ПИСЬМО
Madame,
Je suis penetre de la douleur la plus vive, et
reduit en meme temps au desespoir par ce retour imprevu du Corporal, qui rend
notre entrevue de ce soir la chose du monde la plus impossible.
Mais vive la joie! et toute la mienne sera de
penser a vous.
L'amour n'est rien sans sentiment.
Et le sentiment est encore moins sans
amour.
On dit qu'on ne doit jamais se desesperer.
On dit aussi que Monsieur le Corporal monte la
garde Mercredi: alors ce sera mon tour.
Chacun a son tour
.
En attendant – Vive l'amour! et vive la
bagatelle!
Je suis. Madame,
Avec toutes les sentiments les plus respectueux
et les plus tendres tout a vous,
Jacques Roque *.
* Мадам, я исполнен живейшей скорби и в то же время приведен в
отчаяние неожиданным возвращением капрала, которое исключает всякую возможность
нашего свидания сегодня вечером.
Но да здравствует радость! И вся моя радость будет – думать о
вас.
Любовь без чувства – ничто .
А чувство без любви еще меньше , чем ничто.
Говорят, что никогда не надо отчаиваться.
Говорят также, что господин капрал в среду вступает в караул:
тогда наступит мой черед.
Каждому свой черед .
А до тех пор – Да здравствует любовь и да здравствуют интрижки!
Остаюсь, мадам, с самыми почтительными и самыми нежными
чувствами, весь ваш
Жак Рок (франц.).
Стоило только заменить капрала графом – да умолчать о
вступлении в караул в среду – и письмо получалось довольно сносное. И вот,
чтобы доставить удовольствие бедному парню, трепетавшему за мою и свою честь, а
также за честь своего письма, – я осторожно снял с него сливки и, взбив их
по своему вкусу, запечатал написанное и отослал с Ла Флером мадам де Л*** – а
на следующее утро мы продолжали нашу поездку в Париж.
ПАРИЖ
Если человек способен блеснуть красивым выездом и поднять
кругом суматоху посредством полудюжины лакеев и двух поваров, – это
отлично действует в таком месте, как Париж, – он может вкатить в любую
улицу этого города.
Но бедному монарху, у которого нет кавалерии и вся пехота
которого насчитывает только одного человека, лучше всего оставить поле битвы и
проявить свои способности в кабинете министров, если только он в силах подняться
к ним – я говорю: подняться к ним, – ибо не может быть и речи о
величественном нисхождении к ним со словами: «Me voici, mes enfants!» – я здесь
– что бы ни думали на этот счет иные.
Признаться, первые мои ощущения, когда я остался совершенно
один в отведенной мне комнате гостиницы, оказались далеко не столь
обнадеживающими, как я воображал. Я чинно подошел в запыленном черном кафтане к
окну и, поглядев в него, увидел, как все, от мала до велика, в желтом; синем и
зеленом несутся на кольцо наслаждения. – Старики с поломанным оружием и в
шлемах, лишенных забрала, – молодежь в блестящих доспехах, сверкающих, как
золото, и разубранных всеми яркими перьями Востока, – все – все бросаются
на него с копьями наперевес, как некогда зачарованные рыцари на турнирах
бросались за славой и любовью. –
– Увы, бедный Йорик! – воскликнул я, – что
тебе здесь делать? При первом же натиске всей этой сверкающей сутолоки ты
обратишься в атом – ищи – ищи какой‑нибудь извилистый переулок с рогаткой на
конце его, по которому не проезжала ни одна повозка и который ни разу не
озарялся светом факела – там можешь ты утешить душу свою сладким разговором с
какой‑нибудь гризеткой о жене цирюльника и проникнуть в их общество! –
– Провались я, если я это сделаю! – сказал я,
доставая письмо, которое должен был передать мадам де Р*** – Я явлюсь с визитом
к этой даме, вот что я сделаю прежде всего. – И, кликнув Ла Флера, я
распорядился, чтобы он немедленно отыскал мне цирюльника – а затем почистил мой
кафтан.
|
