Увеличить |
Глава двадцать девятая
Они вели очень приятного на вид старичка и другого, тоже
очень приятного джентльмена, помоложе, с рукой на перевязи. Господи, как же они
вопили и хохотали! И вообще потешались ужасно. Я-то в этом ничего смешного не
видел, да и королю с герцогом тоже было не до смеха; я, признаться, думал, что
они струсят. Однако не тут-то было: нисколько они не струсили. Герцог
прикинулся, будто бы он знать не знает, что делается, расхаживал себе, веселый
и довольный, да гугукал, словно кувшин, в котором болтается пахтанье; а король
– тот все глядел и глядел на них с такой скорбью, будто сердце у него
обливается кровью при одной мысли, что на свете могут существовать такие
мерзавцы и негодяи. Это у него получалось замечательно. Все, кто поважней,
собрались вокруг короля, давая понять, что они на его стороне. Этот старичок, который
только что приехал, видно, совсем растерялся. Потом он начал говорить, и я
сразу же увидел, что он выговаривает, как англичанин, а не так, как король,
хотя и у короля тоже для подделки получалось неплохо. Точно передать его слова
я не берусь, да у меня так и не выйдет. Он повернулся к толпе и сказал что-то
приблизительно в таком роде:
– Я не предвидел такой неожиданности и, признаюсь прямо
и откровенно, плохо к ней подготовлен, потому что нам с братом очень не
повезло! Он сломал руку, и наш багаж по ошибке выгрузили прошлой ночью в другом
городе. Я брат Питера Уилкса – Гарви, а это его брат Уильям, глухонемой; он не
говорит и не слышит, а теперь, когда у него действует только одна рука, не может
делать и знаков. Мы – те самые, за кого себя выдаем; и через день-другой, когда
мы получим багаж, я сумею доказать это. А до тех пор я ничего больше не скажу,
отправляюсь в гостиницу и буду ждать там.
И они вдвоем с этим новым болванчиком ушли; а король как
расхохочется и начал издеваться:
– Ах, он сломал себе руку! До чего похоже на правду,
верно? И до чего кстати для обманщика, если он не знает азбуки глухонемых.
Багаж у них пропал? О-очень хорошо! И очень даже ловко – при таких
обстоятельствах!
И король опять засмеялся, и все остальные тоже, кроме троих,
четверых, ну, может, пятерых. Один из них был тот самый доктор, а другой –
быстроглазый джентльмен со старомодным саквояжем из ковровой материи; он только
что сошел с парохода; они тихонько разговаривали с доктором, время от времени
поглядывая на короля и кивая друг другу; это был адвокат Леви Белл, который
ездил по делам в Луисвилл; а третий был здоровенный, широкоплечий детина,
который подошел поближе и внимательно выслушал все, что говорил старичок, а
теперь слушал, что говорит король.
А когда король замолчал, этот широкоплечий и говорит:
– Послушайте-ка, если вы Гарви Уилкс, когда вы приехали
сюда, в город?
– Накануне похорон, друг, – говорит король.
– А в какое время дня?
– Вечером, за час или за два до заката.
– На чем вы приехали?
– Я приехал на «Сьюзен Поэл» из Цинциннати.
– Ну, а как же это вы оказались утром возле мыса в
лодке?
– Меня не было утром возле мыса.
– Враки!
Несколько человек подбежали к нему и стали упрашивать, чтобы
он был повежливее со старым человеком, с проповедником.
– Какой он, к черту, проповедник! Он мошенник и все
врет! Он был на мысу тогда утром. Я живу там, знаете? Ну вот, я там был, и он
тоже там был. Я его видел. Он приехал в лодке с Тимом Коллинсом и еще с
каким-то мальчишкой.
Тут доктор вдруг и говорит:
– А вы узнали бы этого мальчика, Хайнс, если бы еще раз
его увидели?
– Думаю, что узнал бы, но не совсем уверен. Да вот он
стоит, я его сразу узнал. – И он показал на меня.
Доктор говорит:
– Ну, друзья, я не знаю, мошенники новые приезжие или
нет, но если эти двое не мошенники, тогда я идиот, вот и все! По-моему, надо за
ними приглядывать, чтобы они не сбежали, пока мы в этом деле не разберемся.
Идемте, Хайнс, и вы все идите. Отведем этих молодчиков в гостиницу и устроим
очную ставку с теми двумя. Я думаю, нам не придется долго разбираться – сразу
будет видно, в чем дело.
Для толпы это было настоящее удовольствие, хотя друзья
короля, может, и остались не совсем довольны. Время было уже к закату. Доктор
вел меня за руку и был со мной довольно ласков, хотя ни на минуту не выпускал
мою руку.
В гостинице мы все вошли в большую комнату, зажгли свечи и
позвали этих новых. Прежде всего доктор сказал:
– Я не хочу быть слишком суровым к тем двоим, но
все-таки думаю, что они самозванцы и, может быть, у них есть и еще сообщники,
которых мы не знаем. А если есть, то разве они не могут удрать, захватив мешок
с золотом, который остался после Питера Уилкса? Возможно. А если они не
мошенники, то пускай пошлют за этими деньгами и отдадут их нам на сохранение до
тех пор, пока не выяснится, кто они такие, верно?
Все с этим согласились. Ну, думаю, взяли они в оборот нашу
компанию, да еще как сразу круто повернули дело! Но король только посмотрел на
них с грустью и говорит:
– Господа, я был бы очень рад, если бы деньги были тут,
потому что я вовсе не желаю препятствовать честному, открытому и основательному
расследованию этого прискорбного случая; но, увы, этих денег больше нет: можете
послать кого-нибудь проверить, если хотите.
– Где же они тогда?
– Да вот, когда племянница отдала золото мне на
сохранение, я взял и сунул его в соломенный тюфяк на своей кровати – не
хотелось класть деньги в банк на несколько дней; я думал, что кровать, пока мы
здесь, надежное место, потому что мы не привыкли к неграм, – думал, что
они честные, такие же, как слуги у нас в Англии. А негры взяли да и украли их в
то же утро, после того как я сошел вниз; к тому времени, как я продал негров, я
еще не успел хватиться этих денег, – они так и уехали с ними. И мой слуга
вам то же скажет, джентльмены.
Доктор и еще кое-кто сказали: «Чепуха!» Да и остальные,
вижу, не очень-то поверили королю. Один меня спросил, видел ли я, как негры
украли золото. Я говорю:
– Нет, не видел, зато видел, как они потихоньку
выбрались из комнаты и ушли поскорей; только я ничего такого не думал, а
подумал, что они побоялись разбудить моего хозяина и хотели убежать, пока им от
него не влетело.
Больше у меня ничего не спрашивали. Тут доктор повернулся ко
мне и говорит:
– А ты тоже англичанин?
Я сказал, что да; а он и еще другие засмеялись и говорят:
– Враки!
Ну а потом они взялись за это самое расследование, и тут
такая началась канитель! Часы шли за часами, а насчет ужина никто ни слова не
говорил – и думать про него забыли. А они всё расследовали да расследовали, и
вышла в конце концов такая путаница, что хуже быть не может. Они заставили
короля рассказать все по-своему; а потом приезжий старичок рассказал все
по-своему; и тут уж всякий, кроме разве самого предубежденного болвана, увидел
бы, что приезжий старичок говорит правду, а наш – врет. А потом они велели мне
рассказать, что я знаю. Король со злостью покосился на меня, и я сразу
сообразил, чего мне надо держаться. Я начал было рассказывать про Шеффилд, и
про то, как мы там жили, и про английских Уилксов, и так далее; и еще не очень
много успел рассказать, как доктор захохотал, а Леви Белл, адвокат, остановил меня:
– Садись, мальчик; на твоем месте я бы не стал так
стараться. Ты, должно быть, не привык врать – что-то у тебя неважно получается,
практики, что ли, не хватает. Уж очень ты нескладно врешь.
За такими комплиментами я не гнался, зато был рад-радехонек,
что меня наконец оставили в покое. Доктор собрался что-то сказать, повернулся и
начал:
– Если бы вы, Леви Белл, были в городе с самого начала…
Но тут король прервал его, протянул руку и сказал:
– Так это и есть старый друг моего бедного брата, о котором
он так часто писал?
Они с адвокатом пожали друг другу руки, и адвокат улыбнулся,
как будто был очень рад; они поговорили немного, потом отошли в сторону и стали
говорить шепотом; а в конце концов адвокат сказал громко:
– Так и сделаем. Я возьму ваш чек и пошлю его вместе с
чеком вашего брата, и тогда они будут знать, что все в порядке.
Им принесли бумагу и перо; король уселся за стол, склонил
голову набок, пожевал губами и нацарапал что-то; потом перо дали герцогу, и в
первый раз за все время он, как видно, растерялся. Но он все-таки взял перо и
стал писать. После этого адвокат повернулся к новому старичку и говорит:
– Прошу вас и вашего брата написать одну-две строчки и
подписать свою фамилию.
Старичок что-то такое написал, только никто не мог разобрать
его почерк. Адвокат, видно, очень удивился и говорит:
– Ничего не понимаю!
Достал из кармана пачку старых писем, разглядывает сначала
письма, потом записку этого старичка, а потом опять письма и говорит:
– Вот письма от Гарви Уилкса, а вот обе записки, и
всякому видно, что письма написаны другим почерком (король с герцогом поняли,
что адвокат их подвел, и вид у них был растерянный и дурацкий), а вот почерк
этого джентльмена, и всякий без труда разберет, что и он тоже не писал этих
писем, – в сущности, такие каракули даже и почерком назвать нельзя. А вот
это письмо от…
Тут новый старичок сказал:
– Позвольте мне объяснить, пожалуйста. Мой почерк никто
не может разобрать, кроме моего брата, и он всегда переписывает мои письма. Вы
видели его почерк, а не мой.
– Н-да! – говорит адвокат. – Вот так задача!
У меня есть письма и от Уильяма; будьте любезны, попросите его черкнуть
строчку-другую, мы тогда могли бы сравнить почерк.
– Левой рукой он писать не может, – говорит
старичок. – Если бы он владел правой рукой, вы бы увидели, что он писал и
свои и мои письма. Взгляните, пожалуйста, на те и на другие – они писаны одной
рукой.
Адвокат посмотрел и говорит:
– Я думаю, что это правда; а если нет, то сходства
больше, чем мне до сих пор казалось. Я-то думал, что мы уже на верном пути, а
мы вместо того опять сбились. Но, во всяком случае, одно уже доказано: эти двое
– не Уилксы, – и он кивнул головой на короля с герцогом.
И что же вы думаете? Этот старый осел и тут не пожелал
сдаться! Так-таки и не пожелал! Сказал, что такая проверка не годится. Что его
брат Уильям первый шутник на свете и даже не собирался писать по-настоящему;
он-то понял, что Уильям хочет подшутить, как только тот черкнул пером по
бумаге. Врал-врал и до того увлекся, что и сам себе начал верить, но тут приезжий
старичок прервал его и говорит:
– Мне пришла в голову одна мысль. Нет ли тут
кого-нибудь, кто помогал обряжать моего брата… то есть покойного Питера Уилкса?
– Да, – сказал один, – это мы с Эбом Тернером
помогали. Мы оба тут.
Тогда старик обращается к королю и говорит:
– Не скажет ли мне этот джентльмен, какая у Питера была
татуировка на груди?
Ну, тут королю надо было живей что-нибудь придумать, а то
ему такую яму выкопали, что в нее всякий угодил бы! Ну откуда же он мог знать,
какая у Питера была татуировка? Он даже побледнел, да и как тут не побледнеть!
А в комнате стало тихо-тихо, все так и подались вперед и во все глаза смотрят
на короля. А я думаю: ну, теперь он запросит пощады, что толку упираться! И что
же вы думаете – попросил? Поверить даже трудно – нет, и не подумал. Он, должно
быть, решил держаться, пока не возьмет всех измором; а как все устанут и начнут
мало-помалу расходиться, тут-то они с герцогом и удерут. Так или иначе, он
продолжал сидеть молча, а потом заулыбался и говорит:
– Гм! Вопрос, конечно, трудный! Да, сэр, я могу вам
сказать, что у него было на груди. Маленькая, тоненькая синяя стрелка, вот что;
а если не приглядеться как следует, то ее и не заметишь. Ну, что вы теперь
скажете, а?
Нет, я нигде не видывал такой беспримерной наглости, как у
этого старого хрыча!
Новый старичок живо повернулся к Эбу Тернеру с приятелем,
глаза у него засветились, как будто на этот раз он поймал короля, и он спросил:
– Ну вот, вы слышали, что он сказал? Был такой знак на
груди у Питера Уилкса?
Они оба отвечают:
– Мы такого знака не видели.
– Отлично! – говорит старый джентльмен. – А
видели вы у него на груди неясное маленькое П. и Б. – Б. он после перестал
ставить, – а потом У. и тире между ними, вот так: П. – Б. –
У. – И он начертил все это на клочке бумаги. – Скажите, вы такой знак
видели?
Оба опять ответили в один голос:
– Нет, мы этого не видели. Мы не заметили никаких
знаков.
Ну, тут уж остальные не выдержали и стали кричать:
– Да они все мошенники, все это одна шайка! В реку их!
Утопить их! Прокатить на шесте!
Все тут загалдели разом, и такой поднялся шум! Но адвокат
вскочил на стол и говорит:
– Джентльмены! Джентльмены! Дайте мне сказать слово,
одно только слово, пожалуйста! Есть еще выход – пойдемте выроем тело и
посмотрим.
Это всем понравилось.
Все закричали «ура» и хотели было тронуться в путь, но
адвокат и доктор остановили их:
– Погодите, погодите! Держите-ка этих четверых и
мальчишку – их тоже захватим с собой.
– Так и сделаем! – закричали все. – А если не
найдем никаких знаков, то линчуем всю шайку!
Ну и перепугался же я, сказать по правде! А удрать не было
никакой возможности, сами понимаете. Они схватили нас всех и повели за собой
прямо на кладбище, а оно было мили за полторы от города, вниз по реке; и весь
город тоже за нами увязался, потому что шум мы подняли порядочный, а времени
было еще немного – всего девять часов вечера.
Когда мы проходили мимо нашего дома, я пожалел, что услал
Мэри-Джейн из города, потому что теперь стоило мне только подать ей знак – она
выбежала бы и спасла меня и уличила бы наших мошенников.
Мы всей толпой бежали по берегу реки и орали, как дикие
коты; небо вдруг потемнело, начала мигать и поблескивать молния, и листья
зашумели от ветра, а мороз еще пуще подирал по коже.
Такой страшной беды со мной еще никогда не бывало, и я вроде
как одурел, – все вышло не так, как я думал, а совсем по-другому: вместо
того чтобы любоваться на всю эту потеху со стороны и удрать когда вздумается,
вместо Мэри-Джейн, которая поддержала бы меня, спасла и освободила бы в
решительную минуту, теперь одна татуировка могла спасти меня от смерти. А если
знаков не найдут…
Мне даже и думать не хотелось, что тогда будет; и ни о чем
другом я тоже почему-то думать не мог. Становилось все темней и темней; самое
подходящее было время улизнуть, да только этот здоровенный детина Хайнс держал
меня за руку, а от такого Голиафа попробуй-ка улизни! Он тащил меня за собой
волоком – до того разъярился; мне, чтобы не отстать, приходилось бежать бегом.
Добравшись до места, толпа ворвалась на кладбище и затопила его, как наводнение.
А когда добрались до могилы, то оказалось, что лопат у них во сто раз больше,
чем требуется, а вот фонаря никто и не подумал захватить. И все-таки они
принялись копать при вспышках молнии, а за фонарем послали в ближайший дом, в полумиле
от кладбища.
Они копали и копали с остервенением, а тем временем стало
страх как темно, полил дождь и ветер бушевал все сильней и сильней, а молния
сверкала все чаще и чаще и грохотал гром; но они даже внимания не обращали на
это – так все увлеклись делом. Когда вспыхивала молния, видно было решительно
все: каждое лицо в этой большой толпе, каждая лопата земли, которая летела
кверху из могилы; а в следующую секунду все заволакивала тьма и опять ничего не
было видно.
Наконец они вытащили гроб и стали отвинчивать крышку; и тут
опять начали так толкаться и напирать, чтобы протиснуться вперед и взглянуть на
гроб, – ну немыслимое дело! А в темноте, да еще в такой давке просто
страшно становилось. Хайнс ужасно больно тянул и дергал меня за руку, он, должно
быть, совсем позабыл, что я существую на свете; он громко сопел – видать, здорово
разгорячился.
Вдруг молния залила все ярко-белым светом, и кто-то крикнул:
– Ей-богу, вот он, мешок с золотом, у него на груди!
Хайнс завопил вместе со всеми, выпустил мою руку и сильно
рванулся вперед, чтобы взглянуть на золото; а уж как я от него удрал и выбрался
на дорогу – этого я и сам не знаю.
На дороге не было ни души, и я пустился бежать во все
лопатки; кругом было пусто, если не считать густого мрака, ежеминутных вспышек
молнии, шума дождя, свиста ветра и раскатов грома; можете быть уверены, что я
летел сломя голову!
Добежал я до города, вижу – на улицах никого нет из-за
грозы, так что я не стал огибать переулками, а прямо летел вовсю по главной
улице; а как стал подбегать к нашему дому, гляжу в ту сторону, глаз не спускаю.
Ни одного огонька, дом весь темный; я даже расстроился – до того мне стало
грустно, сам даже не знаю почему. Но в конце концов в ту самую минуту, когда я
бежал мимо, – раз! – и вспыхнул огонек в окне Мэри-Джейн, и сердце у
меня как забьется, чуть-чуть не выскочило; и в ту же секунду и дом и все прочее
осталось позади меня в темноте, и я знал, что уж больше никогда ничего этого не
увижу. Она была лучше всех, и характера у нее было куда больше, чем у других
девушек.
Как только я очутился за городом и на таком расстоянии от
него, что можно было подумать и о переправе на островок, я стал искать, нельзя
ли где позаимствовать лодку; и как только молния показала мне одну лодочку не
на замке, я прыгнул в нее и оттолкнулся от берега. Это оказался челнок, кое-как
привязанный веревкой. Островок был очень неблизко, на самой середине реки, но я
не стал терять времени; а когда я наконец пристал к плоту, то так выбился из
сил, что, будь хоть какая-нибудь возможность, лег бы и отдышался. Но где уж тут
лежать! Я перепрыгнул на плот и говорю:
– Скорей, Джим, отвязывай плот! Слава тебе господи, мы
от них избавились!
Джим выбежал из шалаша и, расставив руки, полез было ко мне
обниматься – так он обрадовался; зато у меня душа ушла в пятки, как только я
его увидел при свете молнии; я попятился и свалился с плота в реку, потому что
совсем забыл, что Джим изображал в одном лице и короля Лира, и больного араба,
и утопленника, и я чуть не помер со страху. Но Джим выловил меня из воды и уж
совсем собрался обнимать и благословлять меня, но я ему сказал:
– Не сейчас, Джим; оставь это на завтрак, оставь на
завтрак! Скорей отвязывай плот и отпихивайся от берега!
Через две секунды мы уже скользили вниз по реке. До чего
хорошо было очутиться опять на свободе, плыть одним посредине широкой реки –
так, чтоб никто нас не мог достать! Я даже попрыгал и поплясал немножко на
радостях и похлопал пяткой о пятку – никак не мог удержаться; и только стукнул
в третий раз, как слышу хорошо знакомый мне звук; затаил дыхание, прислушался и
жду; так и есть: вспыхнула над водой молния, гляжу – вон они плывут! Налегают
на весла так, что борта трещат! Это были король с герцогом.
Я повалился прямо на плот и едва-едва удержался, чтобы не
заплакать.
|