 Увеличить |
Глава седьмая
– Вставай! Чего это ты выдумал?
Я открыл глаза и оглянулся, силясь понять, где же это я
нахожусь. Солнце уже взошло – значит, я спал долго. Надо мной стоял отец; лицо
у него было довольно хмурое и к тому же опухшее. Он сказал:
– Что это ты затеял с ружьем?
Я сообразил, что он ничего не помнит из того, что вытворял
ночью, и сказал:
– Кто-то к нам ломился, вот я и подстерегал его.
– А почему же ты меня не разбудил?
– Я пробовал, да ничего не вышло: не мог вас
растолкать.
– Ну ладно… Да не стой тут без толку, нечего языком
чесать! Поди погляди, не попалась ли на удочки рыба к завтраку. Я через минуту
приду.
Он отпер дверь, и я побежал к реке. Я заметил, что вниз по
течению плывут обломки веток, всякий сор и даже куски коры, – значит, река
начала подниматься. Я подумал, что жил бы припеваючи, будь я теперь в городе. В
июньское половодье мне всегда везло, потому что, как только оно начнется, вниз
по реке плывут дрова и целые звенья плотов, иной раз бревен по двенадцати
вместе: только и дела, что ловить их да продавать на дровяные склады и на
лесопилку.
Я шел по берегу и одним глазом все высматривал отца, а
другим следил, не принесет ли река что-нибудь подходящее. И вдруг, гляжу,
плывет челнок, да какой – просто чудо! – футов тринадцать или четырнадцать
в длину; несется вовсю, как миленький. Я бросился в воду головой вниз,
по-лягушачьи, прямо в одежде, и поплыл к челноку. Я так и ждал, что кто-нибудь в
нем лежит, – у нас часто так делают шутки ради, а когда подплывешь почти к
самому челноку, вскакивают и поднимают человека на смех. Но на этот раз вышло
по-другому. Челнок и в самом деле был пустой, я влез в него и пригнал к берегу.
Думаю, вот старик обрадуется, когда увидит: долларов десять такая штука стоит!
Но когда я добрался до берега, отца еще не было видно, я завел челнок в устье
речки, заросшее ивняком и диким виноградом; и тут мне пришло в голову другое:
думаю, спрячу его получше, а потом, вместо того чтоб убежать в лес, спущусь
вниз по реке миль на пятьдесят и поживу подольше на одном месте, а то чего ради
бедствовать, таскаясь пешком!
От хибарки это было совсем близко, и мне все казалось, будто
идет мой старик, но я все-таки спрятал челнок, а потом взял да и выглянул из-за
куста; гляжу, отец уж спустился к реке по тропинке и целится из ружья в
какую-то птицу. Значит, он ничего не видел.
Когда он подошел, я усердно трудился, вытаскивая лесу. Он
поругал меня немножко за то, что я так копаюсь; но я ему наврал, будто бы
свалился в воду, оттого и провозился так долго. Я так и знал – папаша заметит,
что я весь мокрый, и начнет расспрашивать. Мы сняли с удочек пять сомов и пошли
домой.
Оба мы замаялись и легли после завтрака соснуть, и я
принялся обдумывать, как бы мне отвадить вдову и отца, чтобы они меня не
искали. Это было бы куда верней, чем полагаться на удачу. Разве успеешь убежать
далеко, пока они тебя хватятся, – мало ли что может случиться! Я долго
ничего не мог придумать, а потом отец встал на минутку напиться воды и говорит:
– Если кто-нибудь в другой раз будет шататься вокруг
дома, разбуди меня, слышишь? Этот человек не с добром сюда приходил. Я его
застрелю. Если он еще придет, ты меня разбуди, слышишь?
Он повалился и опять уснул; зато его слова надоумили меня,
что надо делать. Ну, думаю, теперь я так устрою, что никому и в голову не
придет меня разыскивать.
Часам к двенадцати мы встали и пошли на берег. Река быстро
поднималась, и по ней плыло много всякого леса. Скоро показалось звено плота – девять
бревен, связанных вместе. Мы взяли лодку и подтащили их к берегу. Потом
пообедали. Всякий на месте папаши просидел бы на реке весь день, чтобы наловить
побольше, но это было не в его обычае. Девяти бревен на один раз для него было
довольно; ему загорелось ехать в город продавать. Он меня запер, взял лодку и
около половины четвертого потащил плот на буксире в город. Я сообразил, что в
эту ночь он домой не вернется, подождал, пока, по моим расчетам, он отъедет
подальше, потом вытащил пилу и опять принялся пилить то бревно. Прежде чем отец
переправился на другой берег, я уже выбрался на волю; лодка вместе с плотом
казалась просто пятнышком на воде где-то далеко-далеко.
Я взял мешок кукурузной муки и отнес его туда, где был
спрятан челнок, раздвинул ветви и спустил в него муку; потом отнес туда же
свиную грудинку, потом бутыль с виски. Я забрал весь сахар и кофе и сколько
нашлось пороху и дроби; забрал пыжи, забрал ведро и флягу из тыквы, забрал ковш
и жестяную кружку, свою старую пилу, два одеяла, котелок и кофейник. Я унес и
удочки, и спички, и остальные вещи – все, что стоило хотя бы цент. Забрал все
дочиста. Мне нужен был топор, только другого топора не нашлось, кроме того, что
лежал в дровах, а я уж знал, почему его надо оставить на месте. Я вынес ружье,
и теперь все было готово.
Я сильно подрыл стену, когда пролезал в дыру и вытаскивал
столько вещей. Следы я хорошенько засыпал сверху землей, чтобы не видно было
опилок. Потом вставил выпиленный кусок бревна на старое место, подложил под
него два камня, а один камень приткнул сбоку, потому что в этом месте бревно
было выгнуто и не совсем доходило до земли. Шагов за пять от стены, если не
знать, что кусок бревна выпилен, ни за что нельзя было этого заметить, да еще и
стена-то задняя – вряд ли кто-нибудь станет там шататься и разглядывать.
До самого челнока я шел по траве, чтобы не оставлять следов.
Я постоял на берегу и посмотрел, что делается на реке. Все спокойно. Тогда я
взял ружье и зашел поглубже в лес, хотел подстрелить какую-нибудь птицу; а
потом увидел дикого поросенка: в здешних местах свиньи быстро дичают, если
случайно забегут сюда с какой-нибудь луговой фермы. Я убил этого поросенка и
понес его к хибарке.
Я взял топор и взломал дверь, причем постарался изрубить ее
посильнее; принес поросенка, подтащил его поближе к столу, перерубил ему шею
топором и положил его на землю, чтобы вытекла кровь (я говорю: «на землю»,
потому что в хибарке не было дощатого пола, а просто земля – твердая, сильно
утоптанная). Ну, потом я взял старый мешок, наложил в него больших камней,
сколько мог снести, и поволок его от убитого поросенка к дверям, а потом по
лесу к реке и бросил в воду; он пошел ко дну и скрылся из виду. Сразу бросалось
в глаза, что здесь что-то тащили по земле. Мне очень хотелось, чтобы тут был
Том Сойер: я знал, что таким делом он заинтересуется и сумеет придумать
что-нибудь почуднее. В такого рода делах никто не сумел бы развернуться лучше
Тома Сойера.
Напоследок я вырвал у себя клок волос, хорошенько намочил
топор в крови, прилепил волосы к лезвию и зашвырнул топор в угол. Потом взял
поросенка и понес его, завернув в куртку (чтобы не капала кровь), а когда
отошел подальше от дома, вниз по течению реки, то бросил поросенка в реку. Тут
мне пришла в голову еще одна штука. Я достал из челнока мешок с мукой и старую
пилу и отнес их в дом. Я поставил мешок на старое место и прорвал в нем снизу
дыру пилой, потому что ножей и вилок у нас не водилось, – отец, когда
стряпал, управлялся одним складным ножом. Потом протащил мешок шагов сто по
траве и через ивовые кусты к востоку от дома, где было мелкое озеро миль в пять
шириной, все заросшее тростником, – уток там тоже под осень бывало очень
много. С другой стороны из озера вытекала заболоченная речка или ручей, который
тянулся на много миль – не знаю куда, только не впадал в реку. Мука сеялась всю
дорогу, так что получилась тоненькая белая стёжка до самого озера. Я еще бросил
там папашин точильный камень, чтобы похоже было, будто бы это случайно. Потом
завязал дыру в мешке веревочкой, чтобы мука больше не сыпалась, и отнес мешок
вместе с пилой обратно в челнок.
Когда почти совсем стемнело, я спустил челнок вниз по реке
до такого места, где ивы нависли над водой, и стал ждать, пока взойдет луна. Я
привязал его покрепче к иве, потом перекусил малость, а после того улегся на
дно выкурить трубочку и обдумать свой план. Думаю себе: они пойдут по следу
мешка с камнями до берега, а потом начнут искать мое тело в реке. А там пойдут
по мучному следу до озера и по вытекающей из него речке искать преступников,
которые убили меня и украли вещи. В реке они ничего искать не станут, кроме
моего мертвого тела. Скоро им это надоест, и больше они беспокоиться об мне не
будут. Ну и отлично, а я смогу жить там, где мне захочется. Остров Джексона мне
вполне подходит, я этот остров хорошо знаю, и там никогда никого не бывает. А
по ночам можно будет переправляться в город: пошатаюсь там и подтибрю, что мне
нужно. Остров Джексона – самое для меня подходящее место.
Я здорово устал и не успел опомниться, как уснул.
Проснувшись, я не сразу понял, где нахожусь. Я сел и огляделся по сторонам,
даже испугался немного. Потом вспомнил. Река казалась очень широкой, во много
миль шириной. Луна светила так ярко, что можно было сосчитать все бревна,
которые плыли мимо, черные и с виду неподвижные, очень далеко от берега. Кругом
стояла мертвая тишина, по всему было видать, что поздно, и пахло по-позднему.
Вы понимаете, что я хочу сказать… не знаю, как это выразить словами.
Я хорошенько потянулся, зевнул и только хотел было отвязать
челнок и пуститься дальше, как вдруг по воде до меня донесся шум. Я прислушался
и скоро понял, в чем дело: это был тот глухой ровный стук, какой слышишь, когда
весла ворочаются в уключинах тихой ночью. Я поглядел сквозь листву ивы – так и
есть: далеко, около того берега, плывет лодка. Я не мог разглядеть, сколько в
ней человек. Думаю, уж не отец ли, хоть я его и не ждал. Он спустился ниже меня
по течению, а потом подгреб к берегу по тихой воде, причем проплыл так близко
от меня, что я мог бы дотронуться до него дулом ружья. И правда, это был отец –
да еще трезвый, судя по тому, как он работал веслами.
Я не стал терять времени. В следующую минуту я уже летел
вниз по течению, без шума, но быстро, держась в тени берега. Я сделал мили две
с половиной, потом выбрался на четверть мили ближе к середине реки, потому что
скоро должна была показаться пристань и люди оттуда могли увидеть и окликнуть
меня. Я старался держаться среди плывущих бревен, а потом лег на дно челнока и
пустил его по течению. Я лежал, отдыхая и покуривая трубочку, и глядел в
небо, – ни облачка на нем. Небо кажется таким глубоким, когда лежишь на
спине в лунную ночь; раньше я этого не знал. И как далеко слышно по воде в
такую ночь! Я слышал, как люди разговаривают на пристани. Слышал даже все, что
они говорят, – все до единого слова. Один сказал, что теперь дни
становятся все длинней, а ночи все короче. Другой ответил, что эта ночь, ему
думается, не из коротких, – и тут они засмеялись; он повторил свои слова –
и они опять засмеялись; потом разбудили третьего и со смехом пересказали ему;
только он не засмеялся, – он буркнул что-то отрывистое и сказал, чтоб его
оставили в покое. Первый заметил, что он непременно это расскажет своей старухе, –
ей, наверно, очень понравится; но это сущие пустяки по сравнению с теми
шуточками, какие он отпускал в свое время. Я услышал, как один из них сказал,
что сейчас около трех часов и он надеется – рассвет задержится не больше чем на
неделю. После этого голоса стали всё удаляться и удаляться, и я уже не мог
разобрать слов, слышал только неясный говор да время от времени смех, и то,
казалось, очень издалека.
Теперь я был много ниже пристани. Я привстал и увидел милях
в двух с половиной ниже по течению остров Джексона, весь заросший лесом, –
он стоял посредине реки, большой, темный и массивный, словно пароход без огней.
Выше острова не видно было и следов отмели – вся она была теперь под водой.
До острова я добрался в два счета. Я стрелой пронесся мимо
верхней его части – такое быстрое было течение, – потом вошел в стоячую
воду и пристал с той стороны, которая ближе к иллинойсскому берегу. Я направил
челнок в глубокую выемку берега, которую знал давно; мне пришлось раздвинуть
ветки ивы, чтоб попасть туда; а когда я привязал челнок, снаружи его никто не
заметил бы.
Я вышел на берег, сел на бревно в верхней части острова и
стал смотреть на широкую реку, на черные плывущие бревна и на город в трех
милях отсюда, где еще мерцали три-четыре огонька. Огромный плот плыл по реке:
сейчас он был милей выше острова, и посредине плота горел фонарь. Я смотрел, как
он подползает все ближе, а когда он поравнялся с тем местом, где я стоял,
кто-то там крикнул: «Эй, на корме! Бери правей!» Я слышал это так ясно, как
будто человек стоял со мной рядом.
Небо стало понемногу светлеть; я пошел в лес и лег соснуть
перед завтраком.
|
