 Увеличить |
§24
Великий Кант научил нас, что время, пространство и
причинность во всей своей закономерности и возможности всех своих форм
находятся в нашем сознании совершенно независимо от объектов, которые в них
являются и составляют их содержание; или, другими словами, к ним одинаково
можно прийти, исходя из субъекта или из объекта; поэтому их можно с равным
правом называть как способами созерцания субъекта, так и свойствами объекта,
поскольку последний есть объект
(у Канта: явление), т.е. представление.
Можно также рассматривать эти формы как нераздельную границу между субъектом и
объектом; поэтому, хотя каждый объект должен в них проявляться, но и субъект,
независимо от являющегося объекта, вполне владеет ими и обозревает их. Но если
только являющиеся в этих формах объекты не пустые призраки, а имеют реальное
значение, то они должны указывать на что-то, быть выражением чего-то такого,
что уже не есть объект, подобно им самим, не есть представление, нечто только
относительное, т.е. существующее для субъекта, а что пребывает вне такой
зависимости от противостоящего ему основного условия и его форм, т.е. является
не представлением, а вещью
в себе. Поэтому возможен, по крайней мере, следующий вопрос: есть ли
эти представления, эти объекты еще что-нибудь кроме того и независимо от того,
что они являются представлениями, объектами субъекта? И если – да, то что же
они такое в этом смысле? Что служит их другой, toto genere отличной от
представления стороной? Что такое вещь в себе? – Воля: таков был наш ответ, но пока я
оставляю его в стороне.
Чем бы ни была вещь в себе, Кант во всяком случае
правильно заключил, что время, пространство и причинность (которые мы признали
видами закона основания, а самый этот закон – общим выражением форм явления) не
могут быть ее определениями, а присоединились к ней лишь тогда, когда и
поскольку она сделалась представлением, – т.е. они принадлежат только ее
явлению, а не ей самой. В самом деле: так как субъект вполне познает и
конструирует их из самого себя, независимо от всякого объекта, то они должны
быть свойственны представляемости
как таковой, а не тому, что становится представлением. Они должны быть формой
представления как такового, а не свойствами того, что приняло эту форму. Они
должны быть даны уже в самой противоположности субъекта и объекта (не в
понятии, а в действительности), т.е. служить лишь ближайшим определением формы
познания вообще, наиболее общим определением которого является сама эта
противоположность. Все то, что в явлении, в объекте обусловлено временем,
пространством и причинностью и может представляться лишь через их посредство, а
именно – множественность,
вытекающая из рядоположности и следования друг за другом, изменяемость и пребывание,
вытекающие из закона причинности; далее, материя, представляемая только при
условии причинности; наконец, все то, что в свою очередь может быть
представлено лишь посредством их, – все это по существу не свойственно тому, что здесь
проявляется, что
вошло в форму представления, а только связано с самой этой формой. Напротив, то
в явлении, что не обусловлено временем, пространством и причинностью и не может
быть ни сведено к ним, ни объяснено из них, это и будет именно тем, в чем
непосредственно высказывается являющееся, вещь в себе. Вследствие этого
совершеннейшая, т.е. высшая ясность, отчетливость и исчерпывающая доказуемость
необходимо принадлежат тому, что свойственно познанию как таковому, т.е. форме познания, а не
тому, что, не будучи в себе представлением, объектом, сделалось познаваемым,
т.е. представлением, объектом лишь тогда, когда приняло эти формы. Итак, только
то, что зависит единственно от познаваемости, от представляемости вообще и как
таковой (а не от того, что познается и что только стало представлением), что
поэтому свойственно всему познаваемому без различия и что вследствие этого
может быть одинаково обретено на пути как от субъекта, так и от объекта, –
только это одно может дать удовлетворительное, вполне исчерпывающее познание,
ясное до последних оснований. Познание же это состоит в a priori известных нам
формах всякого явления; общим выражением их может служить закон основания,
видами которого, относящимися к наглядному познанию (здесь мы имеем дело только
с ним), являются время, пространство и причинность. Только на них опирается вся
чистая математика и чистое естествознание a priori. Поэтому только в этих
науках познание не встречает темноты, не наталкивается на непостижимое
(безосновное, т.е. волю), на то, что уже не сводится к другому; в этом
отношении и Кант, как уже сказано, хотел преимущественно, даже исключительно
называть эти знания, вместе с логикой, науками. Но, с другой стороны, эти
дисциплины не дают нам ничего иного, кроме просто отношений одного
представления к другому, дают форму без всякого содержания. Каждое содержание,
которое они получают, каждое явление, которое наполняет эти формы, заключает в
себе нечто такое, что уже не познаваемо во всей своей сущности, что уже не
объяснимо всецело из другого, нечто, следовательно, безосновное: от этого
познание тотчас же теряет в своей очевидности и лишается полной прозрачности.
Но это недоступное обоснованию и есть именно вещь в себе, то, что по существу
не есть представление, не есть объект познания и стало познаваемым лишь тоща,
когда приняло познаваемые формы. Первоначально форма чужда ему, и оно никогда
не может стать всецело единым с нею, никогда не может быть сведено просто к
форме и – так как последняя является законом основания – никогда не может быть
вполне исследовано. Если поэтому вся математика и дает нам исчерпывающее
познание того, что в явлениях представляет собой величину, положение, число –
короче, пространственное и временное отношение; если вся этиология вполне
знакомит нас с теми закономерными условиями, при которых явления со всеми
своими определениями наступают во времени и пространстве, но при всем этом
объясняет нам только то, почему каждое определенное явление должно обнаружиться
именно теперь здесь и именно здесь теперь, – то с их помощью мы все-таки
никогда не проникнем во внутреннюю сущность вещей, все-таки всегда останется
нечто такое, на что не отважится ни одно объяснение и что всегда будет
предполагаться им, а именно силы природы, определенный род воздействия вещей,
качество, характер каждого явления, безосновное, что не зависит от формы
явления, закона основания, которому эта форма сама по себе чужда, но что вошло
в нее и теперь обнаруживается по ее закону, однако закон этот опять-таки
определяет лишь явления, только форму, а не содержание.
Механика, физика, химия учат правилам и законам,
согласно которым действуют силы непроницаемости, тяжести, инерции, текучести,
сцепления, упругости, теплоты, света, химического сродства 5, магнетизма,
электричества и т.д., и т.о. учат закону, принципу, которому следуют эти силы
по отношению ко всякому их проявлению во времени и пространстве; сами же силы
остаются при этом, как ни старайся, qualitates occultae. Ибо то, что,
проявляясь, вызывает названные феномены, это – вещь в себе, от них совершенно
отличная; хотя она и подчинена в своем явлении закону основания как форме
представления, но сама она никогда не может быть сведена к этой форме и потому
не поддается до конца этиологическому объяснению и никогда не может быть
всецело раскрыта в своем основании. Вполне постижимая, поскольку она приняла
указанную форму, т.е. поскольку она есть явление, вещь в себе ни в малейшей
степени не уясняется в своем внутреннем существе этой постижимостью. Поэтому
чем более необходимости заключает в себе познание, чем больше в нем содержится
такого, чего иначе нельзя даже помыслить и представить себе, – каковы,
например, пространственные отношения, – чем оно, таким образом, яснее и
удовлетворительнее, тем меньше в нем чисто объективного содержания, или тем
меньше дано в нем истинной реальности; и наоборот, чем больше надо признать в
нем чисто случайных элементов, чем больше оно навязывает нам чисто эмпирических
данных, тем больше собственно объективного и истинно реального содержится в
таком познании, но в то же время и тем больше необъяснимого, т.е. несводимого
далее ни к чему другому.
Разумеется, не понимающая свой цели этиология во все
времена стремилась к тому, чтобы свести всю органическую жизнь к химизму и
электричеству, всякий химизм, т.е. качественность, в свою очередь к механизму
(действие в силу форм атомов), последний – отчасти к предмету форономии, т.е.
времени и пространству, объединенным в возможности движения, а отчасти к
предмету чистой геометрии, т.е. положению в пространстве (приблизительно так,
как – с полным правом – чисто геометрически конструируют уменьшение действия по
квадрату расстояния и теорию рычага); геометрия, наконец, растворяется в
арифметике, которая благодаря единству измерения является наиболее понятной,
обозримой, до конца объяснимой формой закона основания. Примерами намеченного
здесь в общих чертах метода служат атомы Демокрита, вихри Декарта, механическая
физика Лесажа 6,
который, приблизительно в конце прошлого столетия, пытался как химическое
сродство, так и тяготение объяснить механически, посредством толчка и давления
(ближе с этим можно познакомиться из "Lucrece Neutonien"). И
Рейлевские форма и состав как причина животной жизни имеют ту же тенденцию.
Наконец, совершенно такой же характер носит грубый материализм, вновь
подогретый именно теперь, в середине-19 века и по невежеству мнящий себя
оригинальным. Тупоумно отрицая жизненную силу, он хочет прежде всего объяснить
явления жизни из физических и химических сил, а их в свою очередь вывести из
механического действия материи, положения, формы и движения вымышленных атомов
и таким образом свести все силы природы к толчку и ответному удару, которые и
выступают для него в качестве "вещи в себе". Сообразно этому даже
свет оказывается механической вибрацией или же волнообразным движением
воображаемого и постулируемого для этой цели эфира, который, достигнув
сетчатки, барабанит по ней, так что, например, 483 биллиона барабанных ударов в
секунду производят красный цвет, 727 биллионов – фиолетовый и т.д. (значит,
слепые к цветам – это те, кто не умеет счесть барабанных ударов, не правда
ли?). Такие грубые, механические, демокритовские и воистину неуклюжие теории
вполне достойны тех господ, которые пятьдесят лет спустя после появления
гетевского учения о цветах еще верят в однородные лучи Ньютона и не стыдятся
этого высказывать. Они узнают на собственном опыте, что простительное ребенку
(Демокриту) не останется безнаказанным для взрослого. Со временем их может
ожидать позорный конец; впрочем, тогда они все улизнут и сделают вид, что они
здесь ни при чем. Об этом неправильном сведении изначальных сил природы друг к
другу нам скоро еще представится случай поговорить; пока же ограничимся
сказанным. Если допустить правильность таких теорий, то, конечно, все было бы
объяснено и раскрыто и в конце концов сведено к арифметической задаче, которая
и служила бы святая святых в храме мудрости, куда благополучно приводил бы
напоследок закон основания. Но тогда исчезло бы всякое содержание явления и
осталась бы только форма: то, что является, было бы сведено к тому, как оно является, и
это как было
бы познаваемо и a priori, поэтому совершенно зависело бы от субъекта,
существовало бы только для него и, наконец, было бы просто феноменом, всецело
представлением и формой представления: ни о какой вещи в себе нельзя было бы и
спрашивать. Если допустить, что это так, то действительно весь мир мог бы быть
выведен из субъекта и на самом деле было бы достигнуто то, что Фихте своим
пустозвонством хотел выдать за достигнутое им.
Однако это не так: в подобном роде строились
фантасмагории, софизмы, воздушные замки, а не наука. Удавалось, – и каждый
успех способствовал истинному прогрессу, – удавалось сводить множество и
разнообразие явлений природы к отдельным изначальным силам; многие силы и
свойства, которые прежде считались различными, были выведены друг из друга
(например, магнетизм из электричества) и таким образом их количество было
уменьшено. Этиология достигнет своей конечной цели, когда познает и выяснит все
изначальные силы природы как таковые и установит способ их действия, т.е.
закон, по которому их проявления, руководствуясь причинностью, наступают во
времени и пространстве и определяют свое место по отношению друг к другу, – но
всегда останутся изначальные силы, всегда останется, как нерастворимый осадок,
то содержание явления, которое нельзя свести к форме последнего и которое
поэтому нельзя объяснить из чего-нибудь другого по закону основания. Ибо в
каждой вещи в природе есть нечто такое, чему никогда нельзя найти основания,
указать дальнейшую причину, чего нельзя объяснить; это – специфический способ
ее действия·, т.е. образ ее бытия, ее сущность. Правда, для каждого отдельного
действия вещи можно указать причину, вследствие которой эта вещь должна была
произвести свое действие именно теперь, именно здесь, но никогда нельзя
объяснить, почему она вообще действует и действует именно так. Если у нее нет
других свойств, если она пылинка в солнечных лучах, то, по крайней мере, в
своей тяжести и непроницаемости она обнаруживает это необъяснимое нечто, каковое
и есть, говорю я, для нее то же самое, что для человека воля – подобно ей оно в
своем внутреннем существе не поддается объяснению и в себе тождественно с нею.
Конечно, для всякого проявления воли, для всякого отдельного ее акта в данное
время, в данном месте можно указать мотив, в силу которого этот акт необходимо
должен был совершиться при условии известного характера человека. Но то, что он
обладает данным характером, что он вообще хочет, что из многих мотивов именно
этот, а не Другой, что вообще какой бы то ни было мотив движет его волей, –
этого никогда нельзя объяснить. И что для человека есть его непостижимый
характер, предполагаемый при всяком объяснении его мотивированных поступков, то
для каждого неорганического тела есть его существенное качество, способ его
действия, проявления которого вызываются внешними воздействиями, между тем как
самый этот способ не определяется ничем внешним, а потому не может быть и
объяснен: его отдельные обнаружения, посредством которых он только и становится
явным, подчинены закону основания, сам же он безосновен. Уже схоластики по
существу верно поняли это и назвали forma substantial [субстанциальная форма]
(об этом у Суареса, Disput. metaph., disp. XV, sect. 1),
Столь же велико и обычное заблуждение, будто мы лучше
всего понимаем самые многочисленные, самые общие и простые явления, между тем
как это скорее всего лишь те явления, которые мы более всего привыкли видеть и
более всего привыкли не понимать. Для нас столь же необъяснимо, что камень
падает на землю, как и то, что животное движется. Как сказано выше, думали,
будто исходя из самых общих сил природы (например, тяготения, сцепления,
непроницаемости), можно объяснить из них и те, которые действуют не столь часто
и при сложных условиях (например, химические свойства, электричество,
магнетизм), а из этих последних, наконец, понять организм и жизнь животных,
даже познание и волю человека. Молчаливо соглашались исходить из чистых
qualitates occultae, от разъяснения которых совершенно отказались, потому что
имели намерение на них строить, а не подкапываться под них. Это, как сказано,
не может удаться. Но если бы это и удалось, то подобное здание всегда висело бы
в воздухе. Какая польза от объяснений, которые приводит в итоге к столь же
неизвестному, что и первая проблема? И разве в конце концов о внутренней
сущности названных всеобщих сил природы мы знаем больше, чем о внутренней
сущности животного? Разве первая не столь же не исследована, как и вторая?
Сущность нельзя исследовать и обосновать, потому что она безосновна, потому что
она – содержание, что
явления, никогда не сводимое к его форме, к его как, к закону основания. Мы же, имея здесь
целью не этиологию, а философию, т.е. не относительное, а безусловное познание
сущности мира, избираем противоположный путь и исходим из того, что нам
непосредственно и полнее всего известно, что нам ближе и роднее всего, чтобы
постигнуть то, что известно нам лишь отдаленно, односторонне и косвенно; по
самому мощному, значительному и ясному явлению мы хотим понять менее совершенное,
более слабое. Во всех вещах, за исключением моего собственного тела, мне
известна только одна сторона – сторона представления; их внутренняя сущность
для меня закрыта и представляет глубокую тайну, даже если я знаю все причины,
по которым совершаются их изменения. Только из сравнения с тем, что происходит
во мне, когда мною движет мотив и мое тело производит известное действие, из
сравнения с тем, что составляет сущность моих собственных изменений,
определенных внешними основаниями, – только так я могу проникнуть в тот способ,
каким изменяются безжизненные тела благодаря причинам, и постигнуть их
внутреннюю сущность, между тем как знание причины явлений этой сущности дает
мне только закон наступления их во времени и пространстве и больше ничего. Это
возможно для меня потому, что мое тело есть единственный объект, в котором я
знаю не одну только сторону, сторону представления, но и другую, называемую
волей. Итак, вместо того, чтобы думать, будто я лучше пойму свою собственную
организацию, свое познание и волю, свое движение по мотивам, если мне удастся
свести их к движению по причинам, силой электричества, химизма, механизма, –
вместо этого, поскольку я стремлюсь к философии, а не к этиологии, я должен,
наоборот, самые простые и обычные движения неорганических тел, совершающиеся на
мой взгляд по причинам, научиться прежде всего понимать в их внутренней
сущности из моего собственного движения по мотивам, и те необъяснимые силы,
которые проявляются во всех телах природы, я должен признать тождественными по
характеру с тем, что во мне предстает как воля, и отличными от нее только по
степени. Это значит, что установленный в трактате о законе основания четвертый
класс представлений должен сделаться для меня ключом к познанию внутренней
сущности первого класса, и из закона мотивации я должен научиться понимать
закон причинности в его внутреннем смысле.
Спиноза говорит (письмо 62): если бы камень,
взлетевший в воздух от толчка, обладал сознанием, он думал бы, что летит по
собственной воле. Я прибавлю только, что камень был бы прав. Толчок для него то
же, что для меня мотив, и то, что в камне проявляется как сцепление, тяжесть и
устойчивость данного положения, это по своему внутреннему существу то же самое,
что я познаю в себе как волю и что он познавал бы как волю, если бы только и он
обрел познание. Спиноза в приведенном месте имеет в виду ту необходимость, с
которой камень летит, и справедливо хочет перенести ее на необходимость
единичного волевого акта лица. Я же, напротив, рассматриваю ту внутреннюю
сущность, которая только и сообщает значение и силу всякой реальной
необходимости (т.е. действию из причины) в качестве ее предпосылки, которая
называется у человека характером, в камне свойством, но в обоих есть одно и то
же, и которая там, где она познается непосредственно, носит имя воли и в камне
обладает самой слабой, а в человеке самой сильной степенью видимости,
объектности. Это тождественное с нашей волей начало, содержащееся в стремлении
всех вещей, познал верным чувством своим даже блаженный Августин, и я не могу удержаться,
чтобы не привести здесь наивных слов, какими он выразил эту мысль: "Если
бы мы были животными, мы любили бы плотскую жизнь и то, что сообразно с ее
ощущениями, и это было бы для нас достаточным благом, и если бы нам в этом
отношении было хорошо, мы не искали бы ничего другого. Точно так же, если бы мы
были деревьями и даже движением чувства не могли бы ничего любить, то все же
казалось бы, что мы как бы стремимся (appetere) к этому, чем богаче и обильнее
были бы мы в своей плодоносности. Если бы мы были камнями, или волнами, или
ветром, или пламенем, или чем-нибудь в этом роде, безо всякого чувства и жизни,
у нас все-таки было бы некоторое как бы стремление к своему месту и порядку.
Ибо словно любовью тел является тяготение, – стремятся ли они тяжестью своею
книзу или легкостью вверх: так тело весом, как душа любовью, влечется туда,
куда бы ни влеклось" ("О Граде Божием", 11, 28).
Достойно замечания и то, что согласно Эйлеру сущность
тяготения Должна в конце концов сводиться к свойственной телам "склонности
и стремлению" (т.е. воле) (в 68-м письме к принцессе). Именно потому ему и
не нравится понятие тяготения, каким оно предстает у Ньютона, и он готов
попытаться модифицировать его в духе прежней картезианской теории, т.е. вывести
тяготение из толчка, производимого эфиром на тело: это "разумнее и для
тех, кто любит ясные и понятные принципы", более подходит. Он хочет
изгнать из физики притяжение как qualitas occulta. Такой взгляд соответствует
тому мертвому пониманию природы, которое в качестве коррелята имматериальной
души господствовало во времена Эйлера. Примечательно, однако, по отношению к
установленной мною основной истине, что дальние ее проблески уже тогда увидел
этот тонкий ум; он поспешил заблаговременно уклониться от нее и, боясь, как бы не
рухнуло все тогдашнее миросозерцание, был готов искать защиты даже в старом,
отжившем абсурде.
|
