ДВЕРИ САРАЯ
КАЛЕ
Я сказал читателю, что не пожелал выйти из дезоближана
, так как увидел монаха, тихонько разговаривавшего с только что прибывшей в
гостиницу дамой, – я сказал читателю правду; но я не сказал ему всей
правды, ибо в такой же степени удержали меня внешность и осанка дамы, с которой
разговаривал монах. В мозгу моем мелькнуло подозрение, не рассказывает ли он ей
о случившемся; что‑то как бы резнуло меня внутри – я бы предпочел, чтобы он
оставался у себя в монастыре.
Когда сердце опережает рассудок, оно избавляет его от
множества трудов – я уверен был, что дама принадлежит к существам высшего
порядка, – однако я больше о ней не думал, а продолжал заниматься своим
делом и написал предисловие.
При встрече с ней на улице первоначальное впечатление
возобновилось; скромность и прямодушие, с которыми она подала мне руку,
свидетельствуют, подумал я, о ее хорошем воспитании и здравомыслии; а идя с ней
об руку, я чувствовал в ней приятную податливость, которая наполнила покоем все
мое существо –
– Благостный боже, как было бы отрадно обойти кругом
света рука об руку с таким созданием!
Я еще не видел ее лица – это было несущественно; ведь
портрет его мгновенно был набросан; и задолго до того, как мы подошли к дверям
сарая, Фантазия уже закончила всю голову, не нарадуясь тому, что она
так хорошо подошла к ее богине, точно она достала ее со дна Тибра
. – Но ты обольщенная и обольстительная девчонка; хоть ты и обманываешь
нас по семи раз на день своими картинами и образами, ты делаешь это с таким
очаровательным искусством и так щедро уснащаешь свои картины ангелами света,
что порывать с тобою стыдно.
Когда мы дошли до дверей сарая, дама отняла руку от лица и
дала мне увидеть оригинал – то было лицо женщины лет двадцати шести, –
чистое, прозрачно‑смуглое – прелестное само по себе, без румян или пудры – оно
не было безупречно красиво, но в нем заключалось нечто привлекавшее меня в моем
тогдашнем состоянии сильнее, чем красота – оно было интересно; я вообразил себе
на нем черты вдовства в тот его период, когда скорбь уже пошла на убыль, когда
первые два пароксизма горя миновали и овдовевшая начинает тихо мириться со
своей утратой, – но тысяча других бедствий могли провести такие же
борозды; я пожелал узнать, что под ними кроется, и готов был спросить (если бы
это позволил bon ton разговора, как в дни Ездры): "Что с тобой ?
Почему ты так опечалена? Чем озабочен твой ум?" – Словом ,
я почувствовал к ней расположение и решил тем или иным способом внести свою
лепту учтивости – если не услужливости.
Таковы были мои искушения – и, очень склонный поддаться им,
я был оставлен наедине с дамой, когда рука ее покоилась в моей, а лица наши
придвинулись к дверям сарая ближе, чем было безусловно необходимо.
ДВЕРИ САРАЯ
КАЛЕ
– Право, прекрасная дама, – сказал я, чуточку
приподнимая ее руку, – престранная это затея Фортуны: взять за руки двух
совершенно незнакомых людей – разного пола и прибывших, может быть, с разных
концов света – и в один миг поставить их в такое положение сердечной близости,
которое вряд ли удалось бы создать для них самой Дружбе, хотя бы она его
подготовляла целый месяц –
– И ваше замечание по этому поводу показывает, как
сильно, мосье, она вас смутила своей проделкой –
Когда положение в точности соответствует нашим желаниям,
ничто не бывает так некстати, как намек на создавшие его обстоятельства. –
Вы благодарите Фортуну, – продолжала она, – и вы были правы – сердце
это знало и осталось довольно; кто же, кроме английского философа, довел бы об
этом до сведения мозга, чтобы тот отменил приговор сердца?
С этими словами она освободила свою руку, бросив на меня
взгляд, в котором я увидел достаточно ясный комментарий к тексту.
Какую жалкую картину слабости моего сердца дам я,
признавшись, что оно ощутило боль, которой не могли бы вызвать в нем более
достойные поводы. – Я был глубоко огорчен тем, что лишился руки своей
спутницы, и манера, какой она ее отняла, не проливала на мою рану ни вина, ни
елея: никогда в жизни мне не было так тягостно сознание сделанной оплошности.
Однако истинно женское сердце недолго упивается торжеством,
нанося такие поражения. Через несколько секунд она положила руку на обшлаг
моего кафтана, чтобы докончить свой ответ; словом, бог знает как это вышло, но
только рука ее снова очутилась в моей.
– Ей нечего было добавить.
Я сейчас же начал придумывать другую тему для разговора с
моей дамой, заключив из смысла и морали происшедшего, что я ошибся относительно
ее характера; но когда она повернулась ко мне лицом, дух, оживлявший ее ответ,
отлетел – мускулы больше не были напряжены, и я заметил то беспомощное
выражение скорби, которое с первого взгляда пробудило во мне участие к ней – о,
как грустно видеть такую жизнерадостность во власти горя! – Я от души
пожалел ее, и хотя это может показаться довольно смешным зачерствелому сердцу –
я способен был, не краснея, заключить ее в свои объятия и приласкать тут же на
улице.
Биение крови в моих пальцах, прижавшихся к ее руке, поведало
ей, что происходит во мне; она потупила глаза – на несколько мгновений
воцарилось молчание.
Должно быть, в этот промежуток я сделал слабую попытку
крепче сжать ее руку – так я заключаю по легкому движению, которое я ощутил на
своей ладони – не то чтобы она намеревалась отнять свою руку – но она словно
подумала об этом – и я неминуемо лишился бы ее вторично, не подскажи мне скорее
инстинкт, чем разум, крайнего средства в этом опасном положении – держать ее
нетвердо и так, точно я сам каждое мгновение готов ее выпустить; словом, дама
моя стояла не шевелясь, пока не вернулся с ключом мосье Дессен; тем временем я
принялся обдумывать, как бы мне изгладить дурное впечатление, наверно
оставленное в ее сердце происшествием с монахом, в случае если он рассказал ей
о нем.
|
