Глава двадцать шестая
Когда все разошлись, король спросил Мэри-Джейн, найдутся ли
у них свободные комнаты, и она сказала, что одна свободная комната у них есть,
она подойдет для дяди Уильяма, а дяде Гарви она уступит свою комнату, которая
немножко побольше, а сама она поместится с сестрами и будет спать там на койке;
и еще на чердаке есть каморка с соломенным тюфяком. Король сказал, что эта
каморка пригодится для его лакея, – это для меня.
Мэри-Джейн повела нас наверх и показала дядюшкам их комнаты,
очень простенькие, зато уютные. Она сказала, что уберет из своей комнаты все
платья и разные другие вещи, если они мешают дяде Гарви; но он сказал, что
нисколько не мешают. Платья висели на стене, под ситцевой занавеской,
спускавшейся до самого пола. В одном углу стоял старый сундук, в другом – футляр
с гитарой, и много было разных пустяков и финтифлюшек, которыми девушки любят
украшать свои комнаты. Король сказал, что с ними комната выглядит гораздо
уютней и милей, и не велел их трогать. У герцога комнатка была очень маленькая,
зато удобная, и моя каморка тоже.
Вечером у них был званый ужин, и опять пришли те же гости,
что и утром, а я стоял за стульями короля и герцога и прислуживал им, а
остальным прислуживали негры. Мэри-Джейн сидела на хозяйском месте, рядом с
Сюзанной, и говорила всем, что печенье не удалось, а соленья никуда не годятся,
и куры попались плохие, очень жесткие, – словом, все те пустяки, которые
обыкновенно говорят хозяйки, когда напрашиваются на комплименты; а гости
отлично видели, что все удалось как нельзя лучше, и все хвалили, –
спрашивали, например: «Как это вам удается так подрумянить печенье?», или:
«Скажите, ради бога, где вы достали такие замечательные пикули?» – и все в
таком роде; ну, знаете, как обыкновенно за ужином – переливают из пустого в
порожнее.
Когда все это кончилось, мы с Заячьей Губой поужинали в
кухне остатками, пока другие помогали неграм убирать со стола и мыть посуду.
Заячья Губа начала меня расспрашивать про Англию, и, ей-богу, я каждую минуту
так и думал, что того и гляди проврусь. Она спросила:
– Ты когда-нибудь видел короля?
– Какого? Вильгельма Четвертого? Ну а то как же! Он
ходит в нашу церковь.
Я-то знал, что он давно помер, только ей не стал говорить.
Вот, после того как я сказал, что он ходит в нашу церковь, она и спрашивает:
– Как? Постоянно ходит?
– Ну да, постоянно. Его скамья как раз напротив нашей –
по другую сторону кафедры.
– А я думала, он живет в Лондоне.
– Ну да, там он и живет. А где ж ему еще жить?
– Да ведь ты живешь в Шеффилде!
Ну, вижу, я влип. Пришлось для начала прикинуться, будто бы
я подавился куриной костью, чтобы выгадать время, – надо же придумать, как
мне вывернуться! Потом я сказал:
– То есть он ходит в нашу церковь всегда, когда бывает
в Шеффилде. Это же только летом, когда он приезжает брать морские ванны.
– Что ты мелешь, ведь Шеффилд не на море!
– А кто сказал, что он на море?
– Да ты же и сказал.
– И не думал говорить.
– Нет, сказал!
– Нет, не говорил!
– Сказал!
– Ничего подобного не говорил.
– А что же ты говорил?
– Сказал, что он приезжает брать морские ванны – вот
что я сказал.
– Так как же он берет морские ванны, если там нет моря?
– Послушай, – говорю я, – ты видала
когда-нибудь английский эль?
– Видала.
– А нужно за ним ездить в Англию?
– Нет, не нужно.
– Ну так вот, и Вильгельму Четвертому не надо ездить к
морю, чтобы брать морские ванны.
– А откуда же тогда он берет морскую воду?
– Оттуда же, откуда люди берут эль: из бочки. В
Шеффилде во дворце есть котлы, и там ему эту воду греют. А в море такую уйму
воды не очень-то нагреешь, никаких там приспособлений для этого нет.
– Теперь поняла. Почему же ты сразу не сказал, только
время даром тратил.
Ну, тут я понял, что выпутался благополучно, и мне стало
много легче и веселей. А она опять пристает:
– А ты тоже ходишь в церковь?
– Конечно, постоянно хожу.
– А где ты там сидишь?
– Как где? На нашей скамейке.
– На чьей?
– На нашей, то есть твоего дяди Гарви.
– На его скамье? А зачем ему скамья?
– Затем, чтобы сидеть. А ты думала – зачем?
– Ишь ты, а ведь я думала, что его место на кафедре.
Ох, чтоб ему, я и позабыл, что он проповедник! Ну, вижу,
опять я засыпался; пришлось еще раз давиться куриной костью и опять думать.
Потом я сказал:
– Что же, по-твоему, в церкви бывает только один
проповедник?
– А на что же больше?
– Как! Это чтобы королю проповедовать? Ну, знаешь ли, я
таких, как ты, еще не видывал! Да их меньше семнадцати не бывает.
– Семнадцать проповедников! Господи! Да я бы ни за что
не высидела столько времени, даже для спасения души. Это их в неделю всех не
переслушаешь.
– Пустяки, они не все в один день проповедуют, а по
очереди.
– А что же тогда делают остальные?
– Да ничего особенного. Сидят, отдыхают, ходят с
кружкой – да мало ли что! А то и совсем ничего не делают.
– Для чего же они тогда нужны?
– Как для чего? Для фасона. Неужто ты этого не знаешь?
– Даже и знать не хочу про такие глупости! А как в
Англии обращаются с прислугой? Лучше, чем мы с неграми?
– Какое! Слугу там и за человека не считают. Обращаются
хуже, чем с собакой.
– А на праздники разве их не отпускают, как у
нас, – на рождество, на Новый год, на Четвертое июля?
– Скажет тоже! Сразу видно, что ты в Англии никогда не
была. Да знаешь ли ты, Заяч… знаешь ли, Джоанна, что у них никогда и
праздников-то не бывает, их круглый год никуда не пускают: ни в цирк, ни в
театр, ни в негритянский балаган, ну просто никуда!
– И в церковь тоже?
– И в церковь.
– А ведь ты ходишь в церковь?
Ну вот, опять я запутался! Я позабыл, что служу у старика.
Но в следующую минуту я уже пустился объяснять ей, что лакей совсем не то, что
простой слуга, и обязан ходить в церковь, хочет он этого или нет, и сидеть там
вместе с хозяевами, потому что так полагается. Только получилось у меня не
очень-то складно; кончил я объяснять и вижу, что она мне не верит.
– Скажи, – говорит, – «честное индейское»,
что ты не наврал мне с три короба.
– Честное индейское, нет, – говорю я.
– Совсем ничего не приврал?
– Ровно ничего. Как есть ни единого словечка, –
говорю я.
– Положи руку вот на эту книжку и скажи еще раз.
Я вижу, что это просто-напросто словарь, положил на него
руку и сказал. Она как будто поверила и говорит:
– Ну ладно, кое-что тут, может, и верно; только уж
извини, никогда этого не будет, чтобы я всему остальному поверила.
– Чему это ты не хочешь верить, Джо? – сказала
Мэри-Джейн, входя вместе с Сюзанной. – Нехорошо и невежливо так с ним разговаривать,
он здесь чужой и от родных далеко. Тебе ведь не понравилось бы, если бы с тобой
так обращались?
– Вот ты всегда так, Мэри, – заступаешься за всех,
когда их никто еще и не думал обижать. Ничего я ему не сделала. Он тут мне
наврал, по-моему, а я сказала, что не обязана всему верить. Вот и все, больше
ничего не говорила. Я думаю, такие-то пустяки он может стерпеть?
– Мне все равно, пустяки это или нет; он гостит у нас в
доме, и с твоей стороны нехорошо так говорить. Ведь на его месте тебе было бы
стыдно; вот и не надо говорить ничего такого, чтобы человеку было стыдно.
– Да что ты, Мэри, он же сказал…
– Это не важно, что бы он там ни сказал, – не в
том дело. Важно, чтобы ты была с ним ласкова и не говорила мальчику ничего
такого, а то он вспомнит, что он тут всем чужой и далеко от родины.
А я думаю про себя: «И такую-то девушку я позволяю
обворовывать этому старому крокодилу!»
Тут и Сюзанна вмешалась: такую задала гонку Заячьей Губе,
что мое почтение!
А я думаю про себя: «И эту тоже я позволяю ему бессовестно
обворовывать!»
Тогда Мэри-Джейн заговорила с ней совсем по-другому, кротко
и ласково, как она всегда говорила; только после этого бедная Заячья Губа стала
тише воды, ниже травы и ударилась в слезы.
– Ну вот и хорошо, – сказали ей сестры, –
теперь попроси у него прощения.
Она и прощения попросила, да еще как вежливо! Так деликатно,
что приятно было слушать; мне даже захотелось еще больше ей наврать, чтобы она
еще раз попросила прощения.
Думаю: «Ведь и эту тоже я позволяю ему обворовывать!» А после
того как она попросила прощения, все они принялись хлопотать и стараться, чтобы
я почувствовал себя как дома и понял бы, что я среди друзей. А я чувствовал
себя такой дрянью, таким мерзавцем и негодяем, что решил твердо: украду для них
эти деньги, а там будь что будет.
И я ушел – будто бы спать, а сам думаю: погожу еще ложиться.
Оставшись один, я стал это дело обмозговывать. Думаю себе: пойти, что ли, к
этому доктору да донести на моих мошенников? Нет, это не годится. А вдруг он
расскажет, кто ему сказал? Тогда мне от короля с герцогом солоно придется.
Сказать потихоньку Мэри-Джейн? Нет, лучше не надо. По ее лицу они, конечно,
сразу поймут, в чем дело; мешок с золотом у них – они не долго думая возьмут да
и удерут с деньгами. А если она позовет кого-нибудь на помощь, меня тоже в это
дело запутают, когда-то еще там разберутся! Нет, только и есть одно верное
средство: надо мне как-нибудь украсть эти деньги, и украсть так, чтобы на меня
никто не подумал. У короля с герцогом тут выгодное дельце, они отсюда не уедут,
пока не оберут дочиста и этих сирот, и весь город, так что я еще сумею выбрать
удобное время. Украду деньги и спрячу, а потом, когда уеду вниз по реке, напишу
Мэри-Джейн письмо и расскажу, где я их спрятал. А красть все-таки лучше нынче
ночью, потому что доктор, наверное, не все сказал, что знает; как бы он их
отсюда не спугнул.
Ну, думаю, пойду-ка обыщу их комнаты. Наверху в коридоре
было темно, но я все-таки отыскал комнату герцога и начал там все подряд
ощупывать; потом сообразил, что вряд ли король отдаст кому-нибудь эти деньги на
сохранение, на него что-то не похоже. Пошел в комнату короля и там тоже начал
шарить. Вижу, без свечки ничего не выходит, а зажечь, конечно, боюсь. Тогда я
решил сделать по-другому: думаю, подстерегу их и подслушаю. И в это самое время
вдруг слышу – они идут.
Только я хотел залезть под кровать – сунулся, а она вовсе не
там стоит, где я думал; зато мне под руку попалась занавеска, под которой
висели платья Мэри-Джейн; я скорей нырнул под нее, зарылся в платья и стою, не
дышу.
Они вошли, закрыли за собой дверь, и первым делом герцог
нагнулся и заглянул под кровать. Вот когда я обрадовался, что не нашел вовремя
кровати! А ведь как-то само собой получается, что лезешь под кровать, когда
дело у тебя секретное.
Оба они уселись, и король сказал:
– Ну, что у вас? Только покороче, потому что нам надо
скорей идти вниз, рыдать вместе со всеми, а то они там начнут сплетничать на
наш счет.
– Вот что, Капет. Я все беспокоюсь: не нравится мне
этот доктор, не выходит он у меня из головы! Хотелось бы знать, какие у вас
планы. У меня есть одна мысль, и как будто она правильная.
– Это какая же, герцог?
– Хорошо бы нам убраться отсюда пораньше, часам к трем
утра, да поскорей удрать вниз по реке с тем, что у нас уже есть. Досталось-то
оно нам уж очень легко, сами, можно сказать, отдали в руки, а ведь мы думали,
что придется красть. Я стою за то, чтобы сматывать удочки и удирать поскорей.
Мне прямо-таки стало нехорошо. Какой-нибудь час или два
назад было бы совсем другое дело, но теперь я приуныл. Король выругался и
сказал:
– Что? А остальное имущество так и не продадим? Уйдем,
как дураки, и оставим на восемь, на девять тысяч добра, которое только того и
дожидается, чтобы его прибрали к рукам? Да какой все ходкий товар-то!
Герцог начал ворчать, сказал, что довольно и мешка с
золотом, а дальше этого он не пойдет – не хочет отнимать у сирот последнее.
– Что вы это выдумали? – говорит король. –
Ничего мы у них не отнимем, кроме этих денег. Пострадают-то покупатели: как
только выяснится, что имущество не наше, – а это выяснится очень скоро
после того, как мы удерем, – продажа окажется недействительной, и все имущество
вернется к владельцам. Вот ваши сироты и получат дом обратно, и довольно с них:
они молодые, здоровые, что им стоит заработать себе на кусок хлеба! Нисколько
они не пострадают. Господь с вами, им жаловаться не на что.
Король так его заговорил, что в конце концов герцог сдался и
сказал, что ладно, только добавил:
– Все-таки глупо оставаться в городе, когда этот самый
доктор торчит тут, как бельмо на глазу!
А король сказал:
– Плевать нам на доктора! Какое нам до него дело? Ведь
все дураки в городе за нас стоят! А дураков во всяком городе куда больше, чем
умных.
И они собрались опять идти вниз. Герцог сказал:
– Не знаю, хорошо ли мы спрятали деньги! Место
ненадежное.
Тут я обрадовался. Я уж начал думать, что так ничего и не
узнаю, даже и намека не услышу.
Король спросил:
– Это почему же?
– Потому что Мэри-Джейн будет теперь носить траур; того
и гляди, она велит негритянке, которая убирает комнаты, уложить все эти тряпки
в сундук и спрятать куда-нибудь подальше. А что же вы думаете, неужели
негритянка увидит деньги и не позарится на них?
– Да, голова у вас работает здорово, – говорит
король и начинает шарить под занавеской, в двух шагах от того места, где я
стою.
Я прижался к стене вплотную и замер, а сам весь дрожу:
думаю, что-то они скажут, если поймают меня!
Надо придумать, что же мне все-таки делать, когда меня
поймают. Но не успел я додумать эту мысль и до половины, как король нашел мешок
с деньгами; ему даже и в голову не пришло, что я тут стою. Потом они взяли да и
засунули мешок с золотом в дыру в соломенном тюфяке, который лежал под периной,
запихнули его поглубже в солому и решили, что теперь все в порядке, потому что
негритянка взбивает одну только перину, а тюфяк переворачивает раза два в год,
не чаще, так что теперь деньги в сохранности, никто их не украдет.
Ну а я рассудил по-другому. Не успели король с герцогом
спуститься с лестницы, как я вытащил мешок, ощупью добрался до своей каморки и
спрятал его там, пока не подвернется случай перепрятать в другое место. Я
решил, что лучше всего спрятать мешок где-нибудь во дворе, потому что король с
герцогом, как только хватятся денег, прежде всего обыщут весь дом. Это я отлично
знал. Потом я лег не раздеваясь, только заснуть все равно не мог – до того мне
не терпелось покончить с этим делом. Скоро слышу: король с герцогом опять
поднимаются по лестнице; я кубарем скатился с постели и залег на верху
чердачной лестницы – дожидаться, что будет дальше. Только ничего не было.
Я подождал и, когда все ночные звуки затихли, а утренние еще
не начинались, потихоньку спустился в нижний этаж.
|