МАРИЯ
МУЛЕН
Хотя я терпеть не могу приветствий и поклонов на рыночной
площади, все‑таки, когда мы вышли на середину площади в Мулене, я остановился,
чтобы в последний раз взглянуть на Марию и сказать ей последнее прости.
Мария была хоть и невысокого роста, однако отличалась
необыкновенным изяществом сложения – горе наложило на черты ее налет чего‑то
почти неземного – все‑таки она сохранила женственность – и столько в ней было
всего, к чему тянется сердце и чего ищет в женщине взор, что если бы в мозгу ее
могли изгладиться черты ее возлюбленного, а в моем – черты Элизы, она бы не
только ела мой хлеб и пила из моей чашки , нет – Мария покоилась бы на
груди моей и была бы для меня как дочь.
Прощай, бедная, несчастливая девушка! Пусть раны твои
впитают елей и вино, проливаемые на них теперь состраданием чужеземца, который
идет своей дорогой, – лишь тот, кто дважды тебя поразил, может уврачевать
их навек.
БУРБОННЕ
Ничто не сулило мне такого буйного и веселого пира ощущений,
как поездка по этой части Франции во время сбора винограда; но так как я проник
туда через ворота горя, то страдания сделали меня совершенно невосприимчивым: в
каждой праздничной картине видел я на заднем плане Марию, задумчиво сидящую под
тополем; так я доехал почти до Лиона и только тогда приобрел способность
набрасывать тень на ее образ –
– Милая Чувствительность ! неисчерпаемый
источник всего драгоценного в наших радостях и всего возвышающего в наших
горестях! Ты приковываешь твоего мученика к соломенному ложу – и ты же
возносишь его на Небеса – вечный родник наших чувств! – Я теперь
иду по следам твоим – ты и есть то "божество , что движется во
мне" – не потому , что в иные мрачные и томительные минуты
«моя душа страшится и трепещет разрушения» – пустые звонкие слова! – а
потому, что я чувствую благородные радости и благородные тревоги за пределами
моей личности – все это исходит от тебя, великий‑великий Сенсориум
мира! Который возбуждается даже при падении волоса с головы нашей в
отдаленнейшей пустыне твоего творения. – Движимый тобою, Евгений
задергивает занавески, когда я лежу в изнеможении, – выслушивает от меня
перечисление симптомов болезни и бранит погоду за расстройство собственных
нервов. Порой ты оделяешь частицей естества твоего самого грубого крестьянина,
бредущего по самым неприютным горам, – он находит растерзанного ягненка из
чужого стада. – Сейчас я увидел, как он наклонился, прижавшись головой к
своему посоху, и жалостливо смотрит на него! – Ах, почему я не подоспел
минутой раньше! – он истекает кровью – и чувствительное сердце этого
крестьянина истекает кровью вместе с ягненком –
Мир тебе, благородный пастух! – Я вижу, как ты с
сокрушением отходишь прочь – но печаль твоя будет заглушена радостью – ибо
счастлива твоя хижина – и счастлива та, кто ее с тобой разделит – и счастливы
ягнята, резвящиеся вокруг тебя!
УЖИН
Так как в самом начале подъема на гору Тарар у коренника на
передней ноге расшаталась подкова, то кучер слез, открутил ее и положил в
карман; между тем подъем этот тянется пять или шесть миль, и на коренника была
вся наша надежда, почему я настойчиво потребовал, чтобы подкова была снова как‑нибудь
прикреплена нашими собственными средствами; но кучер выбросил гвозди, а так как
без них от молотка, лежавшего в ящике под козлами, было мало пользы, то я
покорился, и мы поехали дальше.
Не поднялись мы в гору и полумили, как незадачливый конь
потерял на каменистом участке дороги другую подкову, и притом с другой передней
ноги; тогда я уже не шутя вышел из кареты и, увидя в четверти мили налево от
дороги дом, уговорил кучера, хотя и не без некоторого труда, повернуть к нему.
Когда мы подъехали ближе, вид дома и всего, что находилось возле него, скоро
примирил меня с постигшим нас несчастьем. – То был домик фермера,
окруженный виноградником и хлебным полем площадью акров в сорок, – а к
самому дому примыкали с одной стороны potagerie [117] акра в полтора, где было в изобилии все,
что составляет достаток в хозяйстве французского крестьянина, – а с другой
стороны рощица, дававшая дрова, чтобы все это стряпать. Было часов восемь
вечера, когда я подошел к ферме, – кучера я оставил управляться с
подковами, как он знает, – а сам направился прямо в дом.
Семья состояла из старого, убеленного сединой фермера и его
жены, с пятью или шестью сыновьями или зятьями и их женами, а также веселым их
потомством.
Все они сидели вместе за чечевичной похлебкой; большой
пшеничный каравай лежал посреди стола, а кувшины вина на каждом конце его
сулили веселье в перерывах между едой – то был пир любви.
Старик поднялся навстречу мне и с почтительной сердечностью
пригласил меня сесть за стол; сердце мое было с ними уже с минуты, когда я
вошел в комнату; вот почему я, не чинясь, подсел к ним, как член семьи; чтобы
как можно скорее войти в эту роль, я немедленно попросил нож у старика, взял
каравай и отрезал себе внушительный ломоть; когда я это сделал, я увидел в
глазах каждого выражение не просто радушного привета, но привета, соединенного
с благодарностью за то, что у меня не возникло на этот счет никаких сомнений.
Потому ли, – а если нет, то скажи мне, Природа, по
какой другой причине – так сладок был для меня этот кусок – и какому волшебству
обязан я тем, что глоток, выпитый мной из их кувшина, тоже был так
восхитителен, что и по сей час я чувствую во рту их вкус?
Если ужин фермеров пришелся мне по душе – то еще гораздо
более по душе пришлась молитва по его окончании.
|
