 Увеличить |
Глава двадцать пятая
В две минуты новость облетела весь город, и со всех сторон
опрометью стали сбегаться люди, а иные даже надевали на бегу сюртуки. Скоро мы
оказались в самой гуще толпы, а шум и топот были такие, словно войско идет. Из
окон и дверей торчали головы, и каждую минуту кто-нибудь спрашивал, высунувшись
из-за забора:
– Это они?
А кто-нибудь из толпы отвечал:
– Они самые.
Когда мы дошли до дома Уилксов, улица перед ним была
полным-полна народа, а три девушки стояли в дверях. Мэри-Джейн и вправду была
рыженькая, только это ничего не значило: она все-таки была красавица, и лицо и
глаза у нее так и сияли от радости, что наконец приехали дядюшки. Король
распростер объятия, и Мэри-Джейн бросилась ему на шею, а Заячья Губа бросилась
на шею герцогу. И какая тут была радость.
Все – по крайней мере женщины – прослезились оттого, что
девочки наконец увиделись с родными и что у них в семье такое радостное
событие.
Потом король толкнул потихоньку герцога, – я-то это
заметил, – оглянулся по сторонам и увидел гроб в углу на двух стульях; и
тут они с герцогом, обняв друг друга за плечи, а свободной рукой утирая глаза,
медленно и торжественно направились туда, и толпа расступилась, чтобы дать им
дорогу; всякий шум и разговоры прекратились, все шипели: «Тс-с-с!», а мужчины
сняли шляпы и опустили головы; муха пролетит – и то было слышно. А когда они
подошли, то наклонились и заглянули в гроб; посмотрели один раз, а потом такой
подняли рев, что, должно быть, слышно было в Новом Орлеане; потом обнялись,
положили друг другу подбородок на плечо и минуты три, а то и четыре заливались
слезами, да как! Я никогда в жизни не видел, чтобы мужчины так ревели. А за
ними и все прочие ударились в слезы. Такую развели сырость, что я ничего
подобного не видывал! Потом один стал по одну сторону гроба, а другой – по
другую, и оба опустились на колени, а лбами уперлись в гроб и начали молиться,
только не вслух, а про себя. Ну, тут уж все до того расчувствовались – просто
неслыханное дело; никто не мог удержаться от слез, все так прямо и зарыдали во
весь голос, и бедные девочки тоже; и чуть ли не каждая женщина подходила к девочкам
и, не говоря ни слова, целовала их очень торжественно в лоб, потом, положив
руку им на голову, поднимала глаза к небу, а потом разражалась слезами и, рыдая
и утираясь платочком, отходила в сторону, чтобы другая могла тоже покрасоваться
на ее месте. Я в жизни своей не видел ничего противней.
Немного погодя король поднялся на ноги, выступил вперед и,
собравшись с силами, начал мямлить речь, а попросту говоря – молоть всякую
слезливую чепуху насчет того, какое это тяжелое испытание для них с братом –
потерять покойного – и какое горе не застать его в живых, проехав четыре тысячи
миль, но что это испытание им легче перенести, видя такое от всех сочувствие и
эти святые слезы, и потому он благодарит их от всей души, от всего сердца и за
себя, и за брата, потому что словами этого нельзя выразить, все слова слишком
холодны и вялы, и дальше нес такой же вздор, так что противно было слушать;
потом, захлебываясь слезами, провозгласил самый что ни на есть благочестивый
«аминь» и начал так рыдать, будто у него душа с телом расставалась.
И как только он сказал «аминь», кто-то в толпе запел псалом,
и все его подхватили громкими голосами, и сразу сделалось как-то веселей и
легче на душе, точно когда выходишь из церкви. Хорошая штука музыка! А после всего
этого пустословия мне показалось, что никогда еще она не действовала так
освежительно и не звучала так искренне и хорошо.
Потом король снова начал распространяться насчет того, как
ему с племянницами будет приятно, если самые главные друзья семейства поужинают
с ними нынче вечером и помогут им похоронить останки покойного; и если бы его
бедный брат, который лежит в гробу, мог говорить, то известно, кого бы он
назвал: это всё такие имена, которые были ему дороги, и он часто поминал их в
своих письмах; вот он сейчас назовет их всех по очереди; а именно вот кого: его
преподобие мистер Гобсон, дьякон Лот Хови, мистер Бен Рэкер, Эбнер Шеклфорд,
Леви Белл, доктор Робинсон, их жены и вдова Бартли.
Его преподобие мистер Гобсон и доктор Робинсон в это время
охотились вместе на другом конце города – то есть я хочу сказать, что доктор
отправлял больного на тот свет, а пастор показывал ему дорогу. Адвокат Белл
уехал в Луисвилл по делам. Зато остальные были тут, поблизости, и все они
подходили по очереди и пожимали руку королю, благодарили его и беседовали с
ним; потом пожимали руку герцогу; ну, с ним-то они не разговаривали, а только
улыбались и мотали головой, как болванчики, а он выделывал руками всякие штуки
и гугукал все время, точно младенец, который еще не умеет говорить.
А король все болтал да болтал и ухитрился расспросить чуть
ли не про всех в городе, до последней собаки, называя каждого по имени и
упоминая разные происшествия, какие случались в городе, или в семье Джорджа,
или в доме у Питера. Он, между прочим, всегда давал понять, что все это Питер
ему писал в письмах, только это было вранье: все это, до последнего словечка,
он выудил у молодого дуралея, которого мы подвезли к пароходу.
Потом Мэри-Джейн принесла письмо, которое оставил ее дядя, а
король прочел его вслух и расплакался. По этому письму жилой дом и три тысячи
долларов золотом доставались девочкам, а кожевенный завод, который давал
хороший доход, и другие дома с землей (всего тысяч на семь) и три тысячи
долларов золотом – Гарви и Уильямсу; а еще в письме было сказано, что эти шесть
тысяч зарыты в погребе.
Оба мошенника сказали, что сейчас же пойдут и достанут эти
деньги и поделят все как полагается, по-честному, а мне велели нести свечку. Мы
заперлись в погребе, а когда они нашли мешок, то высыпали деньги тут же на пол,
и было очень приятно глядеть на такую кучу желтяков. Ох, и разгорелись же глаза
у короля! Он хлопнул герцога по плечу и говорит:
– Вот так здорово! Нет, вот это ловко! Небось это будет
почище «Жирафа», как по-вашему?
Герцог согласился, что это будет почище. Они хватали золото
руками, пропускали сквозь пальцы, со звоном роняли на пол, а потом король
сказал:
– О чем тут разговаривать, раз подошла такая линия! Мы
теперь братья умершего богача и представители живых наследников. Вот что значит
полагаться всегда на волю божию! Это в конце концов самое лучшее. Я все на
свете перепробовал, но лучше этого ничего быть не может.
Всякий другой на их месте был бы доволен такой кучей деньжищ
и принял бы на веру, не считая. Так нет же, им непременно понадобилось
пересчитать! Стали считать – оказалось, что не хватает четырехсот пятнадцати
долларов. Король и говорит:
– Черт бы его побрал! Интересно, куда он мог девать эти
четыреста пятнадцать долларов?
Они погоревали-погоревали, потом стали искать, перерыли все
кругом. Потом герцог сказал:
– Ну что ж, человек больной, очень может быть, что и
ошибся. Самое лучшее – пускай так и останется, и говорить про это не будем. Мы
без них как-нибудь обойдемся.
– Чепуха! Конечно, обойдемся! На это мне наплевать, только
как теперь быть со счетом – вот я про что думаю! Нам тут нужно вести дело
честно и аккуратно, что называется – начистоту. Надо притащить эти самые деньги
наверх и пересчитать при всех, чтобы никаких подозрений не было. Но только если
покойник сказал, что тут шесть тысяч, нельзя же нам…
– Постойте! – говорит герцог. – Давайте-ка
пополним дефицит. – И начинает выгребать золотые из своего кармана.
– Замечательная мысль, герцог! Ну и голова у вас,
право! – говорит король. – А ведь, ей-богу, опять нам «Жираф»
помог! – И тоже начинает выгребать золотые и ставить их столбиками.
Это их чуть не разорило, зато все шесть тысяч были налицо,
полностью.
– Послушайте, – говорит герцог, – у меня есть
еще одна идея. Давайте поднимемся наверх, пересчитаем эти деньги, а потом
возьмем да и отдадим их девочкам!
– Нет, ей-богу, герцог, позвольте вас обнять! Очень
удачная идея, никто бы до этого не додумался! Замечательная у вас голова, я
такую первый раз вижу! О, это штука ловкая, тут и сомневаться нечего. Пускай
теперь вздумают нас подозревать – это им заткнет рты.
Как только мы поднялись наверх, все столпились вокруг стола,
а король начал считать деньги и ставить их столбиками, по триста долларов в
каждом, – двадцать хорошеньких маленьких столбиков. Все глядели на них
голодными глазами и облизывались; потом все деньги сгребли в мешок. Вижу –
король опять охорашивается, готовится произнести еще речь, и говорит:
– Друзья, мой бедный брат, который лежит вон там, во
гробе, проявил щедрость к тем, кого покинул в этой земной юдоли. Он проявил
щедрость к бедным девочкам, которых при жизни любил и берег и которые остались
теперь сиротами, без отца и без матери. Да! И мы, которые знали его, знаем, что
он проявил бы к ним еще больше великодушия, если б не боялся обидеть своего
дорогого брата Уильяма, а также и меня. Не правда ли? Конечно, у меня на этот
счет нет никаких сомнений. Так вот, какие мы были бы братья, если бы помешали
ему в таком деле и в такое время? И какие мы были бы дяди, если б обобрали –
да, обобрали! – в такое время бедных, кротких овечек, которых он так
любил? Насколько я знаю Уильяма, – а я думаю, что знаю, – он…
Впрочем, я сейчас его спрошу.
Он оборачивается к герцогу и начинает ему делать знаки,
что-то показывает на пальцах, а герцог сначала смотрит на него дурак дураком, а
потом вдруг бросается к королю, будто бы понял, в чем дело, и гугукает вовсю от
радости и обнимает его чуть не двадцать раз подряд. Тут король объявил:
– Я так и знал. Мне кажется, всякий может убедиться,
какие у него мысли на этот счет. Вот, Мэри-Джейн, Сюзанна, Джоанна, возьмите
эти деньги, возьмите все! Это дар того, который лежит вон там во гробе,
бесчувственный, но полный радости…
Мэри-Джейн бросилась к нему, Сюзанна и Заячья Губа бросились
к герцогу, и опять пошло такое обнимание и целование, какого я никогда не
видывал. А все прочие столпились вокруг со слезами на глазах и чуть руки не
оторвали этим двум мошенникам – всё пожимали их, а сами приговаривали:
– Ах, какая доброта! Как это прекрасно! Но как же это
вы?..
Ну, потом все опять пустились разговаривать про покойника –
какой он был добрый, и какая это утрата, и прочее тому подобное, а через
некоторое время с улицы в комнату протолкался какой-то высокий человек с
квадратной челюстью и стоит слушает; ему никто не сказал ни слова, потому что король
говорил и все были заняты тем, что слушали. Король говорил, – с чего он
начал, не помню, а это была уже середина:
–…ведь они близкие друзья покойного. Вот почему их
пригласили сюда сегодня вечером; а завтра мы хотим, чтобы пришли все, все до
единого: он всех в городе уважал, всех любил, и потому мы желаем, чтобы на его
похоронной оргии был весь город.
И пошел плести дальше, потому что всегда любил сам себя
слушать, и нет-нет да и приплетет опять свою «похоронную оргию», так что герцог
в конце концов не выдержал, написал на бумажке: «Похоронная церемония, старый
вы дурак!» – сложил бумажку, загугукал и протягивает ее королю через головы
впереди стоящих гостей. Король прочел, сунул бумажку в карман и говорит:
– Бедный Уильям, как он ни огорчен, а сердце у него
всегда болит о других. Просит, чтобы я всех пригласил на похоронную
церемонию, – ему хочется, чтобы все пришли. Только напрасно он
беспокоится, я и сам собирался всех позвать.
И разливается дальше самым преспокойным образом и нет-нет да
и вставит свою «похоронную оргию», будто так и надо. А как только вклеил ее в
третий раз, сейчас же и оговорился:
– Я сказал «оргия» не потому, что так обыкновенно
говорят, вовсе нет, – обыкновенно говорят «церемония», – а потому,
что «оргия» правильней. В Англии больше не говорят «церемония», это уже не
принято. У нас в Англии теперь все говорят «оргия». Оргия даже лучше, потому
что вернее обозначает предмет. Это слово состоит из древнегреческого «орго»,
что значит «наружный», «открытый», и древнееврейского «гизум» – «сажать»,
«зарывать»; отсюда – «хоронить». Так что, вы видите, похоронная оргия – это
открытые похороны, такие, на которых присутствуют все.
Дальше, по-моему, уже и ехать некуда. Тот высокий, с
квадратной челюстью, засмеялся прямо ему в лицо. Всем стало очень неловко. Все
зашептали:
– Что вы, доктор!
А Эбнер Шеклфорд сказал:
– Что с вами, Робинсон, разве вы не знаете? Ведь это
Гарви Уилкс.
Король радостно заулыбался, тычет ему свою лапу и говорит:
– Так это вы и есть дорогой друг и врачеватель моего
бедного брата? Я…
– Уберите руки прочь! – говорит доктор. – Это
вы-то англичанин? Да это дрянная подделка, хуже я не видывал. Вы брат Питера
Уилкса? Мошенник, вот вы кто такой!
Ох, как все переполошились! Окружили доктора, стали его
унимать, уговаривать, стали объяснять ему, что Гарви сто раз успел доказать,
что он и вправду Гарви, что он всех знает по именам, знает даже клички всех
собак в городе, и уж так его упрашивали помолчать, чтобы Гарви не обиделся и
чтобы девочки не обиделись. Только все равно ничего не вышло: доктор не
унимался и говорил, что человек, который выдает себя за англичанина, а сам
говорить, как англичанин, не умеет, – просто враль и мошенник. Бедные
девочки не отходили от короля и плакали; но тут доктор повернулся к ним и
сказал:
– Я был другом вашего отца, и вам я тоже друг, и
предупреждаю вас по-дружески, как честный человек, который хочет вам помочь,
чтобы вы не попали в беду и не нажили себе хлопот: отвернитесь от этого
негодяя, не имейте с ним дела, это бродяга и неуч, даром что он бормочет чепуху
по-гречески и по-еврейски! Сразу видно, что это самозванец, – набрал
где-то ничего не значащих имен и фактов и явился с ними сюда; а вы все это
приняли за доказательства, да еще вас вводят в обман ваши легковерные друзья,
хотя им бы следовало быть умнее. Мэри-Джейн Уилкс, вы знаете, что я вам друг, и
бескорыстный друг к тому же. Так вот, послушайте меня: гоните вон этого подлого
мошенника, прошу вас! Согласны?
Мэри-Джейн выпрямилась во весь рост – и какая же она
сделалась красивая! – и говорит:
– Вот мой ответ! – Она взяла мешок с деньгами,
передала его из рук в руки королю и сказала: – Возьмите эти шесть тысяч,
поместите их для меня и моих сестер куда хотите, и никакой расписки нам не
надо.
Потом она обняла короля, а Сюзанна и Заячья Губа подошли к
нему с другой стороны и тоже обняли. Все захлопали в ладоши, затопали ногами,
поднялась настоящая буря, а король задрал голову кверху и гордо улыбнулся.
Доктор сказал:
– Хорошо, тогда я умываю руки. Но предупреждаю вас
всех: придет время, когда вам тошно будет вспомнить про этот день!
И он ушел.
– Хорошо, доктор, – сказал король, как бы
передразнивая его, – уж тогда мы постараемся – уговорим их послать за
вами.
Все засмеялись и сказали, что это он ловко поддел доктора.
|
