ПАСПОРТ
ВЕРСАЛЬ
Так как паспорт предлагал всем наместникам, губернаторам и
комендантам городов, генералам армий, судьям и судебным чиновникам разрешать
свободный проезд вместе с багажом господину Йорику, королевскому шуту, –
то, признаюсь, торжество мое по случаю получения паспорта было немало омрачено
ролью, которая мне в нем приписывалась. – Но на свете ничего нет
незамутненного; некоторые солиднейшие наши богословы решаются даже утверждать,
что само наслаждение сопровождается вздохом – и что величайшее из им известных
кончается обыкновенно содроганием почти болезненным.
Помнится, ученый и важный Беворискиус в своем комментарии к
поколениям от Адама очень натурально обрывает на половине одно свое примечание,
чтобы поведать миру о паре воробьев, расположившихся на наружном выступе окна,
которые все время мешали ему писать и наконец совершенно оторвали его от
генеалогии.
– Странно! – пишет Беворискиус. – Однако
факты достоверны, потому что из любопытства я отмечал их один за другим
штрихами пера – за короткое время, в течение которого я успел бы закончить
вторую половину этого примечания, воробей‑самец ровно двадцать три с половиной
раза прерывал меня повторением своих ласк.
Как милостиво все‑таки небо, – добавляет
Беворискиус, – к своим созданиям!
Злосчастный Йорик! Степеннейший из твоих собратьев способен
был написать для широкой публики слова, которые заливают твое лицо румянцем,
когда ты только переписываешь их наедине в своем кабинете.
Но это не относится к моим путешествиям. – И потому я
дважды – дважды прошу извинить меня за это отступление.
ХАРАКТЕР
ВЕРСАЛЬ
– Как вы находите французов? – спросил граф де
Б***, вручив мне паспорт.
Читатель легко догадается, что после столь убедительного
доказательства учтивости мне не составило труда ответить комплиментом на этот
вопрос.
– Mais passe, pour cela [89]. – Скажите откровенно, – настаивал
он, – нашли вы у французов всю ту вежливость, которую весь мир так
предупредительно нам приписывает? – Я нашел всевозможные ее
подтверждения, – отвечал я. – Vraiment, – сказал граф, –
les Francais sont polis [90]. –
Даже слишком, – отвечал я.
Граф обратил внимание на слово слишком и стал
утверждать, что я не высказываю всего, что думаю. Долго я всячески оправдывался
– он настаивал, что у меня есть какая‑то задняя мысль, и требовал высказаться
откровенно.
– Я думаю, господин граф, – сказал я, – что
человек, подобно музыкальному инструменту, имеет известный диапазон и что его
общественные и иные занятия нуждаются поочередно в каждой тональности, так что,
если вы возьмете слишком высокую или слишком низкую ноту, в верхнем или в
нижнем регистре непременно обнаружится пробел, и гармония будет
нарушена. – Граф де Б*** ничего не понимал в музыке и потому попросил меня
объяснить мою мысль как‑нибудь иначе. – Перед образованной нацией, мой
милый граф, – сказал я, – каждый чувствует себя должником; кроме
того, учтивость сама по себе, подобно прекрасному полу, заключает столько
прелести, что язык не повернется сказать, будто она может причинить зло. А все‑таки
я думаю, что существует известный предел совершенства, достижимый для человека,
взятого в целом, – переступая этот предел, он, скорее, разменивает свои
достоинства, чем приобретает их. Не смею судить, насколько это приложимо к
французам в той области, о которой мы говорим, – но если бы нам, англичанам,
удалось когда‑нибудь при помощи постепенной шлифовки приобрести тот лоск,
которым отличаются французы, то хотя бы даже мы не утратили при этом politesse
du coeur [91], располагающей людей
больше к человеколюбивым, чем к вежливым поступкам, – мы непременно
потеряли бы присущее нам разнообразие и самобытность характеров, которые
отличают нас не только друг от друга, но и от всех прочих народов.
У меня в кармане было несколько шилллингов времен короля
Вильгельма, гладких, как стекляшки; предвидя, что они мне пригодятся для
иллюстрации моей гипотезы, я взял их в руку, когда дошел до этого места –
– Взгляните, господин граф, – сказал я, вставая и
раскладывая их перед ним на столе, – семьдесят лет ударялись они друг о
друга и подвергались взаимному трению в карманах разных людей, отчего сделались
настолько похожими между собой, что вы с трудом можете отличить один шиллинг от
другого.
Подобно старинным медалям, которые хранились бережнее и
проходили через небольшое число рук, англичане сохраняют первоначальные резкие
черты, приданные им тонкой рукой природы – они не так приятны на ощупь – но
зато надпись так явственна, что вы с первого же взгляда узнаете, чье
изображение и чье имя они носят. – Однако французы, господин граф, –
прибавил я (желая смягчить свои слова), – обладают таким множеством
достоинств, что могут отлично обойтись без этого, – они самый верный,
самый храбрый, самый великодушный, самый остроумный и самый добродушный народ
под небесами. Если у них есть недостаток, так только тот, что они – слишком серьезны
.
– Mon Dieu! – воскликнул граф, вскакивая со стула.
– Mais vous plaisantez [92], – сказал он, исправляя свое
восклицание. – Я положил руку на грудь и с самым искренним и серьезным
видом заверил его, что таково мое твердое убеждение.
Граф выразил крайнее сожаление, что не может остаться и
выслушать мои доводы, так как должен сию минуту ехать обедать к герцогу де
Ш***.
– Но если вам не очень далеко приехать в Версаль
откушать со мной тарелку супу, то прошу вас перед отъездом из Франции доставить
мне удовольствие послушать, как вы будете брать назад ваше мнение – или как вы
его будете защищать. – Но если вы собираетесь его защищать, господин
англичанин, – сказал он, – вам придется пустить в ход все свои силы,
потому что весь мир против вас. – Я обещал графу принять его приглашение
пообедать с ним до отъезда в Италию – и откланялся.
|