 Увеличить |
Глава пятая
Я затворил за собой дверь. Потом повернулся, смотрю – вот
он, папаша! Я его всегда боялся – уж очень здорово он меня драл. Мне
показалось, будто я и теперь испугался, а потом я понял, что ошибся, то есть
сперва-то, конечно, встряска была порядочная, у меня даже дух захватило – так
он неожиданно появился, только я сразу же опомнился и увидел, что вовсе не боюсь,
даже и говорить не о чем.
Отцу было лет около пятидесяти, и на вид не меньше того.
Волосы у него длинные, нечесаные и грязные, висят космами, и только глаза
светятся сквозь них, словно сквозь кусты. Волосы черные, совсем без седины, и
длинные свалявшиеся баки, тоже черные. В лице, хоть его почти не видно из-за
волос, нет ни кровинки – оно совсем бледное; но не такое бледное, как у других
людей, а такое, что смотреть страшно и противно, – как рыбье брюхо или как
лягва. А одежа – сплошная рвань, глядеть не на что. Одну ногу он задрал на
колено; сапог на этой ноге лопнул, оттуда торчали два пальца, и он ими
пошевеливал время от времени. Шляпа валялась тут же на полу – старая, черная, с
широкими полями и провалившимся внутрь верхом, точно кастрюлька с крышкой.
Я стоял и глядел на него, а он глядел на меня, слегка
покачиваясь на стуле. Свечу я поставил на пол. Я заметил, что окно открыто:
значит, он забрался сначала на сарай, а оттуда в комнату. Он осмотрел меня с
головы до пяток, потом говорит:
– Ишь ты, как вырядился – фу-ты ну-ты! Небось думаешь,
что ты теперь важная птица, – так, что ли?
– Может, думаю, а может, и нет, – говорю я.
– Ты смотри, не очень-то груби! – говорит
он. – Понабрался дури, пока меня не было! Я с тобой живо разделаюсь, собью
с тебя спесь! Тоже, образованный стал – говорят, читать и писать умеешь.
Думаешь, отец тебе и в подметки теперь не годится, раз он неграмотный? Это все
я из тебя выколочу. Кто тебе велел набираться дурацкого благородства? Скажи,
кто это тебе велел?
– Вдова велела.
– Вдова? Вот оно как! А кто это вдове позволил совать
нос не в свое дело?
– Никто не позволял.
– Ладно, я ей покажу, как соваться, куда не просят! А
ты, смотри, школу свою брось. Слышишь? Я им покажу! Выучили мальчишку задирать
нос перед родным отцом, важность на себя напустил какую! Ну, если только я
увижу, что ты околачиваешься возле этой самой школы, держись у меня! Твоя мать
ни читать, ни писать не умела, так неграмотная и померла. И все твои родные так
и померли неграмотные. Я ни читать, ни писать не умею, а он, смотри ты, каким
франтом вырядился! Не таковский я человек, чтобы это стерпеть, слышишь? А
ну-ка, почитай, я послушаю.
Я взял книжку и начал читать что-то такое про генерала
Вашингтона и про войну. Не прошло и полминуты, как он хватил по книжке кулаком,
и она полетела через всю комнату.
– Правильно. Читать ты умеешь. А я было тебе не
поверил. Ты смотри у меня, брось задаваться, я этого не потерплю! Следить за
тобой буду, франт этакий, и ежели только поймаю около этой самой школы, всю
шкуру спущу! Всыплю тебе – опомниться не успеешь! Хорош сынок, нечего сказать!
Он взял в руки синюю с желтым картинку, где был нарисован
мальчик с коровами, и спросил:
– Это еще что такое?
– Это мне дали за то, что я хорошо учусь.
Он разодрал картинку и сказал:
– Я тебе тоже дам кое-что: ремня хорошего!
Он долго бормотал и ворчал что-то себе под нос, потом
сказал:
– Подумаешь, какой неженка! И кровать у него, и простыни,
и зеркало, и ковер на полу, – а родной отец должен валяться на кожевенном
заводе вместе со свиньями! Хорош сынок, нечего сказать! Ну да я с тобой живо
разделаюсь, всю дурь повыбью! Ишь напустил на себя важность – разбогател,
говорят! А? Это каким же образом?
– Все врут – вот каким.
– Слушай, ты как это со мной разговариваешь? Я терпел,
терпел, а больше терпеть не намерен, так что ты мне не груби. Два дня я пробыл
в городе и только и слышу, что про твое богатство. И ниже по реке я тоже про
это слыхал. Потому и приехал. Ты мне эти деньги достань к завтрему – они мне
нужны.
– Нет у меня никаких денег.
– Врешь! Они у судьи Тэтчера. Ты их возьми. Они мне
нужны.
– Говорят вам, нет у меня никаких денег! Спросите сами
у судьи Тэтчера, он вам то же скажет.
– Ладно, я его спрошу; уж я его заставлю сказать! Он у
меня раскошелится, а не то ему покажу! Ну-ка, сколько у тебя в кармане? Мне
нужны деньги.
– Всего один доллар, и тот мне самому нужен…
– Мне какое дело, что он тебе нужен! Давай, и все тут.
Он взял монету и куснул ее – не фальшивая ли, потом сказал,
что ему надо в город, купить себе виски, а то у него целый день ни капли во рту
не было. Он уже вылез на крышу сарая, но тут опять просунул голову в окно и
принялся ругать меня за то, что я набрался всякой дури и знать не хочу родного
отца. После этого я уж думал было, что он совсем ушел, а он опять просунул
голову в окно и велел мне бросить школу, не то он меня подстережет и вздует как
следует.
На другой день отец напился пьян, пошел к судье Тэтчеру,
отругал его и потребовал, чтобы тот отдал мои деньги, но ничего из этого не
вышло; тогда он пригрозил, что заставит отдать деньги по суду.
Вдова с судьей Тэтчером подали просьбу в суд, чтобы меня у
отца отобрали и кого-нибудь из них назначили в опекуны; только судья был новый,
он недавно приехал и еще не знал моего старика. Он сказал, что суду не следует
без особой надобности вмешиваться в семейные дела и разлучать родителей с
детьми, а еще ему не хотелось бы отнимать у отца единственного ребенка. Так что
вдове с судьей Тэтчером пришлось это дело бросить.
Отец так обрадовался, что унять его не было никакой
возможности. Он обещал отодрать меня ремнем до полусмерти, если я не достану
ему денег. Я занял три доллара у судьи, а старик их отнял и напился пьян и в
пьяном виде шатался по всему городу, орал, безобразничал, ругался и колотил в
сковородку чуть ли не до полуночи, его поймали и посадили под замок, а наутро повели
в суд и опять засадили на неделю. Но он сказал, что очень доволен: своему сыну
он теперь хозяин и покажет ему, где раки зимуют.
После того как он вышел из тюрьмы, новый судья объявил, что
намерен сделать из него человека. Он привел старика к себе в дом, одел его с
головы до ног во все чистое и приличное, посадил за стол вместе со своей семьей
и завтракать, и обедать, и ужинать – можно сказать, принял его как родного. А
после ужина он завел разговор насчет трезвости и прочего, да так, что старика
слеза прошибла и он сознался, что столько лет вел себя дурак дураком, а теперь
хочет начать новую жизнь, чтобы никому не стыдно было вести с ним знакомство, и
надеется, что судья ему в этом поможет, не отнесется к нему с презрением. Судья
сказал, что просто готов обнять его за такие слова, и при этом прослезился; и
жена его тоже заплакала; а отец сказал, что никто до сих пор не понимал, какой
он человек; и судья ответил, что он этому верит. Старик сказал, что человек,
которому в жизни не повезло, нуждается в сочувствии; и судья ответил, что это
совершенно верно, и оба они опять прослезились. А перед тем как идти спать, старик
встал и сказал, протянув руку:
– Посмотрите на эту руку, господа и дамы! Возьмите ее и
пожмите. Эта рука прежде была рукой грязной свиньи, но теперь другое дело:
теперь это рука честного человека, который начинает новую жизнь и лучше умрет,
а уж за старое не возьмется. Попомните мои слова, не забывайте, что я их
сказал! Теперь это чистая рука. Пожмите ее, не бойтесь!
И все они один за другим, по очереди, пожали ему руку и
прослезились. А жена судьи так даже поцеловала ему руку. После этого отец дал
зарок не пить и вместо подписи крест поставил. Судья сказал, что это
историческая, святая минута… что-то вроде этого. Старика отвели в самую лучшую
комнату, которую берегли для гостей. А ночью ему вдруг до смерти захотелось
выпить; он вылез на крышу, спустился вниз по столбику на крыльцо, обменял новый
сюртук на бутыль сорокаградусной, влез обратно и давай пировать; а на рассвете
опять полез в окно, пьяный в стельку, скатился с крыши, сломал себе левую руку
в двух местах и чуть было не замерз насмерть; кто-то его подобрал уже на
рассвете. А когда пошли посмотреть, что делается в комнате для гостей, так
пришлось мерить глубину лотом, прежде чем пускаться вплавь.
Судья здорово разобиделся. Он сказал, что старика, пожалуй,
можно исправить хорошей пулей из ружья, а другого способа он не видит.
|
