 Увеличить |
РОЗА
ПАРИЖ
Теперь пришла моя очередь спросить старого французского
офицера: «В чем дело?» – ибо возглас «Haussez les maine, Monsieur l'Abbe!» [58], раздавшийся из десяти
различных мест партера, был для меня столь же непонятен, как мое обращение к
монаху было непонятно для офицера.
Он сказал мне, что возглас этот относится к какому‑нибудь
бедному аббату в одной из верхних лож, который, по его мнению, притаился за
двумя гризетками, чтобы послушать оперу; а партер, высмотрев его, требует,
чтобы во время представления он держал обе руки поднятыми кверху. – Разве
можно предположить, – сказал я, – чтобы духовное лицо залезло в
карман к гризетке? – Старый французский офицер улыбнулся и, пошептав мне
на ухо, открыл двери тайн, о которых я не имел понятия –
– Праведный боже! – сказал я, побледнев от
изумления, – возможно ли, чтобы столь тонко чувствующий народ был в то же
время столь неопрятен и столь непохож на себя! – Quelle grossierete! [59] – добавил я.
Французский офицер пояснил мне, что это грубоватая насмешка
над церковью; она берет начало в театре в те времена, когда Мольер поставил на
сцену «Тартюфа», – но, подобно другим остаткам готических нравов, теперь
выходит из употребления. – У каждого народа, – продолжал он, –
есть утонченные манеры и grossieretes, в которых им поочередно принадлежит
первенствующая роль, переходящая от одних к другим, – он побывал во многих
странах, но среди них не было такой, где он не нашел бы некоторых тонкостей, в
других как будто отсутствующих. Le Pour et le Contre se trouvent en chaque
nation [60]; хорошее и худое, –
сказал он, – повсюду пребывают в некотором равновесии, и только знание,
что дело обстоит именно так, может освободить одну половину человечества от
предубеждений, которые она питает против другой половины. – Польза
путешествия в отношении savoir vivre [61] заключается
в том, что оно позволяет увидеть великое множество людей и обычаев; оно учит
нас взаимной терпимости; а взаимная терпимость, – заключил он с поклоном в
мою сторону, – учит нас взаимной любви.
Старый французский офицер произнес это с такой прямотой и
так дельно, что во мне сильно укрепилось первоначальное благоприятное
впечатление от него – я вообразил, что люблю этого человека; но боюсь, я ошибся
насчет предмета моих чувств – им был мой собственный образ мыслей, но только с
тем различием, что я бы не мог и вполовину так хорошо его выразить.
И для всадника и для его коня одинаково неудобно, если
последний идет, прядя ушами и всю дорогу вздрагивая перед предметами, которых он
никогда раньше не видел. – Хотя мучения этого рода мне свойственны меньше,
чем кому‑нибудь, все‑таки я честно признаюсь, что многие вещи действовали на
меня болезненно и что в первый месяц я краснел от многих слов – которые потом
находил безобидными и совершенно невинными.
Мадам де Рамбуйе после шестинедельного знакомства. со мной
удостоила меня чести прокатить в своей карете за город. – Мадам де Рамбуйе
приличнейшая из всех женщин, и я не думаю, чтобы мне случилось когда‑нибудь
встретить женщину более добродетельную и более чистую сердцем. – На
обратном пути мадам де Рамбуйе попросила меня дернуть шнурок. – Я спросил,
не хочет ли она чего. – Rien que pisser, – сказала мадам де
Рамбуйе. –
– Не посетуй, благовоспитанный путешественник, на мадам
де Рамбуйе за то, что она сошла п…..ь. – И вы, прелестные, таинственные
нимфы, ступайте каждая сорвать свою розу , и разбросайте их по
пути, – ведь мадам де Рамбуйе не сделала ничего больше. – Я помог
мадам де Рамбуйе выйти из кареты, и, будь я даже, жрецом целомудренной Касталии
, я не мог бы с большим благоговением совершить службу у ее источника.
ПАРИЖ
Сказанное старым французским офицером о путешествиях привело
мне на память совет Полония сыну на тот же предмет – совет Полония напомнил мне
«Гамлета», а «Гамлет» остальные пьесы Шекспира, так что по дороге домой я
остановился на набережной Конти купить все собрание сочинений этого писателя.
Книгопродавец сказал, что у его нет его и в помине. –
Comment! [62] – сказал я, вынимая том из
собрания, лежавшего на прилавке между нами. – Он ответил, что книги эти
присланы ему только для того, чтобы их переплести, и завтра утром он должен
отослать их обратно в Версаль графу де Б****. – Разве граф де
Б****? – сказал я, – читает Шекспира? – C'est un esprit fort [63], – отвечал книгопродавец. –
Он любит английские книги и, что делает ему еще больше чести, мосье, он любит
также англичан. – Любезность ваша, – сказал я, – прямо обязывает
англичан истратить один или два луидора в вашей лавке. – Книгопродавец
поклонился и собирался что‑то сказать, как в лавку вошла молодая
благопристойная девушка лет двадцати, по внешнему виду и платью fille de
chambre [64] какой‑нибудь набожной
светской дамы; она спросила «Les egarements du coeur et de Tesprit».
Книгопродавец немедленно дал ей эту книгу; девушка вынула зеленый атласный
кошелек, перевязанный лентой такого же цвета, и, засунув в него большой и
указательный пальцы, достала деньги и заплатила. Так как мне больше нечего было
делать в лавке, то мы вместе вышли на улицу.
– На что вам понадобились, милая, – сказал
я, – Заблуждения сердца , ведь вы, должно быть, еще даже не знаете,
что оно у вас есть? Пока тебе не сказала о нем любовь или пока не сделал ему
больно какой‑нибудь вероломный пастушок, ты не можешь быть уверена в его
существовании. – Le Dieu m'en garde! [65] –
сказала девушка. – Правильно, – отвечал я, – потому что, если
сердце у тебя доброе, жаль будет, если его украдут: оно – твое маленькое
сокровище и придает лицу твоему больше красы, чем жемчуга, которые ты бы надела
на себя.
Молодая девушка слушала с покорным вниманием, держа все
время за ленту атласный кошелек. – Какой он маленький, – сказал я,
подхватывая кошелек за донышко – она протянула его ко мне, – и в нем очень
немного, моя милая, – сказал я, – но если ты будешь настолько же
доброй, насколько ты пригожа, небо наполнит его. – В руке моей было зажато
несколько крон на покупку Шекспира; так как девушка совсем выпустила кошелек, я
сунул в него одну крону и, завязав ленту бантиком, вернул ей.
Молодая девушка сделала мне реверанс не столько глубокий,
сколько почтительный, – то было одно из тех молчаливых, полных
признательности приседаний, в которых сама душа преклоняется – тело же только
дает знать об этом. Ни разу в жизни не получал я и половины такого
удовольствия, даря какой‑нибудь девушке крону,
– Совет мой, милая, не стоил бы ломаного гроша, –
сказал я, – не присоедини я к нему этой монеты; но теперь вы будете
вспоминать о нем при каждом взгляде на крону, – не тратьте же ее, милая,
на ленты.
– Честное слово, сэр, – серьезным тоном сказала
девушка, – я на это не способна. – Сказав это, она, как принято в
маленьких сделках на честное слово, протянула мне руку. – En verite,
Monsieur, je mettrai cet argent a part [66], –
проговорила она.
Когда между мужчиной и женщиной заключен целомудренный договор,
он санкционирует самые интимные их прогулки; поэтому, хотя уже стемнело, мы без
всякого смущения пошли вместе по набережной Конти под тем предлогом, что дороги
наши лежали в одну сторону.
Она вторично сделала мне реверанс, перед тем как тронуться в
путь, но не отошли мы и двадцати ярдов от дверей лавки, как моя спутница,
словно ей все еще было мало сделанного, на минуточку остановилась, чтобы еще
раз меня поблагодарить.
– То была скромная дань, – отвечал я, –
невольно принесенная мной добродетели, и ни за что на свете я не хотел бы
ошибиться относительно женщины, которой я ее воздал, – но я вижу
невинность на вашем лице, дорогая, – и да падет позор на того, кто
расставит когда‑нибудь сети на ее пути!
Девушка, по‑видимому, была так или иначе тронута тем, что я
сказал, – она глубоко вздохнула – я счел себя не вправе расспрашивать о
причине ее вздоха – поэтому не сказал ни слова, пока не дошел до угла Неверской
улицы, где мы должны были расстаться.
– Точно ли этим путем можно пройти до гостиницы Модена,
милая? – спросил я. Она ответила, что можно – или же можно пойти по улице
Генего, на которую я сверну за ближайшим углом. – Так я пойду, милая, по
улице Генего, – сказал я, – по двум причинам: во‑первых, это мне
самому доставит удовольствие, а потом, и вам позволит дольше идти под моей
защитой. – Девушка была тронута моей учтивостью – и сказала, что ей было
бы очень приятно, если бы гостиница Модена находилась на улице Святого
Петра. – Вы там живете? – спросил я. – Девушка ответила, что она
fille de chambre у мадам Р***. – Праведный боже, – воскликнул
я, – да ведь это та самая дама, которой я привез письмо из Амьена! –
Девушка сказала, что мадам Р***, кажется, действительно ждет иностранца с
письмом и очень хочет поскорее его увидеть, – тогда я попросил ее передать
от меня поклон мадам Р*** и сказать, что я обязательно приду к ней с визитом
завтра утром.
Мы все время стояли на углу Неверской улицы, пока шел этот
разговор. – Потом я еще на минутку остановился, чтобы дать моей спутнице
возможность распорядиться с Egarements du coeur etc. удобнее, – чем нести
их в руке, – сочинение это было в двух томах; я подержал второй, пока она
засовывала первый себе в карман; после этого она подставила карман, и я засунул
в него второй вслед за первым.
Сладко ощущать, какими тоненькими нитями связываются наши
взаимные чувства.
Мы снова тронулись в путь, и, сделав третий шаг, девушка
взяла меня под руку – я только что хотел ей предложить – но она сделала это
сама с той нераздумывающей простотой, которая показывала, как мало она озабочена
тем, что никогда раньше меня не видела. Я же почувствовал такое твердое
убеждение в нашем кровном родстве, что невольно повернулся, чтобы взглянуть на
ее лицо и увидеть, не могу ли я обнаружить на нем какую‑нибудь черту семейного
сходства. – Чего там! – сказал я. – Разве мы все не
родственники?
Когда мы дошли до поворота на улицу Генего, я остановился,
чтобы попрощаться с ней всерьез. Девушка снова поблагодарила меня за то, что я
ее проводил и был с нею так добр. – Она дважды со мной попрощалась –
столько же раз попрощался и я с ней, и прощание наше было так задушевно, что,
происходи оно где‑нибудь в другом месте, я не поручусь, что не запечатлел бы
его поцелуем христианской любви, теплым и святым, как поцелуй апостола.
Но так как в Париже целуются только мужчины – то я сделал
вещь равнозначную –
– Я от души пожелал, чтобы бог благословил ее.
|
