ОТРЫВОК И БУКЕТ
ПАРИЖ
Когда Ла Флер подошел ближе к столу и я ему растолковал,
чего мне не хватает, он мне сказал, что было еще только два таких листа, но он
завернул в них, чтобы цветы крепче держались, букет, который преподнес своей
demoiselle на бульварах . – Так, пожалуйста, Ла Флер, – сказал
я, – ступай к ней сейчас же в дом графа де Б*** и посмотри , нельзя
ли раздобыть эти листы . – Разумеется, можно, – сказал Ла Флер
– и выбежал вон.
Через самое короткое время бедняга прибежал обратно, совсем
запыхавшись, с выражением более глубокого разочарования на лице, чем то, что
могло быть вызвано непоправимой утратой отрывка – Juste ciel! [106] Не прошло и двух минут после того, как
бедняга самым нежным образом с ней распростился, – неверная его
возлюбленная отдала его gage d'amour [107] одному
из лакеев графа – лакей отдал молоденькой швее, – а швея скрипачу с моим
отрывком, в который он был завернут. – Неудачи наши переплелись между
собой – я вздохнул – и вздох Ла Флера эхом раздался в моих ушах –
– Какое вероломство! – воскликнул Ла Флер. –
Какое несчастье! – сказал я –
– Я бы не сокрушался, мосье, – проговорил Ла
Флер, – если бы она его потеряла. – Я тоже, Ла Флер, – сказал
я, – если бы я его нашел.
Нашел я его или нет, это будет видно дальше.
АКТ МИЛОСЕРДИЯ
ПАРИЖ
Человек, который гнушается или боится заходить в темные
закоулки, может обладать превосходнейшими качествами и быть способным к сотне
вещей; но из него никогда не получится хорошего чувствительного
путешественника. Я не придаю большого значения многому из того, что вижу среди
бела дня на больших открытых улицах. – Природа стыдлива и не любит играть
перед зрителями; но в укромном уголке вы иногда увидите исполненную ею
отдельную коротенькую сцену, стоящую всех sentiments дюжины французских пьес,
взятых вместе, – хотя они безусловно изящны; – и каждый раз,
когда мне предстоит более торжественное выступление, чем обыкновенно, я не
задумываясь беру из них тему для моей проповеди, ведь они годятся для
проповедника не хуже, чем для героя – а что касается текста, то – «Каппадокия,
Понт и Азия, Фригия и Памфилия» – подойдет к ней с таким же успехом, как и
всякий другой текст из Библии.
Есть длинный темный проход, ведущий от Opera comique в одну
узкую улицу; им пользуются немногие посетители театра, терпеливо дожидающиеся
fiacre'a [108] или желающие спокойно
пойти пешком по окончании оперы. Ближайший к театру конец этого прохода
освещается тоненькой свечкой, но свет ее пропадает еще раньше, чем вы прошли
половину пути, а возле дверей свеча служит скорее для украшения, чем для
практического применения: вам она представляется неподвижной звездой самой
последней величины; она горит – но, насколько нам известно, миру от нее мало
пользы.
Возвращаясь домой по этому проходу, я различил в пяти или
шести шагах от дверей двух дам, стоявших рука об руку спиной к стене, должно
быть, в ожидании фиакра, – так как они были ближе к дверям, то я решил,
что им принадлежит право первенства, и, потихоньку подойдя на расстояние ярда
или немного более, стал спокойно ждать – благодаря черному костюму я был почти
незаметен в темноте.
Дама, стоявшая ближе ко мне, была высокая худощавая женщина
лет тридцати шести; другой, такого же роста и сложения, было лет сорок; в
наружности их не заключалось ни одной черты, которая говорила бы, что они
женщины замужние или вдовы – с виду это были две добродетельные сестры‑весталки,
не истощенные ласками, не надломленные нежными объятиями: у меня могло бы
возникнуть желание их осчастливить – в этот вечер счастью суждено было прийти к
ним с другой стороны.
Тихий голос в изящно построенных и приятных для слуха
выражениях обращался к обеим дамам с просьбой подать, ради Христа, монету в
двенадцать су. Мне показалось странным, что нищий назначает размер милостыни и
что просимая им сумма в двенадцать раз превосходит то, что обыкновенно подают в
темноте. Обе дамы были, по‑видимому, удивлены не меньше моего. –
Двенадцать су! – сказала одна. – Монету в двенадцать су! –
сказала другая, – и ни та, ни другая ничего не ответили нищему.
Бедный человек сказал, что у него язык не поворачивается
попросить меньше у дам такого высокого звания, и поклонился им до самой земли.
– Гм! – сказали они, – у нас нет денег.
Нищий хранил молчание минуту или две, а потом возобновил
свои просьбы.
– Не затыкайте передо мной ваших благосклонных ушей,
прекрасные молодые дамы, – сказал он. – Честное слово,
почтенный, – отвечала младшая, – у нас нет мелочи. – Да
благословит вас бог, – сказал бедняк, – и да умножит те радости,
которые вы можете доставить другим, не прибегая к мелочи! – Я заметил, что
старшая сестра опустила руку в карман. – Посмотрю, – сказала
она, – не найдется ли у меня одного су. – Одного су! Дайте
двенадцать, – сказал проситель. – Природа была к вам так щедра,
будьте же и вы щедры к бедняку.
– Я бы, дала от всего сердца, мой друг, – сказала
младшая, – если бы у меня было что дать.
– Милосердная красавица! – сказал нищий, обращаясь
к старшей. – Что же, как не доброта и человеколюбие, придает ясным вашим
очам ласковый блеск, от которого даже в этом темном проходе они сияют ярче
утра? И что сейчас побудило маркиза де Сантерра и его брата так много говорить
о вас обеих, когда они проходили мимо?
Обе дамы были, по‑видимому, очень растроганы; повинуясь
какому‑то внутреннему побуждению, они обе одновременно опустили руку в карман и
вынули каждая по монете в двенадцать су.
Пререкания между ними и бедным просителем больше не было –
оно продолжалось только между сестрами, которой из них следует подать монету в
двенадцать су – и, чтобы положить конец спору, обе они подали вместе, и нищий
удалился.
|
