 Увеличить |
§58
Всякое удовлетворение, или то, что обычно называют
счастьем, по существу всегда имеет лишь отрицательный, а не положительный характер. Это
не изначальное и по собственному почину посещающее нас счастье, но всегда
удовлетворение какого-нибудь желания. Ибо желание, т.е. нужда, это
предварительное условие всякого наслаждения. Однако удовлетворение кладет конец
желанию и, следовательно, наслаждению. Поэтому удовлетворение, или счастье,
никогда не может быть чем-нибудь иным, кроме освобождения от горести, от нужды:
ибо к последней относится не только всякое действительное, очевидное страдание,
но и всякое желание, настойчивость которого нарушает наш покой, – сюда
относится даже убийственная скука, от которой жизнь делается нам в тягость. Но
как трудно чего-нибудь достигнуть и добиться: каждому замыслу противостоят
бесконечные трудности и усилия, и с каждым шагом возрастают препоны. Когда же,
наконец, все преодолено и достигнуто, то в результате получается только то, что
мы свободны от какого-нибудь страдания или желания и, следовательно, чувствуем
себя как прежде, до его наступления. Непосредственно нам всегда дана только
потребность, т.е. страдание. Удовлетворение же или наслаждение мы можем
испытывать только косвенно, воспоминая об устраненном им страдании и лишении.
Вот почему мы не в состоянии ни оценить, ни даже по-настоящему осознать те
блага и преимущества, которые у нас есть в действительности, и мы думаем, что
иначе это и быть не может: ведь они дают нам лишь отрицательное счастье, не
допуская страданий. Только лишившись их, мы начинаем понимать их цену, ибо
потребность, лишение, страдание – вот что положительно и что непосредственно
заявляет о себе. Оттого нам и приятно воспоминание о перенесенной горести,
болезни, нужде и т.п.: только оно дает нам возможность наслаждаться нынешними
благами. Нельзя также отрицать, что в этом смысле и с этой точки зрения – с
точки зрения эгоизма, составляющего форму желания жизни, – вид или описание
чужого несчастья доставляет нам удовольствие и удовлетворение, как это прекрасно
и откровенно выразил Лукреций в начале второй книги:
Сладко, когда на
просторах морских разыграются ветры,
С твердой земли наблюдать за бедою, постигшей другого,
Не потому, что для нас будут чьи-либо муки приятны,
Но потому, что себя вне опасности чувствовать сладко.
Однако мы увидим ниже, что подобная радость, внушаемая
столь косвенным сознанием собственного благополучия, очень близко лежит к
источнику настоящей, положительной злобы.
То, что всякое счастье имеет лишь отрицательный, а не
положительный характер, что поэтому оно не может быть прочным удовлетворением и
удовольствием, а всегда освобождает только от какого-нибудь страдания и
лишения, за которым неизбежно следует или новое страдание, или languor,
беспредметная тоска и скука, – это находит себе подтверждение и в верном
зеркале сущности мира и жизни – в искусстве, особенно в поэзии. Всякое
эпическое или драматическое произведение может изображать только борьбу,
стремление, битву за счастье, но никогда не самое счастье, постоянное и
окончательное. Оно ведет своего героя к цели через тысячи затруднений и
опасностей, но как только она достигнута, занавес быстро опускается. Ибо теперь
оставалось бы лишь показать, что блистательная цель, в которой герой мечтал
найти свое счастье, только насмеялась над ним, и по достижении ее ему не стало
лучше прежнего. Так как истинное, постоянное счастье невозможно, то оно и не
может быть объектом искусства. Правда, идиллия ставит себе целью изображение
именно такого счастья, но мы знаем, что идиллия как таковая не может быть
выдержана до конца. Под руками поэта она всегда становится либо эпической, и
тогда она являет собою лишь очень незначительный эпос, составленный из
маленьких страданий, маленьких радостей и маленьких стремлений, – так бывает
чаще всего; либо же она становится просто описательной поэзией, изображает
красоту природы, т.е., собственно, чистое безвольное познание, которое и в
самом деле есть единственное чистое счастье: ему не предшествуют страдания и
заботы, за ним не следуют раскаяние, страдание, пустота, пресыщение; но
подобное счастье не может наполнять всю жизнь, а выпадает лишь в отдельные ее
мгновения.
То, что мы видим в поэзии, находит себе подтверждение
и в музыке: в ее мелодии мы ведь уже распознали общее выражение сокровенной
истории самосознательной воли, тайную жизнь, тоску, горе и радость, приливы и
отливы человеческого сердца. Мелодия всегда представляет собой отклонение от
основного тона, тысячу странных блужданий вплоть до самого болезненного
диссонанса, после чего она возвращается, наконец, к тонике, которая выражает
удовлетворение и успокоение воли, но с которой больше нечего делать, и если
продолжить ее дальше, то возникнет только тягостная и невыразительная
монотонность, соответствующая скуке.
Все то, что должно уяснить эти размышления, –
недостижимость длительного удовлетворения и отрицательность всякого счастья,
все это находит свое объяснение в том, что показано в заключении второй книги,
а именно, что воля, объективацией которой служит, подобно всякому явлению,
человеческая жизнь, есть стремление без цели и конца. Отпечаток этой
бесконечности мы находим во всех сторонах ее совокупного проявления, начиная с
самой общей его формы – бесконечного времени и пространства и кончая самым
совершенным из всех явлений – жизнью и стремлением человека. Можно теоретически
принять три грани человеческой жизни и рассматривать их как элементы
действительной жизни человека. Во-первых, это могучее желание, великие страсти
(раджа-гуна 26).
Они проявляются в великих исторических характерах, их изображают эпос и драма;
но они могут обнаруживаться и в малой сфере, потому что значительность объектов
измеряется здесь только той степенью, в какой они потрясают волю, а не их
внешними отношениями. Затем, во-вторых, и это чистое познание, восприятие идей,
обусловленное освобождением познания от служения воле: жизнь гения
(саттва-гуна). В-третьих, наконец, это величайшая летаргия воли и связанного с
ней познания, беспредметная тоска, скука, от которой мертвеет жизнь
(тама-гуна). Жизнь индивида, далекая от постоянного пребывания в одной из этих
крайностей, касается их лишь изредка и большей частью представляет собой лишь
слабое и нерешительное приближение к той или другой стороне, жалкое желание
ничтожных объектов, которое постоянно возвращается и оттого избегает скуки. И в
самом деле, невероятно, как пусто и бессодержательно протекает жизнь
большинства людей, если рассматривать ее извне, и сколь тупой и бессмысленной
она ощущается изнутри. Это – мучительная тоска, сопровождаемая рядом
тривиальных помыслов, сонное блуждание шаткой поступью через четыре возраста
жизни вплоть до смерти. Люди подобны заведенным часовым механизмам, которые
идут, сами не зная для чего; всякий раз, когда зачат и рожден новый человек,
опять заводятся часы человеческой жизни, чтобы нота в ноту и такт за тактом, с
незначительными вариациями, повторить шарманочную пьесу, уже игравшуюся
бесчисленное число раз. Каждый индивид, каждый человеческий лик и жизненный
путь – лишь еще одно быстротечное сновидение бесконечного духа природы, вечной
воли к жизни, лишь еще один мимолетный образ, который дух, играя, рисует на
своем бесконечном свитке – пространстве и времени, сохраняя его нетронутым на
исчезающе малый миг, а затем стирая, чтобы дать место новым образам. Тем не
менее – ив этом заключается страшная сторона жизни – за каждый из этих
мимолетных образов, за каждую из этих нелепых причуд вся воля к жизни, во всей
своей напряженности, должна платить многочисленными, глубокими страданиями и
напоследок горькой смертью, долго грозившей и наконец пришедшей. Вот почему вид
трупа внезапно делает нас серьезными.
Жизнь каждого отдельного лица, взятая в общем и целом,
в ее самых существенных очертаниях, всегда представляет собой трагедию; но в
своих деталях она имеет характер комедии. Ибо заботы и муки дня, беспрестанное
подразнивание момента, желания и страхи каждой недели, невзгоды каждого часа –
все это, благодаря постоянным проделкам случая, сплошь сцены из комедии. Но
вечно не удовлетворенные желания, бесплодные стремления, безжалостно
растоптанные судьбою надежды, роковые ошибки всей жизни с возрастающим
страданием и смертью в конце – все это, несомненно, трагедия. Таким образом,
судьба, словно желая к горести нашего бытия присоединить еще и насмешку,
сделала так, что наша жизнь должна заключать в себе все ужасы трагедии, но мы
при этом лишены даже возможности хранить достоинство трагических персонажей, а
обречены быть нелепыми комедийными характерами в обилии мелочей жизни.
Но как ни наполняют каждую человеческую жизнь большие
и малые скорби, как ни держат они ее в постоянном беспокойстве и движении, они
все-таки не могут прикрыть недостаточности жизни для наполнения духа, не могут
прикрыть всей пустоты и пошлости бытия, не могут изгнать скуку, которая всегда
готова заполнить каждую паузу, оставляемую заботой. Этим объясняется, что дух
человека, не довольствуясь заботами, занятиями и треволнениями, которые
налагает на него действительный мир, создает себе еще мир воображаемый в виде
бесчисленных и разнообразных суеверий, и этому миру он отдается на все лады и
расточает на него свое время и силы, как только действительность предлагает ему
отдых, которого он даже не умеет ценить. Вот почему это явление и встречается
первоначально у тех народов, которым благосклонность климата и почвы делает
легким существование, – прежде всего у индийцев, затем у греков, римлян,
позднее – у итальянцев, испанцев и т.д. Демонов, богов и святых человек создает
себе по своему подобию, а затем им возносятся беспрестанные жертвы и моления,
во имя их украшаются храмы, даются и разрешаются обеты, совершаются
паломничества, поклонения, украшения икон и т.д. Служение им сплетается повсюду
с действительностью и даже ее заменяет: каждое событие жизни принимается за
действие этих существ, общение с ними наполняет половину жизни, постоянно
питает надежду и в силу самообольщения часто бывает интереснее, чем общество
реальных существ. Оно есть выражение и симптом двойной потребности человека: с
одной стороны, в помощи и поддержке, а с другой – в занятии и развлечении, и
хотя первой потребности оно часто прямо мешает, когда в случаях невзгод и
опасностей драгоценное время и силы тратятся не на борьбу с ними, а на
бесплодные моления и жертвы, но зато оно тем лучше служит второй потребности
благодаря фантастической беседе с вымышленным миром духов, и в этом заключается
немаловажная польза всех суеверий.
|
