 Увеличить |
ТАБАКЕРКА
КАЛЕ
Добрый старенький монах был всего в шести шагах от нас,
когда я вдруг вспомнил о нем; он к нам приближался не совсем по прямой линии,
словно был не уверен, вправе ли он прервать нас или нет. – Однако,
поравнявшись с нами, он остановился с самым радушным видом и поднес мне
открытую роговую табакерку, которую держал в руке. – Отведайте из
моей, – сказал я, доставая свою табакерку (она была у меня черепаховая) и
кладя ее в руку монаха. – Табак отменный, – сказал он. – Так
сделайте милость, – ответил я, – примите эту табакерку со всем ее
содержимым и, когда будете брать из нее щепотку, вспоминайте иногда, что она
поднесена была вам в знак примирения человеком, который когда‑то грубо обошелся
с вами, но зла к вам не питает.
Бедный монах покраснел как рак. – Mon Dieu! –
сказал он, сжимая руки, – никогда вы не обращались со мной грубо. –
По‑моему, – сказала дама, – эта на него не похоже. – Теперь пришел
мой черед покраснеть, а почему – предоставляю разобраться тем немногим, у кого
есть к этому охота. – Простите, мадам, – возразил я, – я
обошелся с ним крайне нелюбезно, не имея к тому никакого повода. – Не
может быть, – сказала дама. – Боже мой! – воскликнул монах с
горячностью, казалось, ему совсем несвойственной, – вина лежит всецело на
мне; я был слишком навязчив со своим рвением. – Дама стала возражать, и я
к ней присоединился, утверждая, что такой дисциплинированный ум никого не может
оскорбить.
Я не знал, что спор способен оказать столь приятное и
успокоительное действие на нервы, как я это испытал тогда. – Мы замолчали,
не чувствуя и следа того нелепого возбуждения, которым вы бываете охвачены,
когда в таких случаях по десяти минут глядите друг другу в лицо, не произнося
ни слова. Во время этой паузы монах старательно тер свою роговую табакерку о
рукав подрясника, и, как только на ней появился от трения легкий блеск, –
он низко мне поклонился и сказал, что было бы поздно разбирать, слабость ли или
доброта душевная вовлекли нас в этот спор, – но как бы там ни было – он
просит меня обменяться табакерками. Говоря это, он одной рукой поднес мне свою,
а другой взял у меня мою; поцеловав се, он спрятал у себя на груди – из глаз
его струились целые потони признательности – и распрощался.
Я храню эту табакерку наравне с предметами культа моей
религии, чтобы она способствовала возвышению моих помыслов; по правде сказать,
без нее я редко отправляюсь куда‑нибудь; много раз вызывал я с ее помощью образ
ее прежнего владельца, чтобы внести мир в свою душу среди мирской суеты; как я
узнал впоследствии, он был весь в ее власти лет до сорока пяти, когда, не
получив должного вознаграждения за какие‑то военные заслуги и испытав в то же
время разочарование в нежнейшей из страстей, он бросил сразу и меч и прекрасный
пол и нашел убежище не столько в монастыре своем, сколько в себе самом.
Грустно у меня на душе, ибо приходится добавить, что, когда
я спросил о патере Лоренцо на обратном пути через Кале, мне ответили, что он умер
месяца три тому назад и похоронен, по его желанию, не в монастыре, а на
принадлежащем монастырю маленьком кладбище, в двух лье отсюда. Мне очень
захотелось взглянуть, где его похоронили, – и вот, когда я вынул маленькую
роговую табакерку, сидя на его могиле, и сорвал в головах у него два или три
кустика крапивы, которым там было не место, это так сильно подействовало на мои
чувства, что я залился горючими слезами, – но я слаб, как женщина, и прошу
моих читателей не улыбаться, а пожалеть меня.
ДВЕРИ САРАЯ
КАЛЕ
Все это время я ни на секунду не выпускал руки моей дамы; я
держал ее так долго, что было бы неприлично выпустить ее, не прижав сперва к
губам. Когда я это сделал, кровь и оживление, сбежавшие с ее лица, потоком
хлынули к нему снова.
Случилось, что в эту критическую минуту проходили мимо два
путешественника, заговорившие со мной в каретном дворе; увидев наше обращение
друг с другом, они, естественно, забрали себе в голову, что мы, – по
крайней мере, муж и жена ; вот почему, когда они остановились, подойдя к
дверям сарая, один из них, а именно пытливый путешественник, спросил нас, не
отправляемся ли мы завтра утром в Париж. – Я сказал, что могу ответить
утвердительно только за себя, а дама прибавила, что она едет в Амьен. – Мы
вчера там обедали, – сказал простодушный путешественник. – Ваша
дорога в Париж проходит прямо через этот город, – прибавил его спутник. Я
собирался было рассыпаться в благодарностях за сообщение, что Амьен лежит на
дороге в Париж , но, вытащив роговую табакерку бедного монаха с целью взять
из нее щепотку табаку, – я спокойно поклонился им и пожелал благополучно
доехать до Дувра. – и они нас покинули.
– А что будет плохого, – сказал я себе, –
если я попрошу эту удрученную горем даму занять половину моей кареты? –
Какие великие беды могут от этого произойти?
Все грязные страсти и гадкие наклонности естества моего
всполошились, когда я высказал это предположение. – Тебе придется тогда
взять третью лошадь, – сказала Скупость , – и за это карман
твой поплатится на двадцать ливров. – Ты не знаешь, кто она, –
сказала Осмотрительность , – и в какие передряги может вовлечь тебя
твоя затея, – шепнула Трусость .
– Можешь быть уверен, Йорик, – сказало Благоразумие
, – что пойдет слух, будто ты отправился в поездку с любовницей и с этой
целью сговорился встретиться с ней в Кале.
– После этого, – громко закричало Лицемерие
, – тебе невозможно будет показаться в свете, – или сделать церковную
карьеру, – прибавила Низость , – и быть чем‑нибудь побольше
паршивого пребендария.
– Но ведь этого требует вежливость, – сказал
я, – и так как в поступках своих я обыкновенно руковожусь первым
побуждением и редко прислушиваюсь к подобным наговорам, которые, насколько мне
известно, способны только обратить сердце в камень, – то я мигом повернулся
к даме –
– Но пока шла эта тяжба, она незаметно ускользнула и к
тому времени, когда я принял решение, успела сделать по улице десять или
двенадцать шагов; я поспешно бросился вдогонку, чтобы как‑нибудь поискуснее
сделать ей свое предложение; однако, заметив, что она идет, опершись щекой на
ладонь и потупив в землю глаза – медленными, размеренными шагами человека,
погруженного в раздумье, – я вдруг подумал, что и она обсуждает тот же
вопрос. – Помоги ей, боже! – сказал я, – верно, у нее, как и у
меня, есть какая‑нибудь ханжа‑тетка, свекровь или другая вздорная старуха, с
которыми ей надо мысленно посоветоваться об этом деле. – Вот почему, не
желая ей мешать и решив, что галантнее будет взять ее скромностью, а не
натиском, я повернул назад и раза два прошелся перед дверями сарая, пока она
продолжала свой путь, погруженная в размышления.
|
