя машины подчинится другой изначальной
силе – гальванизму, который и начнет властвовать над нею по своим законам,
открываясь в ней своими проявлениями; и для последних этиология тоже не может
указать ничего иного, кроме условий и законов, согласно которым они происходят.
Далее, повысим температуру, пустим чистого кислорода, – вся машина сгорит; т.е.
опять совершенно иная сила природы, химизм, в данное время, на данном месте
заявляет на материю неотразимые права и проявляется в ней как идея, как
определенная ступень объективации воли. Соединим, далее, полученный сплав
металла с кислотой, – образуется соль, возникнут кристаллы: это явление другой
идеи, которая сама опять совершенно необъяснима, тогда как явление ее наступало
в зависимости от условий, которые этиология может указать. Кристаллы выветриваются,
смешиваются с другими веществами, из них подымается растительность, – новое
проявление воли.
И так можно было бы следить за той же пребывающей
материей до бесконечности и наблюдать, как то одна, то другая сила природы
получает на нее право и неизбежно овладевает ею, чтобы выступить и проявить
свое существо. Осуществление этого права, точку во времени и пространстве, где
оно становится действительным, дает закон причинности, но опять-таки основанное
на нем объяснение доходит только до этих пределов. Самая сила есть явление
воли, и как таковая она не подчинена формам закона основания, т.е. безосновна.
Она лежит вне всякого времени, вездесуща и как бы неизменно выжидает условий,
при которых она могла бы выступить и овладеть определенной материей, вытеснив
другие силы, господствующие над нею до этого. Всякое время существует только
для ее проявления, для нее же самой оно не имеет значения: целые тысячелетия
дремлют в материи химические силы, пока их не освободит прикосновение
реагентов, и тогда они проявляются; но время существует только для этого
проявления, а не для самих сил. Тысячелетия дремлет гальванизм в меди и цинке,
и они спокойно лежат возле серебра, которое неминуемо вспыхнет, как только при
необходимых условиях совершится соприкосновение всех трех металлов. Даже в
органическом царстве мы видим, как сухое зерно в течение трех тысячелетий
хранит в себе дремлющую силу, которая, наконец, при появлении благоприятных
условий подымается в виде растений.*
* 16 сент. 1840 г. г-н Петтигру в литературном и
научном Институте Лондонского Сити, на лекции об египетских древностях,
демонстрировал пшеничные зерна, которые сэр Г.Вилькинсон нашел в одной из
фивских гробниц, где они, наверное, пролежали тридцать столетий. Найдены они в
герметически закупоренной вазе. Вилькинсон посеял двенадцать зерен и получил
растение высотой в пять футов, семя которого совершенно созрело. (Из
"Тайме" от 21 сент. 1840 г.). – Точно так же в Лондонском
Медико-Ботаническом обществе, в 1830 году, г. Холтон демонстрировал клубень,
найденный в руке египетской мумии, куда он был вложен, вероятно, по религиозным
соображениям и где находился по меньшей мере 2000 лет. Холтон посадил его в
цветочный горшок, и там он сразу же пророс и зазеленел. Этот факт, сообщаемый в
Medical Journal за 1830 г., приводится в Journal of the Royal Institution of
Great-Britain, октябрь 1830, стр. 196. – "В саду г. Гримстоуна, из
гербария Хайгейт, в Лондоне, находится теперь гороховая плеть с плодами,
взошедшая из горошины, которую г-н Питтегру и чиновники Британского музея
вынули из вазы в одном египетском саркофаге, где она пролежала 2844 года".
(Из "Тайме" от 16 авг. 1844 г.). Да и найденные в известняке живые
жабы позволяют предположить, что даже животная жизнь способна к такой задержке
на целые тысячелетия, если последняя вызвана зимней спячкой и поддерживается
особыми условиями.
Если эти размышления уяснили для нас различие между
силой природы и всеми ее проявлениями, если мы поняли, что она есть сама воля
на определенной ступени своей объективации, что множественность присуща только
явлениям, благодаря пространству и времени, и что закон причинности – это лишь
определение места во времени и пространстве для отдельных явлений, то мы поймем
и совершенную правильность, и глубокий смысл учения Мальбранша о случайных
причинах, causes occasionelles 9. Очень стоило бы сравнить это
учение, как оно изложено в "Разысканиях истины", особенно в третьей
главе второй части шестой книги и в приложенных к этой главе
"Разъяснениях", – сравнить с настоящим моим изложением и убедиться в
полном совпадении обеих теорий при всем различии хода мыслей. Я невольно
удивляюсь, как Мальбранш, весь во власти положительных догм, которые неотразимо
навязывала ему его эпоха, как мог он тем не менее в подобных тисках, под таким
гнетом, столь удачно, столь верно обрести истину и соединить ее с этими
догмами, по крайне мере, с их языком.
Да, сила истины невероятно велика и несказанно упорна.
Мы часто находим ее следы во всех, даже самых причудливых и нелепых догмах
разных времен и народов, часто, правда, в странном обществе, в удивительном
смешении, но узнать ее все-таки можно. Она похожа тогда на растение, которое
прозябает под кучей больших камней, но все же напряженно тянется к свету,
пробивается окольными путями, исковерканное, захиревшее и поблекшее, – а
все-таки к свету.
Разумеется, Мальбранш прав: всякая естественная
причина – случайная причина, она дает только случай, повод для проявления той
единой и нераздельной воли, которая представляет "в себе" все вещи и
ступенями объективации которой является весь этот видимый мир. Только
наступление, обнаружение в данном месте и в данное время вызывается причиной и
в этом смысле от нее зависит, но не явление в целом, не его внутренняя
сущность: последняя – это сама воля, к которой неприменим закон основания и
которая поэтому безосновна. Ни одна вещь в мире не имеет причины своего
существования безусловно и вообще, а имеет только причину того, почему она есть
именно здесь и именно теперь. Почему камень обнаруживает то тяжесть, то
инерцию, то электричество, то химическое свойство, это зависит от причин, от
внешних воздействий и может быть объяснено из них; но самые эти свойства, т.е.
вся сущность камня, состоящая из них и, следовательно, проявляющаяся всеми
указанными способами, то, что он вообще таков, каков он есть, и то, что он
вообще существует, – это не имеет основания, это обнаружение безосновной воли.
Следовательно, всякая причина есть случайная причина. К такому выводу пришли мы
по отношению к бессознательной природе, но точно так же обстоит дело и там, где
уже не причины и не раздражители, а мотивы определяют момент наступления
явлений, т.е. в действиях животных и людей. Ибо здесь, как и там, проявляется
все та же воля, очень различная в степенях своей манифестации, множащаяся в
своих явлениях и по отношению к ним подчиненная закону основания, но в себе от
всего этого свободная. Мотивы определяют не характер человека, а только
проявление этого характера, т.е. действия, внешний облик его жизненного пути,
но не его внутренний смысл и содержание; последние вытекают из характера,
который есть непосредственное проявление воли, т.е. безосновен. Почему один
зол, а другой добр, это не зависит от мотивов и внешних влияний, например, от
поучений и проповедей, и в этом смысле совершенно необъяснимо. Но являет ли
злой свою злобу в мелочной неправде, в коварных проделках и низком плутовстве,
совершаемых в тесном кругу близких, или же он в качестве завоевателя угнетает
народы, повергает в ужас целый мир, проливает кровь миллионов, – это внешняя
форма его явления, несущественная его часть, и она зависит от обстоятельств,
которые ниспослала ему судьба, от окружающих внешних влияний, от мотивов,
однако из них никогда нельзя объяснить его подчиненность этим мотивам, она
вытекает из воли, проявлением которой служит этот человек.
Об этом будет сказано в четвертой книге. Способ, каким
характер развивает свои свойства, совершенно подобен тому, как обнаруживает
свои свойства всякое тело бессознательной природы. Вода остается водой, со
всеми присущими ей свойствами, но отражает ли она в тихом озере его берега или,
пенясь, дробится о скалы, или же, искусственно направленная, брызжет вверх
высокой струею, – это зависит от внешних причин, и одно для нее так же
естественно, как и другое; смотря по обстоятельствам, она проявит то или другое
свойство, одинаково готовая ко всему, но во всяком случае оставаясь верной
своему характеру и всегда обнаруживая только его. Так и каждый человеческий
характер раскроется при любых обстоятельствах; но явления, проистекающие
отсюда, будут соответствовать данным обстоятельствам.
|
