 Увеличить |
ОБРАЩЕНИЕ
ВЕРСАЛЬ
Мне было бы неприятно, если бы мой недруг заглянул мне в
Душу, когда я собираюсь просить у кого‑нибудь покровительства; поэтому я
обыкновенно стараюсь обходиться без нужной помощи, но моя поездка к господину
герцогу де Ш*** была вынужденной – будь она добровольной, я бы ее совершил,
вероятно, как и другие люди.
Сколько низких планов гнусного обращения сложило по дороге
мое раболепное сердце! Я заслуживал Бастилии за каждый из них.
Когда же показался Версаль, я больше ни на что не был
способен, как только подбирать слова и сочинять фразы, а также придумывать позы
и тон голоса, при помощи которых я мог бы снискать благорасположение господина
герцога де Ш***. – Это подойдет, – сказал я. – Точь‑в‑точь
так, – возразил я себе, – как кафтан, который сшил бы ему
предприимчивый портной, не сняв предварительно мерки. – Дурак! –
продолжал я, – взгляни раньше на лицо господина герцога – присмотрись,
какой характер написан на нем, – обрати внимание, в какую он станет позу,
выслушивая тебя, – подметь все изгибы и выражения его туловища, рук и ног
– а что касается тона голоса – первый звук, слетевший с его губ, подскажет его
тебе; на основании всего этого ты и составишь тут же на месте обращение,
которое не может не прийтись по вкусу герцогу – ведь все приправы будут
заимствованы у него же, и, по всей вероятности, он их охотно проглотит.
– Хорошо, – сказал я, – скорей бы все это
миновало. – Опять ты трусишь! Разве люди не равны на всей поверхности
земного шара? А если они таковы на поле сражения – почему им не быть равными
также и с глазу на глаз, в кабинете? Поверь мне, Йорик, когда это не так, мы
действуем предательски по отношению к себе и десять раз ставим под удар наши
вспомогательные силы там, где природа сделает это всего раз. Ступай к герцогу
де Ш*** с Бастилией во взорах – головой ручаюсь, через полчаса тебя отошлют под
конвоем в Париж,
– Я в этом не сомневаюсь, – сказал я. – В
таком случае, клянусь небом, я явлюсь к герцогу с самым веселым и
непринужденным видом. –
– Вот и снова ты не прав, – возразил я. –
Спокойное сердце, Йорик, не мечется от одной крайности к другой – оно всегда
помещается в середине. – Хорошо, хорошо! – воскликнул я, когда кучер
завернул в ворота, – мне кажется, я отлично справлюсь, – и к тому
времени, когда карета, описав круг по двору, подкатила к подъезду, я обнаружил
на себе такое благоприятное действие собственных наставлений, что двинулся по
лестнице не так, как поднимается по ней жертва правосудия, которой предстоит
расстаться с жизнью на верхней ступеньке, – но и не с тем проворством, с
каким я единым духом взлетаю к тебе, Элиза, чтобы обрести жизнь.
Когда я вошел в двери приемной, меня встретил человек,
который, может быть, был дворецким, но больше походил на младшего секретаря, и
я услышал от него, что герцог де Ш*** занят. – Мне совершенно
неизвестны, – сказал я, – формальности для получения аудиенции, так
как я здесь человек чужой и, вдобавок, что еще хуже при нынешнем положении
вещей, я – англичанин. – Он возразил, что обстоятельство это не
увеличивает затруднений. – Я сделал ему легкий поклон и сказал, что у меня
важное дело к господину герцогу. Секретарь посмотрел в сторону лестницы, словно
изъявляя готовность позволить мне подняться к кому‑то с моим делом. – Но я
не хочу вводить вас в заблуждение, – сказал я, – то, что я собираюсь
сообщить, не представляет никакой важности для господина герцога де Ш***, но
чрезвычайно важно для меня. – C'est une autre affaire [73], – отвечал он. – Для человека
учтивого – нисколько, – сказал я. – Но скажите, пожалуйста, милостивый
государь, – продолжал я, – когда же иностранец может надеяться
получить доступ ? – Не раньше, чем через два часа, – сказал
секретарь, взглянув на часы. Количество экипажей во дворе как будто оправдывало
слова секретаря, что мне нечего рассчитывать быть принятым скорее, – так
как расхаживать взад и вперед по приемной, где я ни с кем не мог перемолвиться
словом, было в то время так же невесело, как находиться в самой Бастилии, то я
немедленно вернулся к моей карете и велел кучеру везти меня в Cordon Bleu [74], ближайшую версальскую
гостиницу.
Мне кажется, в этом есть что‑то роковое: я редко дохожу до
того места, куда я направляюсь.
LE PATISSIER [75]
ВЕРСАЛЬ
Не проехал я и половины улицы, как изменил свое намерение:
уж если я в Версале, – подумал я, – то прекрасно могу осмотреть
город; вот почему я дернул за шнурок и приказал кучеру прокатить меня по
главным улицам. – Город, я думаю, не велик, – сказал я. – Кучер
извинился за то, что меня поправляет, и сказал, что, напротив, Версаль город
пышный и что многие первые герцоги, маркизы и графы имеют здесь свои
дома. – Я вдруг вспомнил графа де Б***, о котором так лестно говорил
накануне книгопродавец с набережной Конти. – А почему бы мне не зайти,
подумал я, к графу де Б***, который такого высокого мнения об английских книгах
и об англичанах, – и не рассказать ему приключившейся со мной истории? Так
я во второй раз переменил намерение. – По правде говоря – в третий, –
ведь я собирался в этот день к мадам де Р*** на улицу Святого Петра и
почтительнейше передал ей через ее fille de chambre, что обязательно ее навещу
– но я не в силах управлять обстоятельствами, – они мной управляют; вот
почему, увидя человека, стоявшего с корзиной на другой стороне улицы, словно он
что‑то продавал, я велел Ла Флеру подойти к нему и расспросить, где находится
дом графа.
Ла Флер вернулся немного побледневший и сказал, что это
кавалер ордена св. Людовика, который продает pates [76]. – Не может быть, Ла Флер, –
сказал я. – Ла Флер так же мало мог объяснить это явление, как и я, но
упорно стоял на своем: он видел, по его словам, оправленный в золото крест на
красной ленточке, продетой в петлицу, а также заглянул в корзину и видел pates,
которые продавал кавалер; таким образом, он не мог ошибиться.
Такое крушение в жизни человека пробуждает лучшие чувства,
чем любопытство: я не в силах был оторвать от него взор, сидя в карете – чем
дольше я на него смотрел, на его крест и на его корзину, тем сильнее внедрялись
они в мой мозг, – я вылез из кареты и подошел к нему.
На нем был чистый полотняный фартук, спускавшийся ниже
колен, а также род детского передничка, доходившего до половины груди; повыше
передничка, немного спускаясь над его верхним краем, висел крест. Корзина с
маленькими pates была покрыта белой камчатной салфеткой; другая такая же
салфетка была разостлана на дне корзины; на всем этом лежала печать proprete [77] и опрятности, так что его
pates можно было кушать не только из сострадания, но и вследствие аппетитного
их вида.
Он никому их не предлагал, но безмолвно стоял с ними на углу
одного дома, поджидая покупателей, которые брали бы их по собственному почину,
без его просьбы.
Это был человек лет сорока восьми – с виду солидный и даже,
пожалуй, важный. Я не выразил удивления. – Подойдя скорее к корзине, чем к
нему, я приподнял салфетку, взял один из его pates – и попросил его объяснить
тронувшее меня явление.
Он сообщил мне в немногих словах, что лучшую часть своей
жизни провел на военной службе, где, истратив небольшое родовое имущество, он
получил роту, а вместе с ней и крест; но после заключения последнего мира полк
его был распущен, и весь офицерский персонал, вместе с персоналом некоторых
других полков, остался без всяких средств к существованию; он увидел, что у
него нет на свете ни друзей, ни денег – и вообще ничего, – сказал
он, – кроме этой вещицы, – говоря это, он показал на свой
крест. – Бедный кавалер пробудил во мне жалость, а к концу этой сцены
завоевал также мое уважение.
Король, сказал он, щедрейший из всех государей, но его
щедрость не может облегчить или вознаградить каждого; ему не повезло, и он
оказался в числе обойденных. У него есть милая жена, сказал он, которую он
любит, она ему печет patisserie; он не видит, прибавил он, никакого бесчестья в
том, что охраняет таким образом ее и себя от нужды – если провидение не послало
ему ничего лучшего.
Было бы нехорошо отнять удовольствие у добрых людей, обойдя
молчанием то, что случилось с этим несчастным кавалером ордена св. Людовика
месяцев девять спустя.
По‑видимому, у него вошло в привычку останавливаться у
железных ворот, которые ведут ко дворцу, и так как его крест бросался в глаза
многим, то многие обращались к нему с теми же расспросами, что и я. – Он
всем рассказывал ту же историю, всегда с такой скромностью и так разумно, что
она достигла наконец ушей короля. – Узнав, что кавалер был Храбрым
офицером и пользовался уважением всего полка, как человек честный и безупречный
– король положил конец его скромной торговле, назначив ему пенсию в полторы
тысячи ливров в год.
Я рассказал эту историю, чтобы доставить удовольствие
читателю, – так пусть же он доставит удовольствие мне, позволив рассказать
другую, выпадающую из порядка повествования, – обе эти истории бросают
свет одна на другую – и было бы жалко их разъединять.
|
