Увеличить |
Глава пятнадцатая
Мы думали, что за три ночи доберемся до Каира, на границе
штата Иллинойс, где Огайо впадает в Миссисипи, – только этого мы и хотели.
Плот мы продадим, сядем на пароход и поедем вверх по Огайо: там свободные
штаты, и бояться нам будет нечего.
Ну а на вторую ночь спустился туман, и мы решили причалить к
заросшему кустами островку, – не ехать же дальше в тумане! А когда я
подъехал в челноке к кустам, держа наготове веревку, гляжу – не к чему даже и
привязывать плот: торчат одни тоненькие прутики. Я обмотал веревку вокруг
одного куста поближе к воде, но течение здесь было такое сильное, что куст вырвало
с корнями и плот понесло дальше. Я заметил, что туман становится все гуще и
гуще, и мне стало так неприятно и жутко, что я, кажется, с полминуты не мог
двинуться с места, да и плота уже не было видно: в двадцати шагах ничего нельзя
было разглядеть. Я вскочил в челнок, перебежал на корму, схватил весло и начал
отпихиваться. Челнок не поддавался. Я так спешил, что позабыл его отвязать.
Поднявшись с места, я начал развязывать веревку, только руки у меня тряслись от
волнения, и я долго ничего не мог поделать.
Отчалив, я сейчас же пустился догонять плот, держась вдоль
отмели. Все шло хорошо, пока она не кончилась, но в ней не было и шестидесяти
шагов в длину, а после того я влетел в густой белый туман и потерял всякое
представление о том, где нахожусь.
Грести, думаю, не годится: того гляди налечу на отмель или
на берег; буду сидеть смирно, и пускай меня несет по течению; а все-таки невмоготу
было сидеть сложа руки. Я крикнул и прислушался. Откуда-то издалека донесся
едва слышный крик, и мне сразу стало веселей. Я стрелой полетел в ту сторону, а
сам прислушиваюсь, не раздастся ли крик снова. Опять слышу крик, и оказывается,
я еду совсем не туда, а забрал вправо. А в следующий раз, гляжу, я забрал влево
и опять недалеко уехал, потому что все кружил то в одну, то в другую сторону, а
крик-то был слышен все время прямо передо мной.
Думаю: хоть бы этот дурак догадался бить в сковородку да
колотил бы все время; но он так и не догадался, и эти промежутки тишины между
криками сбивали меня с толку. А я все греб и греб – и вдруг слышу крик позади
себя. Тут уж я совсем запутался. Или это кто-нибудь другой кричит, или я
повернул кругом.
Я бросил весло. Слышу, опять кричат, опять позади меня,
только в другом месте, и теперь крик не умолкал, только все менял место, а я
откликался, пока крик не послышался опять впереди меня; тогда я понял, что
лодку повернуло носом вниз по течению и, значит, я еду куда надо, если это Джим
кричит, а не какой-нибудь плотовщик. Когда туман, я плохо разбираюсь в голосах,
потому что в тумане не видно и не слышно по-настоящему, все кажется другим и
звучит по-другому.
Крик все не умолкал, и через какую-нибудь минуту я налетел
на крутой берег с большими деревьями, похожими в тумане на клубы дыма; меня
отбросило влево и понесло дальше, между корягами, где бурлила вода – такое
быстрое там было течение.
Через секунду-другую я снова попал в густой белый туман,
кругом стояла тишина. Теперь я сидел неподвижно, слушая, как бьется мое сердце,
и, кажется, даже не дышал, пока оно не отстукало сотню ударов.
И вдруг я понял, в чем дело, и махнул на все рукой. Этот
крутой берег был остров, и Джим теперь был по другую его сторону. Это вам не
отмель, которую можно обогнуть за десять минут. На острове рос настоящий
большой лес, как и полагается на таком острове; он был, может, в пять-шесть
миль длиной и больше чем в полмили шириной.
Минут, должно быть, пятнадцать я сидел тихо, насторожив уши.
Меня, разумеется, уносило вниз по течению со скоростью четыре-пять миль в час,
но этого обыкновенно не замечаешь, – напротив, кажется, будто лодка стоит
на воде неподвижно; а если мелькнет мимо коряга, то даже дух захватывает,
думаешь: вот здорово летит коряга! А что сам летишь, это и в голову не приходит.
Если вы думаете, что ночью на реке, в тумане, ничуть не страшно и не одиноко,
попробуйте сами хоть разок, тогда узнаете.
Около получаса я все кричал время от времени; наконец слышу
– откуда-то издалека доносится отклик; я попробовал плыть на голос, только
ничего не вышло: я тут же попал, должно быть, в целое гнездо островков, потому
что смутно видел их по обеим сторонам челнока – то мелькал узкий проток между
ними, а то, хоть и не видно было, я знал, что отмель близко, потому что слышно
было, как вода плещется о сушняк и всякий мусор, прибитый к берегу. Тут-то,
среди отмелей, я сбился и не слышал больше крика; сначала попробовал догнать
его, но это было хуже, чем гоняться за блуждающим огоньком. Я еще никогда не видел,
чтобы звук так метался и менял место так быстро и так часто.
Я старался держаться подальше от берега, и раз пять-шесть
мне пришлось сильно оттолкнуться от него, чтобы не налететь на островки; я
подумал, что и плот, должно быть, то и дело наталкивается на берег, а не то он
давно уплыл бы вперед и крика не было бы слышно: его несло быстрее челнока.
Немного погодя меня как будто опять вынесло на открытое
место, только никаких криков я больше ниоткуда не слышал. Я так и подумал, что
Джим налетел на корягу и теперь ему крышка. Я здорово устал и решил лечь на дно
челнока и больше ни о чем не думать. Засыпать я, конечно, не собирался, только
мне так хотелось спать, что глаза сами собой закрывались; ну, говорю себе,
вздремну хоть на минутку.
Я, должно быть, задремал не на одну минутку, потому что,
когда я проснулся, звезды ярко сияли, туман рассеялся, и меня несло кормой
вперед по большой излучине реки. Сначала я никак не мог понять, где я; мне
казалось, что все это я вижу во сне; а когда начал что-то припоминать, то
смутно, словно прошлую неделю.
Река тут была страшно широкая, и лес по обоим берегам рос
густой-прегустой и высокий-превысокий, стена стеной, насколько я мог
рассмотреть при звездах. Я поглядел вниз по течению и увидел черное пятно на
воде. Я погнался за ним, а когда догнал, то это оказались всего-навсего
связанные вместе два бревна. Потом увидел еще пятно и за ним тоже погнался,
потом еще одно, – и на этот раз угадал правильно: это был плот.
Когда я добрался до плота, Джим сидел и спал, свесив голову
на колени, а правую руку положив на весло. Другое весло было сломано, и весь
плот занесло илом, листьями и сучками. Значит, и Джим тоже попал в переделку.
Я привязал челнок, улегся на плоту под самым носом у Джима,
начал зевать, потягиваться, потом говорю:
– Эй, Джим, разве я уснул? Чего ж ты меня не разбудил?
– Господи помилуй! Никак это ты, Гек? И ты не помер и
не утонул – ты опять здесь? Даже не верится, сынок, просто не верится! Дай-ка я
погляжу на тебя, сынок, потрогаю. Нет, в самом деле ты не помер! Вернулся живой
и здоровый, такой же, как был, все такой же, слава богу!
– Что это с тобой, Джим? Выпил ты, что ли?
– Выпил? Где же я выпил? Когда это я мог выпить?
– Так отчего же ты несешь такую чепуху?
– Как чепуху?
– Как? А чего же ты болтаешь, будто я только что
вернулся и будто меня тут не было?
– Гек… Гек Финн, погляди-ка ты мне в глаза, погляди мне
в глаза! Разве ты никуда не уходил?
– Я уходил? Да что ты это? Никуда я не уходил. Куда мне
ходить?
– Послушай, Гек, тут, ей-ей, что-то неладно, да-да! Может,
я не я? Может, я не тут, а еще где-нибудь? Вот ты что мне скажи!
– По-моему, ты здесь, дело ясное, а вот мозги у тебя
набекрень, старый дуралей!
– У кого – у меня? Нет, ты мне ответь: разве ты не
ездил в челноке с веревкой привязывать плот к кустам на отмели?
– Нет, не ездил. К каким еще кустам? Никаких кустов я
не видал.
– Ты не видал кустов на отмели? Ну как же, ведь веревка
сорвалась, плот понесло по реке, а ты остался в челноке и пропал в тумане…
– В каком тумане?
– В каком? В том самом, который был всю ночь. И ты
кричал, и я кричал, а потом мы запутались среди островков, и один из нас сбился
с дороги, а другой все равно что сбился, потому что не знал, где
находится, – ведь так было дело? Я же наткнулся на целую кучу этих самых
островов и еле оттуда выбрался, чуть-чуть не потонул! Разве не так было дело,
сынок, не так разве? Вот что ты мне скажи!
– Ну, Джим, я тут ничего не понимаю. Никакого я не
видел тумана, ни островов, и вообще никакой путаницы не было – ровно ничего! Мы
с тобой сидели всю ночь и разговаривали, и всего-то прошло минут десять, как ты
уснул, да, должно быть, и я тоже. Напиться ты за это время не мог, значит, тебе
все это приснилось.
– Да как же все это могло присниться в десять минут?
– А все-таки приснилось же, раз ничего этого не было.
– Да как же, Гек, ведь я все это так ясно вижу…
– Не все ли равно, ясно или не ясно. Ничего этого не
было. Я-то знаю, потому что я тут все время был.
Джим молчал минут пять, должно быть, обдумывал. Потом
говорит:
– Ну ладно, Гек, может, мне это и приснилось, только
убей меня бог, если я когда-нибудь видел такой удивительный сон. И никогда я
так не уставал во сне, как на этот раз.
– Что ж тут такого! Бывает, что и во сне тоже устаешь.
Только это был вещий сон… Ну-ка, расскажи мне все по порядку, Джим.
Джим пустился рассказывать и рассказал все, как было, до
самого конца, только здорово приукрасил. Потом сказал, что теперь надо
«истолковать» сон, потому что он послан нам в предостережение. Первая отмель –
это человек, который хочет нам добра, а течение – это другой человек, который
нас от него старается отвести. Крики – это предостережения, которые время от
времени посылаются нам свыше, и, если мы не постараемся понять их, они нам
принесут несчастье, вместо того чтобы избавить от беды. Куча островков – это
неприятности, которые грозят нам, если мы свяжемся с нехорошими людьми и вообще
со всякой дрянью; но, если мы не будем соваться не в свое дело, не будем с ними
переругиваться и дразнить их, тогда мы выберемся из тумана на светлую, широкую
реку, то есть в свободные штаты, и больше у нас никаких неприятностей не будет.
Когда я перелез на плот, было совсем темно от туч, но теперь
небо опять расчистилось.
– Ну ладно, Джим, это ты все хорошо растолковал, –
говорю я, – а вот эта штука что значит?
Я показал ему на сор и листья на плоту и на сломанное весло.
Теперь их отлично было видно.
Джим поглядел на сор, потом на меня, потом опять на сор.
Вещий сон так крепко засел у него в голове, что он никак не мог выбить его
оттуда и сообразить, в чем дело. Но когда Джим сообразил, он поглядел на меня
пристально, уже не улыбаясь, и сказал:
– Что эта штука значит? Я тебе скажу. Когда я устал
грести и звать тебя и заснул, у меня просто сердце разрывалось: было жалко, что
ты пропал, а что будет со мной и с плотом, я даже и не думал. А когда я
проснулся и увидел, что ты опять тут, живой и здоровый, я так обрадовался, что
чуть не заплакал, готов был стать на колени и ноги тебе целовать. А тебе бы
только врать да морочить голову старику Джиму! Это все мусор, дрянь; и дрянь те
люди, которые своим друзьям сыплют грязь на голову и поднимают их на смех.
Он встал и поплелся в шалаш, залез туда и больше со мной не
разговаривал. Но и этого было довольно. Я почувствовал себя таким подлецом, что
готов был целовать ему ноги, лишь бы он взял свои слова обратно.
Прошло, должно быть, минут пятнадцать, прежде чем я
переломил себя и пошел унижаться перед негром; однако я пошел и даже ничуть об
этом не жалею и никогда не жалел. Больше я его не разыгрывал, да и на этот раз
не стал бы морочить ему голову, если бы знал, что он так обидится.
|