БИДЕ
Устроив все эти маленькие дела, я сел в почтовую карету с
таким удовольствием, как еще никогда в жизни не садился в почтовые кареты, а Ла
Флер, закинув один огромный ботфорт на правый бок маленького биде [36], другую же свесив с левого
бока (ног его я в расчет не принимаю), поскакал передо мной легким галопом,
счастливый и статный, как принц. –
– Но что такое счастье! что такое величие на пестрой
сцене жизни! Не проехали мы и одного лье, как галоп Ла Флера внезапно был
остановлен мертвым ослом – его лошадка не пожелала пройти мимо трупа – между
нею и седоком завязался спор, и бедный парень первым же взмахом ее копыт был
выброшен из своих ботфорт.
Ла Флер перенес свое падение, как истый француз‑христианин,
сказав по его поводу всего‑навсего: Diable! – он мигом встал и снова
навалился верхом на свою лошадку, принявшись колотить ее так, как будто под ним
был его барабан.
Лошадка метнулась от одного края дороги к другому – потом
обратно – туда‑сюда, словом, готова была идти куда угодно, Только не мимо
павшего осла. – Ла Флер настаивал на своем – и лошадка его сбросила.
– Что случилось с твоим конем, Ла Флер? – спросил
я. – Monsieur, – сказал он, – c'est un cheval le plus opiniatre
du monde [37]. – Ну, если это такая
упрямая скотина, так пусть себе идет, куда знает, – отвечал я. После этого
Ла Флер отпустил коня, хорошенько стегнув его, а тот поймал меня на слове и во
весь опор помчался назад в Монтрей. – Peste! – сказал Ла Флер.
Не будет mal‑a‑propos [38] заметить
здесь, что, хотя Ла Флер прибегнул в этой передряге только к двум восклицаниям,
а именно: Diable! и Peste! – однако во французском языке их существует
три; подобно положительной, сравнительной и превосходной степеням, то или иное
из них употребляется в жизни при каждом неожиданном стечении обстоятельств.
Le Diable! – первая – положительная степень –
употребляется главным образом при обыкновенных душевных движениях, когда что‑нибудь
случается вопреки нашим ожиданиям – например, когда при игре в кости выпадает
одинаковое число очков, – когда вас, как Ла Флера, сбрасывает лошадь, и
так далее. – Наставление мужу рогов по этой же причине всегда вызывает
возглас: Le Diable!
Но если неожиданная случайность заключает в себе нечто
вызывающее, как это было, когда лошадка бросилась наутек, оставив опешившего Ла
Флера в ботфортах, – это уж вторая степень.
Тогда говорят: Peste!
Что же касается третьей –
– Но здесь сердце мое сжимается от жалости и
сочувствия, когда я раздумываю, как тяжек должен быть уд ел столь утонченного
народа и какие горькие страдания должен был он претерпеть, чтобы быть
вынужденным ее употреблять. –
Вкладывайте мне в уста, о силы, оделяющие язык наш
красноречием в несчастии! – что бы ни выпало на мою долю, –
вкладывайте мне в уста одни лишь пристойные слова для выражения моих чувств, и
я дам волю моим естественным порывам.
– Но так как подобные слова были не в ходу во Франции,
то я решил принимать каждую приключившуюся со мной беду молча, не отзываясь на
нее никаким восклицанием.
Ла Флер, такого договора с собой не заключавший, провожал
упрямую лошадь глазами, пока не потерял ее из виду, – после чего
предоставляю вам самим догадаться, если угодно, каким словцом заключил он всю
эту передрягу.
Так как не могло быть и речи о том, чтобы Ла Флеру в
ботфортах гнаться за напуганной лошадью, то мне оставалось только взять его или
на запятки, или в карету. –
Я предпочел последнее, и в полчаса мы доехали до почтового
двора в Нанпоне.
МЕРТВЫЙ ОСЕЛ
НАНПОН
– А это, – сказал он, складывая хлебные корки в
свою котомку, – это составило бы твою долю, если бы ты был жив и мог ее
разделить со мной. – По тону, каким это было сказано, я подумал, что он
обращается к своему ребенку; но он обращался к своему ослу, тому самому ослу,
труп которого мы видели на дороге и который был причиной злоключения Ла Флера.
Человек, по‑видимому, очень горевал по нем, и это вдруг напомнило мне
оплакивание Санчо своего осла, но в тоне голоса незнакомца звучало больше
искренности и естественности.
Горевавший сидел на каменной скамье у дверей, а рядом с ним
лежали вьючное седло и уздечка осла, которые он время от времени приподнимал –
потом клал на землю – смотрел на них – и качал головой. Потом он снова вынул из
котомки хлебную корку, как будто собираясь ее съесть, – подержал некоторое
время в руке – положил на удила ослиной уздечки – задумчиво поглядел на
устроенное им маленькое сооружение – и тяжко вздохнул.
Трогательная простота его горя привлекла к нему, пока
закладывали лошадей, множество народа, в том числе и Ла Флера; так как я
остался в карете, то мог все слышать и видеть через головы собравшихся.
– Он сказал, что недавно прибыл из Испании, куда ездил
из отдаленного конца Франконии, и проделал вот уж какой конец обратного пути,
когда пал его осел. Всем, по‑видимому, хотелось узнать, что могло побудить
такого старого и бедного человека пуститься в такое далекое путешествие.
– Небу угодно было, – сказал он, –
благословить его тремя сыновьями – молодцами, каких больше не сыскать во всей
Германии; но когда двух старших в одну неделю унесла оспа, а младший свалился
от этой же болезни, он испугался, что лишатся всех своих детей, и дал обет,
если небо не возьмет от него последнего, в благодарность совершить
паломничество в Сант‑Яго, в Испанию.
Дойдя до этого места, объятый горем рассказчик остановился,
чтобы заплатить дань природе, – он горько заплакал.
– Небо, – сказал он, – приняло его условия, и
он отправился из своей хижины с этим бедным созданием, которое терпеливо делило
тягости его путешествия – всю дорогу ело с ним его хлеб и было ему как бы
другом.
Все собравшиеся слушали бедняка с участием, – Ла Флер
предложил ему денег. – Горевавший сказал, что он в них не нуждается – дело
не в цене осла, – а в его утрате. Осел, – сказал он, – без
всякого сомнения, его любил, – и тут он рассказал слушателям длинную
историю о постигшем его и осла при переходе через Пиренеи несчастье, которое на
три дня их разлучило; в течение этого времени осел искал его так же усердно,
как сам он искал осла, и оба они почти не прикасались ни к еде, ни к питью,
пока не встретились друг с другом.
– После потери этого животного у тебя есть, мой друг,
по крайней мере, одно утешение; я уверен, что ты был для него милосердным
хозяином. – Увы, – сказал горевавший, – я тоже так думал, пока
он был жив, – но теперь, когда он мертв, я думаю иначе. – Боюсь, мой
вес вместе с грузом моих горестей оказались для него непосильными – они
сократили дни бедного создания, и, боюсь, ответственность за это падает на
меня. – Позор для нашего общества! – сказал я про себя. – Если
бы мы любили друг друга, как этот бедняк любил своего осла, – это бы кое‑что
значило, –
|
