САРАЙ
КАЛЕ
– C'est bien comique, это очень забавно, – сказала
дама, улыбаясь при мысли, что уже второй раз мы остались наедине благодаря
нелепому стечению случайностей. – C'est bien comique, – сказала она.
– Чтобы получилось совсем забавно, – сказал
я, – не хватает только комичного употребления, которое сделала бы из этого
французская галантность; сначала объясниться в любви, а затем предложить свою
особу.
– В этом их сила , – возразила дама.
– Так, по крайней мере, принято думать, – а почему
это случилось, – продолжал я, – не знаю, но, несомненно, французы
стяжали славу людей, наиболее, понимающих в любви и наилучших волокит на свете;
однако что касается меня, то я считаю их жалкими пачкунами и, право же, самыми
дрянными стрелками, какие когда‑либо испытывали терпение Купидона.
Надо же такое выдумать: объясняться в любви при помощи
sentiments! [17]
– С таким же успехом я бы выдумал сшить изящный костюм
из лоскутков. – Объясниться – хлоп – с первого же взгляда признанием –
значит подвергнуть свое предложение и самих себя вместе с ним, со всеми pours и
contres [18], суду холодного разума.
Дама внимательно слушала, словно ожидая, что я скажу еще.
– Возьмите, далее, во внимание, мадам, – продолжал
я, – кладя свою ладонь на ее руку –
Что серьезные люди ненавидят Любовь из‑за самого ее имени –
Что люди себялюбивые ненавидят ее из уважения к самим себе –
Лицемеры – ради неба –
И что, поскольку все мы, и старые и молодые, в десять раз
больше напуганы, чем задеты, самым звуком этого слова –
Какую неосведомленность в этой области человеческих
отношений обнаруживает тот, кто дает слову сорваться со своих губ, когда не
прошло еще, по крайней мере, часа или двух с тех пор, как его молчание об этом
предмете стало мучительным. Ряд маленьких немых знаков внимания, не настолько
подчеркнутых, чтобы вызвать тревогу, – но и не настолько неопределенных,
чтобы быть неверно понятыми, – да время от времени нежный взгляд,
брошенный без слов или почти без слов, – оставляет Природе права хозяйки,
и она все обделает по своему вкусу. –
– В таком случае, – сказала, зардевшись,
дама, – я вам торжественно объявляю, что все это время вы объяснялись мне
в любви.
САРАЙ
КАЛЕ
Мосье Дессен, вернувшись, чтобы выпустить нас из кареты,
сообщил даме о прибытии в гостиницу графа Л., ее брата. Несмотря на все свое
расположение к спутнице, не могу сказать, чтобы в глубине сердца я этому
событию обрадовался – я не выдержал и признался ей в этом: ведь это гибельно,
мадам, – сказал я, – для предложения, которое я собирался вам
сделать. –
– Можете мне не говорить, что это было за
предложение, – прервала она меня, кладя свою руку на обе мои. – Когда
мужчина, милостивый государь мой, готовится сделать женщине любезное
предложение, она обыкновенно заранее об этом догадывается. –
– Оружие это, – сказал я, – природа дала ей
для самосохранения. – Но я думаю, – продолжала она, глядя мне в
лицо, – мне нечего было опасаться – и, говоря откровенно, я решила принять
ваше предложение. – Если бы я это сделала – (она минуточку
помолчала), – то, думаю, ваши добрые чувства выманили бы у меня рассказ,
после которого единственной опасной вещью в нашей поездке была бы жалость.
Говоря это, она позволила мне дважды поцеловать свою руку,
после чего вышла из кареты с растроганным и опечаленным взором – и попрощалась
со мной.
НА УЛИЦЕ
КАЛЕ
Никогда в жизни не случалось мне так быстро заключать сделку
на двадцать гиней. Когда я лишился дамы, время потянулось для меня томительно‑медленно;
вот почему, зная, что теперь каждая минута будет равняться двум, пока я сам не
приду в движение, – я немедленно заказал почтовых лошадей и направился в
гостиницу.
– Господи! – сказал я, услышав, как городские часы
пробили четыре, и вспомнив, что нахожусь в Кале всего лишь час с небольшим –
– Какой толстый том приключений может выйти из этого
ничтожного клочка жизни у того, в чьем сердце на все находится отклик и кто,
приглядываясь к каждой мелочи, которую помещают на пути его время и случай, не
упускает ничего, чем он может со спокойной совестью завладеть –
– Из одного ничего не выйдет, выйдет – из другого – все
равно – я сделаю пробу человеческой природы. – Вознаграждением мне служит
самый мой труд – с меня довольно. – Удовольствие, доставляемое мне этим
экспериментом, держало в состоянии бодрого напряжения мои чувства и лучшую
часть моих жизненных сил, усыпляя в то же время их более низменную часть.
Жаль мне человека, который способен пройти от Дана
до Вирсавии , восклицая: «Как все бесплодно кругом!» – ведь так оно и
есть; таков весь свет для того, кто не хочет возделывать приносимых им плодов.
Ручаюсь, – сказал я, весело хлопая в ладоши, – что, окажись я в
пустыне, я непременно отыскал бы там что‑нибудь способное пробудить во мне
приязненные чувства. – Если бы не нашлось ничего лучшего, я бы
сосредоточил их на душистом мирте или отыскал меланхоличный кипарис. чтобы
привязаться к нему – я бы вымаливал у них тень и дружески их благодарил за кров
и защиту – я бы вырезал на них мое имя и поклялся, что они прекраснейшие деревья
во всей пустыне; при увядании их листьев я научился бы горевать, и при их
оживлении ликовал бы вместе с ними.
Ученый Смельфунгус совершил путешествие из Булони в
Париж – из Парижа в Рим – и так далее, – но он отправился в дорогу,
страдая сплином и разлитием желчи, отчего каждый предмет, попадавшийся ему на
пути, обесцвечивался или искажался. – Он написал отчет о своей поездке, но
то был лишь отчет о его дрянном самочувствии.
Я встретил Смельфунгуса в большом портике Пантеона – он
только что там побывал. – Да ведь это только огромная площадка для
петушиных боев [19], –
сказал он, – Хорошо, если вы не сказали чего‑нибудь похуже о Венере
Медицейской, – ответил я, так как, проезжая через Флоренцию, слышал, что
он непристойно обругал богиню и обошелся с ней хуже, чем с уличной девкой, без
малейшего к тому повода.
Я снова столкнулся со Смельфунгусом в Турине, когда он уже
возвращался домой; он мог рассказать лишь печальную повесть о злоключениях, в
которой «говорил о бедствиях на суше и на морях, о каннибалах, что едят друг
друга: антропофагах», – на каждой станции, где он останавливался, с него
живого сдирали кожу, его терзали и мучили хуже, чем святого Варфоломея. –
– Я расскажу об этом, – кричал Смельфунгус, –
всему свету! – Лучше бы вы рассказали, – сказал я, – вашему
врачу.
Мундунгус, обладатель огромного состояния, совершил длинное
круговое путешествие: он проехал из Рима в Неаполь – из Неаполя в Венецию – из
Венеции в Вену – в Дрезден, в Берлин, не будучи в состоянии рассказать ни об
одном великодушном поступке, ни об одном приятном приключении; он ехал прямо
вперед, не глядя ни направо, ни налево, чтобы ни Любовь, ни Жалость не
совратили его с пути.
Мир им! – если они могут его найти; но само небо, хотя
бы туда открыт был доступ людям такого душевного склада, не имело бы
возможности его дать, – пусть даже все блаженные духи прилетели бы на
крыльях любви приветствовать их прибытие, – и ничего не услышали бы души
Смельфунгуса и Мундунгуса, кроме новых гимнов радости, новых восторгов любви и
новых поздравлений с общим для всех их блаженством. – Мне их сердечно
жаль: они не выработали никакой восприимчивости к нему; и хотя бы даже
Смельфунгусу и Мундунгусу отведено было счастливейшее жилище на небесах, они
чувствовали бы себя настолько далекими от счастья, что души Смельфунгуса и
Мундунгуса веки вечные предавались бы там сокрушению.
|