 Увеличить |
MОНТРЕЙ
Так как Ла Флер сопровождал меня в течение всего моего
путешествия по Франции и Италии и будет не раз еще появляться на сцене, то я
должен немного более расположить читателя в его пользу, сказав, что никогда движения
сердца, обыкновенно определяющие мои поступки, не давали мне меньше поводов к
раскаянию, чем в отношении этого парня, – то была самая прямая, любящая и
простая душа, какой когда‑либо приходилось тащиться по пятам за философом; хотя
его выдающиеся дарования по части барабанного боя и шитья гетр оказались для
меня довольно бесполезными, однако я был ежечасно вознаграждаем веселостью его
нрава – она возмещала все его недостатки. – Глаза его всегда давали мне
поддержку во всех моих несчастиях и затруднениях, я чуть было не добавил – и
его тоже; но Ла Флера ничем нельзя было пронять; в самом деле, какие бы
невзгоды судьбы ни постигали его в наших странствиях: голод ли, жажда, холод
или бессонные ночи, – по лицу его о них ничего нельзя было прочесть – он
всегда был одинаков; таким образом, если я являюсь чуточку философом, как это
время от времени внушает мне лукавый, – гордость моя этим званием бывает
сильно задета, когда я размышляю, сколь многим обязан я жизнерадостной
философии этого бедного парня, посрамившего меня и научившего высшей мудрости.
При всем том у Ла Флера был легкий налет фатовства, – но фатовство это
казалось с первого взгляда скорее природным, чем искусственным; и не прожил я с
ним и трех дней в Париже, как убедился, что он вовсе не фат.
МОНТРЕЙ
Когда Ла Флер на следующее утро приступил к исполнению своих
обязанностей, я вручил ему ключ от моего чемодана вместе с описью полудюжины
рубашек и пары шелковых штанов и велел уложить все это в карету, а также
распорядиться, чтоб запрягали лошадей, – и попросить хозяина принести
счет.
– C'est un garcon de bonne fortune [26], – сказал хозяин, показывая в окно на
полдюжину девиц, столпившихся вокруг Ла Флера и очень дружественно с ним
прощавшихся, в то время как кучер выводил из конюшни лошадей. Ла Флер несколько
раз поцеловал всем девицам руку, трижды вытер глаза и трижды пообещал привезти
им всем из Рима отпущение грехов.
– Этого юношу, – сказал хозяин, – любит весь
город, и едва ли в Монтрее есть уголок, где не почувствуют его отсутствия.
Единственное его несчастье в том, – продолжал хозяин, – что «он
всегда влюблен». – От души этому рад, – сказал я, – это избавит
меня от хлопот класть каждую ночь под подушку свои штаны. – Я сказал это в
похвалу не столько Ла Флеру, сколько самому себе, потому что почти всю свою
жизнь был влюблен то в одну, то в другую принцессу, и, надеюсь, так будет
продолжаться до самой моей смерти, ибо твердо убежден в том, что если я сделаю
когда‑нибудь подлость, то это непременно случится в промежуток между моими
увлечениями; пока продолжается такое междуцарствие, сердце мое, как я заметил,
всегда заперто на ключ, – я едва нахожу у себя шестипенсовик, чтобы подать
нищему, и потому стараюсь как можно скорее выйти из этого состояния; когда же я
снова воспламеняюсь, я снова – весь великодушие и доброта и охотно сделаю все
на свете для кого‑нибудь или с кем‑нибудь, если только мне поручатся, что в
этом не будет греха.
– Однако, говоря так, – я, понятно, восхваляю
любовь, – а вовсе не себя.
ОТРЫВОК
Город Абдера, несмотря на то что в нем жил Демокрит,
старавшийся всей силой своей иронии и насмешки исправить его, был самым гнусным
и распутным городом во всей Фракии. Каких только отравлений, заговоров и
убийств, – каких поношений и клеветы, каких бесчинств не бывало там
днем, – а тем более ночью.
И вот, когда дальше идти уже было некуда, случилось, что в
Абдере поставлена была «Андромеда» Еврипида, которая привела в восторг весь
театр; но из всех пленивших зрителей отрывков ничто так сильно не подействовало
на их воображение, как те нежные звуки природы, которыми поэт оживил страстную
речь Персея: О Эрот , властитель богов и людей , и т. д. На
другой день почти все жители города говорили правильными ямбами, – только
и слышно было о Персее и о его страстном обращении: «О Эрот, властитель богов и
людей», – на каждой улице Абдеры, в каждом доме: «О Эрот! Эрот!» – во всех
устах, подобно безыскусственным звукам сладостной мелодии, непроизвольно из них
вырывающейся, – единственно только: «Эрот! Эрот! Властитель богов и
людей». – Огонь вспыхнул – и весь город, подобно сердцу отдельного
человека, отверзся для Любви.
Ни один аптекарь не мог продать ни крупинки чемерицы – ни у
одного оружейного мастера не лежало сердце ковать орудия смерти. – Дружба
и Добродетель встречались друг с другом и целовались на улице – золотой век
вернулся и почил над городом Абдерой – все абдериты достали пастушеские
свирели, а абдеритки, отложив свою пурпурную ткань, целомудренно садились
слушать песню. –
Сделать это, – гласит Отрывок, – в силах был лишь
тот бог, чье владычество простирается от неба до земли и даже до морских
глубин.
МОНТРЕЙ
Когда уже все готово к отъезду и каждая статья счета
гостиницы обсуждена и оплачена, вам всегда приходится, если вы не очень
раздражены этой процедурой, уладить возле дверей, перед тем как вы сядете в
карету, еще одно дело – с сыновьями и дочерьми бедности, которые вас обступают.
Никогда не говорите: «Пусть убираются к черту», – ведь это значит посылать
в тяжкий путь нескольких несчастных, которые и без того довольно страдали. Я всегда
предпочитал взять в горсть несколько су и посоветовал бы каждому благородно– му
путешественнику последовать моему примеру; он может обойтись без подробной
записи, по каким соображениям он роздал свои деньги – все это будет зачтено ему
в другом месте.
Что касается меня, то никто не дает так мало, как я; ведь
лишь у немногих из тех, кого я знаю, такая скудная мошна. Все‑таки, поскольку
это был первый мой публичный акт благотворительности во Франции, я отнесся к
нему с большим вниманием.
– Увы! – сказал я, – у меня всего‑навсего
восемь су, – я раскрыл руку и показал деньги, – а здесь на них
рассчитывают восемь бедных мужчин и восемь бедных женщин.
Бедный оборванец без рубахи немедленно взял назад свое
притязание, выступив на два шага из круга и сделав поклон в знак отказа от
своей доли. Если бы весь партер закричал в один голос: Place aux dames [27], это и наполовину не
выразило бы чувства уважения к слабому полу, которое заключено было в жесте
бедняка.
Праведный боже! По каким мудрым основаниям устроил ты, чтобы
крайняя степень нищеты и изысканная вежливость, которые в таком разладе в
других странах, нашли здесь дорогу к согласию?
– Я все‑таки подарил ему одно су просто за его
politesse [28].
Подвижный паренек крошечного роста, стоявший в круге как раз
напротив меня, сунул под мышку какой‑то предмет, когда‑то бывший шляпой,
вытащил из кармана табакерку и щедро предложил по щепотке соседям направо и
налево: дар был настолько внушителен, что те из скромности отказались. –
Бедный карлик проявил, однако, настойчивость: – Prenez‑en – prenez [29], – сказал он,
приветливо им кивнув, но глядя в другую сторону; тогда каждый из них взял по
щепотке. – Жаль, если твоя табакерка когда‑нибудь опустеет, – сказал
я про себя и положил в нее два су, – но, чтобы повысить их ценность, сам
взял при этом из нее небольшую щепотку. – Бедняга почувствовал вес второго
одолжения сильнее, чем вес первого, – им я оказал ему честь – первое же
было только милостыней – и он поблагодарил меня за него земным поклоном.
– Вот! – сказал я старому однорукому солдату,
участвовавшему в походах и до смерти измученному на службе отечеству, –
вот тебе два су. – Vive le Roi! [30] –
отвечал старый вояка.
После этого у меня осталось только три су. Одно я отдал
просто pour l'amour de Dieu [31],
так как на этом основании его у меня попросили. – У бедной женщины было
вывихнуто бедро, и потому ей и нельзя было подать по каким‑нибудь другим
соображениям.
– Mon cher et tres charitable Monsieur [32]. – На это ничего не возразишь, –
сказал я.
– Му Lord Anglais [33], –
самый звук этих слов стоил денег – и я отдал за него мое последнее су .
Но в пылу раздачи я проглядел одного pauvre honteux [34], для которого некому было попросить су и
который, я уверен, скорее погиб бы, чем попросил для себя сам. Он стоял возле
кареты, немного в стороне от кружка обступивших меня нищих и вытирал слезу на
лице, видевшем, как мне показалось, лучшие дни. – Праведный боже! –
сказал я, – а у меня не осталось для него ни одного су. – Да ведь у
тебя их тысяча! – громко закричали все зашевелившиеся во мне силы
природы, – и вот я дал ему – не важно, сколько – теперь мне стыдно
сказать, как много , – а тогда было стыдно подумать, как мало.
Таким образом, если читатель способен составить какое‑нибудь представление о
моем тогдашнем состоянии, то, пользуясь этими двумя твердыми отправными
точками, он может отгадать величину моего подаяния с точностью до одного или
двух ливров.
Для остальных у меня не нашлось ничего, кроме Dieu vous
benisse. – Et le bon Dieu vous benisse encore [35], – сказали старый солдат, карлик и пр.
Но pauvre honteux ничего не в силах был сказать – он достал маленький носовой
платок и, отвернувшись, вытер глаза – и мне показалось, что он благодарен мне
больше, чем все остальные.
|
