 Увеличить |
МАРИЯ
MУЛЕH
До сих пор никогда и ни в каком виде не испытывал я, что
такое горе от изобилия – проезжать через Бурбонне, прелестнейшую часть Франции
– в разгар сбора винограда, когда Природа сыплет свое богатство в подол каждому
и глаза каждого смотрят вверх, – путешествие, на каждом шагу которого
музыка отбивает такт Труду , и все дети его с ликованием собирают
гроздья, – проезжать через все это, когда твои чувства переливаются через
край и когда их воспламеняет каждая стоящая впереди группа – и каждая из них
чревата приключениями.
Праведное небо! – этим можно было бы наполнить двадцать
томов – тогда как, увы! у меня в настоящем осталось лишь несколько страничек,
на которые все это надо втиснуть, – причем половина их должна быть
отведена бедной Марии, которую мой друг, мистер Шенди, встретил вблизи Мулена.
Рассказанная им история этой помешавшейся девушки немало взволновала
меня при чтении; но когда я прибыл в места, где она жила, все с такой силой
снова встало в моей памяти, что я не в силах был противиться порыву, увлекшему
меня в сторону от дороги к деревне, где жили ее родители, чтобы расспросить о
ней.
Отправляясь к ним, я, признаться, похож был на Рыцаря
Печального Образа, пускающегося в свои мрачные приключения, – но не знаю
почему, а только я никогда с такой ясностью не сознаю существования в себе
души, как в тех случаях, когда сам пускаюсь в такие приключения.
Старушка мать вышла к дверям, лицо ее рассказало мне
грустную повесть еще прежде, чем она открыла рот. – Она потеряла мужа; он
умер, по ее словам, месяц тому назад от горя, вызванного помешательством
Марии. – Сначала она боялась, добавила старушка, что это отнимет у ее
бедной девочки последние остатки рассудка – но это, напротив, немного привело
ее в себя – все‑таки она еще не может успокоиться – ее бедная дочь, сказала она
с плачем, бродит где‑нибудь возле дороги –
– Отчего же мой пульс бьется так слабо, когда я это
пишу? и что заставило Ла Флера, сердце которого казалось приспособленным только
для радости, дважды провести тыльной стороной руки по глазам, когда женщина
стояла и рассказывала? Я дал знак кучеру, чтобы он повернул назад, на большую
дорогу.
Когда мы были уже в полулье от Мулена, я увидел в просвет на
боковой дороге, углублявшейся в заросли, бедную Марию под тополем – она сидела,
опершись локтем о колено и положив на ладонь склоненную набок голову – под
деревом струился ручеек.
Я велел кучеру ехать в Мулен, – а Ла Флеру заказать мне
ужин – объявив ему, что хочу пройтись пешком.
Мария была одета в белое, совсем так, как ее описал мой
друг, только волосы ее, раньше убранные под шелковую сетку, теперь падали
свободно. – Как и раньше, через плечо у нее, поверх кофты, была перекинута
бледно‑зеленая лента, спадавшая к талии; на конце ее висела свирель. –
Козлик ее оказался таким же неверным, как и ее возлюбленный; вместо него она
достала собачку, которая была привязана на веревочке к ее поясу. – «Ты
меня не покинешь, Сильвио», – сказала она. Я посмотрел Марии в глаза и
убедился, что она думает больше об отце, чем о возлюбленном или о козлике,
потому что, когда она произносила эти слова, слезы заструились у нее по щекам.
Я сел рядом с ней, и Мария позволила мне утирать их моим
платком, когда они падали, – потом я смочил его собственными слезами –
потом слезами Марии – потом своими – потом опять утер им ее слезы – и, когда я
это делал, я чувствовал в себе неописуемое волнение, которое, я уверен, невозможно
объяснить никакими сочетаниями материи и движения.
Я нисколько не сомневаюсь, что у меня есть душа, и все
книги, которыми материалисты наводнили мир, никогда не убедят меня в противном.
МАРИЯ
Когда Мария немного пришла в себя, я спросил, помнит ли она
худощавого бледного человека, который сидел между нею и ее козликом года два
тому назад? Она сказала, что была в то время очень расстроена, но запомнила это
по двум причинам – во‑первых, хотя ей было нехорошо, она видела, что проезжий,
ее жалеет, а во‑вторых, потому, что козлик украл у него носовой платок и за
кражу она его прибила – она выстирала платок в ручье, сказала она, и с тех пор
всегда носит его в кармане, чтобы вернуть моему знакомому, если когда‑нибудь
снова его увидит, а он, прибавила она, наполовину ей это обещал. Сказав это,
она вынула платок из кармана, чтобы показать мне; она его бережно завернула в
два виноградных листа и перевязала виноградными усиками, – развернув его,
я увидел на одном из углов метку "Ш".
С тех пор она, по ее словам, совершила путешествие в самый
Рим и обошла однажды вокруг собора Святого Петра – потом вернулась домой – она
одна отыскала дорогу через Апеннины – прошла всю Ломбардию без денег – а
Савойю, с ее каменистыми дорогами, без башмаков – как она это вынесла и как преодолела,
она не могла объяснить – но для стриженой овечки , – сказала
Мария, – бог унимает ветер .
– И точно стриженой! До живого мяса, – сказал
я. – Будь ты на моей родине, где есть у меня хижина, я взял бы тебя к себе
и приютил бы тебя: ты ела бы мой хлеб и пила бы из моей чашки – я был бы ласков
с твоим Сильвио – во время твоих припадков слабости и твоих скитаний я следил
бы за тобой и приводил бы тебя домой – на закате солнца я читал бы молитвы, а
по окончании их ты играла бы на свирели свою вечернюю песню, и фимиам моей
жертвы был бы принят не хуже, если бы он возносился к небу вместе с фимиамом
разбитого сердца.
Естество мое размягчилось, когда я произносил эти слова; и
Мария, заметив, когда я вынул платок, что он уже слишком мокрый и не годится
для употребления, пожелала непременно выстирать его в ручье. – А где же вы
его высушите, Мария? – спросил я. – Я высушу его у себя на
груди, – отвечала она, – мне будет от этого лучше.
– Разве сердце ваше и до сих пор такое же горячее,
Мария? – сказал я.
Я коснулся струны, с которой связаны были все ее
горести, – она несколько секунд пытливо смотрела мне в лицо помутившимся
взором; потом, ни слова не говоря, взяла свою свирель и сыграла на ней гимн
Пресвятой деве. – Струна, которой я коснулся, перестала дрожать – через
одну‑две минуты Мария снова пришла в себя – выронила свирель – и встала.
– Куда же вы идете, Мария? – спросил я. – В
Мулен, – – сказала она. – Пойдемте, – сказал я, –
вместе. – Мария взяла меня под руку, отпустила подлиннее веревочку, чтобы
собака могла бежать за нами, – в таком порядке вошли мы в Мулен.
|
