Увеличить |
§60
Теперь, покончив с неизбежным для нашей цели
эпизодическим рассмотрением двух вопросов: о свободе воли в себе и
необходимости ее проявления, о ее судьбе в отражающем ее сущность мире,
познание которого должно служить основой для ее самоутверждения или
самоотрицания, – теперь мы можем полнее разъяснить само это утверждение и отрицание.
Выше мы упомянули о них только в общих чертах, теперь же рассмотрим внутренний
смысл тех действий, в которых только и выражаются утверждение и отрицание воли.
Утверждение
воли – это само желание, постоянное, не нарушаемое никаким
познанием, – такое, как оно вообще наполняет жизнь людей. Ввиду того, что уже
тело человека есть объектность воли, как она проявляется на данной ступени и в
данном индивиде, то его развивающееся во времени желание служит как бы
парафразой тела, уяснением смысла целого и его частей, служит иным способом
выражения той самой веши в себе, проявление которой уже и есть само тело.
Поэтому вместо "утверждение
воли" мы могли бы говорить "утверждение тела". Основное содержание
всех разнообразных волевых актов – это удовлетворение потребностей, не
отделимых от существования тела в его здоровом состоянии, выражающихся уже в
нем и сводимых к сохранению индивида и продолжению рода. Но через это самые
различные мотивы приобретают косвенным путем власть над волей и вызывают
разнообразнейшие волевые акты. Каждый из этих актов служит лишь пробой,
образчиком являющейся здесь воли вообще: какого рода эта проба, какую форму
имеет и сообщает ей мотив, это не существенно, дело заключается здесь только в
наличии самого желания и в степени его силы. Воля может проявляться только в
мотивах, подобно тому как глаз обнаруживает свою зрительную силу только при
свете. Мотив вообще стоит перед волей как многообразный Протей: он всегда сулит
полное удовлетворение, утоление волевой жажды, но как только он осуществляется,
он тотчас же принимает другую форму и в ней опять побуждает волю – всегда
сообразно степени ее силы и ее отношению к познанию, причем эта степень и это
отношение обнаруживаются как эмпирический характер именно посредством таких
проб и образцов.
* Сюда относится 46 гл. II тома.
С наступлением сознания человек находит себя БОЛЯЩИМ,
и обычно его познание постоянно соотносится с его волей. Он старается в
совершенстве познать сперва объекты своего желания, а потом, средства их
достижения. После этого он уже знает, что ему надо делать, и обычно не
стремится к другому знанию. Он действует и подвизается: сознание, что он
постоянно трудится для целей своего желания, поддерживает его; мысли его
обращены на выбор средств. Такова жизнь почти всех людей: они хотят, знают чего
хотят, стремятся к этому настолько удачно, чтобы не впасть в отчаяние, и
настолько неудачно, чтобы спастись от скуки и ее последствий. Это порождает в
них известную бодрость или, по крайней мере, некоторое спокойствие, где
богатство или бедность, собственно, ничего не меняют: ведь и богач, и бедняк
наслаждаются не тем, что у них есть (как я показал, это действует лишь
отрицательно), а тем, чего они надеются достигнуть в итоге своих стараний. Они
стремятся вперед с великой серьезностью и даже с торжественным выражением лица:
так и дети ведут свои игры. Только в виде исключения такая жизнь нарушается
тем, что познание, не зависящее от служения воле и направленное на сущность
мира вообще, предъявляет или эстетическое требование созерцательности, или
этический призыв к воздержанию. Большинство людей всю жизнь гонит нужда, не
давая им опомниться. С другой стороны, воля часто разгорается до такой степени,
которая далеко превышает утверждение тела и обнаруживается в бурных аффектах и
могучих страстях; индивид не только утверждает тогда свое бытие, но и отрицает
бытие других, стремясь устранить его там, где оно стоит на его пути.
Поддержание тела его собственными силами – это весьма
ничтожная степень утверждения воли, и если бы люди этим добровольно
ограничивались, то мы могли бы допустить, что со смертью этого тела гаснет и
проявляющаяся в нем воля. Однако уже удовлетворение полового влечения выходит
за пределы утверждения собственного существования, наполняющего столь краткий
промежуток времени, и утверждает жизнь и после смерти индивида на
неопределенное будущее. Природа, всегда правдивая и последовательная, а здесь
даже наивная, совершенно открыто показывает нам внутренний смысл полового акта.
Наше собственное сознание и мощь полового влечения учат нас, что в этом акте
совершенно чисто и без какой-либо примеси (например, без отрицания чужих
индивидов) выражается самое решительное утверждение воли к жизни, и вот во времени и в
причинном ряду, т.е. в природе, появляется как следствие этого акта новая
жизнь: перед родившим встает рожденный, в явлении от него отличный, но в себе,
в идее, тождественный с ним. Вот почему через этот акт поколения живущих
связываются в одно целое и как таковое живут вечно. Рождение по отношению к
рождающему есть лишь выражение, симптом его решительного утверждения воли к
жизни; по отношению же к рожденному это вовсе "не есть основание воли, в
нем проявляющейся (так как воля в себе не знает ни основания, ни следствия), а
подобно всякой причине, оно есть только случайная причина проявления воли в это время, на этом месте. Как вещь
в себе воля рождающего и воля рожденного не различаются между собою, ибо только
явление, а не вещь в себе, подвластно principio individuationis. Вместе с
утверждением жизни за пределами собственного тела и вплоть до возникновения
нового тела вновь утверждаются также страдание и смерть как сопричастные
явлению жизни, и возможность искупления, создаваемая совершеннейшей
способностью познания, на этот раз оказывается бесплодной. В этом имеет свое глубокое
основание стыд полового акта.
Этот взгляд мифически представлен в том догмате
христианского вероучения, согласно которому мы все причастны грехопадению Адама
(очевидно, представляющему собой лишь удовлетворение полового инстинкта) и
через него заслужили страдание и смерть. Названное вероучение выходит здесь за
пределы мышления по закону основания и познает идею человека, единство которой
восстанавливается связующими узами деторождения из ее распада на бесчисленных
индивидов. Вследствие этого каждый индивид, с одной стороны, признается
тождественным с Адамом, представителем утверждения жизни и в этом отношении
подпавшим греху (первородному греху), страданию и смерти; с другой же стороны,
познание идеи открывает каждого индивида как тождественного со Спасителем,
представителем отрицания воли к жизни, и в этом отношении как причастного его
самопожертвованию, искупленного его подвигом и спасенного из оков греха и
смерти, т.е. мира (Рим. 5, 12-21).
Другое мифическое выражение нашей мысли о половом
удовлетворении как об утверждении воли к жизни за пределами индивидуального
существования, как о моменте, в котором только и завершается порабощение
человека жизни, или как о возобновляемой подписке на жизнь, – представляет
собой греческий миф о Прозерпине: она еще могла возвратиться из подземного
царства, пока не вкусила его плодов, но, отведав граната, она была обречена. В
несравненной передаче этого мифа у Гете смысл его выступает очень ясно,
особенно когда тотчас же после вкушения граната внезапно раздается незримый хор
Парок 33:
О, ты наша!
Ты возвратилась, если бы не ела,
Но, плод вкусив, ты стала нашей! 34
Замечательно, что Климент Александрийский (Strom. Ill,
с. 15) передает эту мысль с помощью того же образа и выражения: "Кто
оскопил себя от всякого греха ради царства небесного, – блаженны те, постники
мира".
В качестве решительного и самого могучего утверждения
жизни половое влечение проявляется и в том, что для человека, близкого к
природе, как и для животного, оно служит последней целью, высшим пределом
жизни. Самосохранение – вот первое стремление человека, но как только эта
забота удовлетворена, он стремится лишь к продолжению рода: большего он как
чисто природное существо домогаться не может. Да и природа, внутренней
сущностью которой является сама воля к жизни, всей своей мощью побуждает
человека, как и животное, к размножению. Исполнив это, она по отношению к
индивиду уже достигла своей цели и совершенно равнодушна к его гибели, потому
что как воля к жизни она заинтересована только в сохранении рода, индивид же
для нее – ничто. Так как в половом влечении внутренняя сущность природы, воля к
жизни, проявляется сильнее всего, то древние поэты и философы – Гесиод и
Парменид – говорили очень глубокомысленно, что Эрос 35 – это творящее
первоначало, из которого проистекают все вещи (см. Aristot. Metaph., I, 4).
Ферекид сказал: "Зевс, пожелав сотворить мир, преобразился в Эрос"
(Proclus ad Plat. Tim., I, III). Обстоятельное рассуждение об этом предмете нам
недавно дал Г.Ф. Шеманн: "De cupidine cosmogonico", 1852. И Майя
индийцев, чьим созданием и тканью является весь призрачный мир, может быть
парафразирована: amor. 36
Половые органы гораздо больше, чем какой-либо другой
внешний член тела, подчинены только воле, а вовсе не познанию: воля выступает
здесь почти столь же независимо от познания, как и в тех органах, которые,
побуждаемые просто раздражителями, служат только растительной жизни,
воспроизведению, и в которых воля действует слепо, как в бессознательной
природе. Ибо рождение – это лишь воспроизведение, распространяющееся на новый
индивид, как бы воспроизведение во второй потенции, подобно тому как смерть –
это лишь выделение во второй потенции. Ввиду всего этого половые органы
являются настоящим фокусом
воли и, следовательно, противоположным полюсом мозга, представителя познания,
т.е. другой стороны мира, – мира как представления. Они – животворящее начало, обеспечивающее
времени бесконечную жизнь; в этом качестве они и почитались у греков в фаллосе 37, у индусов – в
лингаме, которые таким образом служат символом утверждения воли. Познание,
напротив, дает возможность устранить желание, обрести спасение в свободе,
преодолеть и уничтожить мир.
Уже в начале этой четвертой книги мы обстоятельно
показали, как воля к жизни в своем утверждении должна рассматривать свое
отношение к смерти, которая ведь не оспаривает ее, ибо сама уже содержится в
жизни и принадлежит ей, так что противоположность смерти – рождение составляет
полный противовес ей, обеспечивая воле к жизни, несмотря на смерть индивида,
жизнь на все времена; индийцы выразили это тем, что сделали атрибутом бога
смерти, Шивы, лингам. Мы показали там же, как человек, с полной сознательностью
стоящий на точке зрения решительного утверждения воли к жизни, бесстрашно
смотрит в глаза смерти. Поэтому здесь мы уже не будем этого касаться. Не вполне
сознавая это, большинство людей стоят именно на такой точке зрения и упорно
утверждают жизнь. Как зеркало такого утверждения возвышается мир, с
бесчисленными индивидами в бесконечном времени и бесконечном пространстве и с
бесконечными страданиями, между рождением и смертью без конца. Но роптать на
это нельзя ни в каком отношении, ибо воля ставит великую трагедию или комедию
за собственный счет и является притом своим собственным зрителем. Мир именно
таков потому, что такова воля, что так хочет воля, проявлением которой он
выступает. Оправданием страданий служит то, что воля и в этом явлении
утверждает себя самое, и это утверждение оправдывается и уравновешивается тем,
что она же переносит страдания. Уже здесь открывается нам образ вечной справедливости
– в целом; дальше мы познакомимся с нею и в частностях подробнее и яснее. Но
прежде надо сказать о ее временной, или человеческой, справедливости.*
* Сюда относится 45 гл. II тома.
|