 Увеличить |
Глава тридцать седьмая
Это дело мы уладили; потом пошли на задний двор, к мусорной
куче, где валялись старые сапоги, тряпки, битые бутылки, дырявые кастрюльки и
прочий хлам, покопались в нем и разыскали старый жестяной таз, заткнули получше
дырки, чтобы испечь в нем пирог, спустились в погреб и насыпали полный таз
муки, а оттуда пошли завтракать. По дороге нам попалось два обойных гвоздя, и
Том сказал, что они пригодятся узнику – выцарапать ими на стене темницы свое
имя и свои злоключения; один гвоздь мы положили в карман фартука тети Салли,
который висел на стуле, а другой заткнули за ленту на шляпе дяди Сайласа, что
лежала на конторке: от детей мы слышали, что папа с мамой собираются сегодня
утром пойти к беглому негру. Потом мы сели за стол, и Том опустил оловянную
ложку в дядин карман. Только тети Салли еще не было – пришлось ее дожидаться. А
когда она сошла к завтраку, то была вся красная и сердитая и едва дождалась
молитвы; одной рукой она разливала кофе, а другой все время стукала наперстком
по голове того из ребят, который подвертывался под руку, а потом и говорит:
– Я искала-искала, весь дом перевернула и просто ума не
приложу, куда могла деваться твоя другая рубашка!
Сердце у меня упало и запуталось в кишках, и кусок маисовой
лепешки стал поперек горла; я закашлялся, кусок у меня выскочил, полетел через
стол и угодил в глаз одному из ребятишек, так что он завертелся, как червяк на
крючке, и заорал во все горло; а Том даже весь посинел от страха. И с четверть
минуты или около того наше положение было незавидное, и я бы свою долю продал
за полцены, если бы нашелся покупатель. Но после этого мы скоро успокоились –
это только от неожиданности нас как будто вышибло из колеи. Дядя Сайлас сказал:
– Удивительное дело, я и сам ничего не понимаю. Отлично
помню, что я ее снял, потому что…
– Потому что на тебе надета одна рубашка, а не две.
Тебя послушай только! Вот я так действительно знаю, что ты ее снял, лучше тебя
знаю, потому что вчера она сушилась на веревке – я своими глазами ее видела. А
теперь рубашка пропала, вот тебе и все! Будешь теперь носить красную фланелевую
фуфайку, пока я не выберу время сшить тебе новую. За два года это уж третью
рубашку тебе приходится шить. Горят они на тебе, что ли? Просто не понимаю, что
ты с ними делаешь, только и знай – шей тебе рубашки! В твои годы пора бы
научиться беречь вещи!
– Знаю, Салли, я уж стараюсь беречь, как только можно.
Но тут не я один виноват – ты же знаешь, что я их только и вижу, пока они на
мне, а ведь не мог же я сам с себя потерять рубашку!
– Ну, это уж не твоя вина, Сайлас; было бы можно, так
ты бы ее потерял, я думаю. Ведь не только эта рубашка пропала. И ложка тоже
пропала, да и это еще не всё. Было десять ложек, а теперь стало всего девять.
Ну, рубашку, я думаю, теленок сжевал, но ложку-то он не мог проглотить, это уж
верно.
– А еще что пропало, Салли?
– Полдюжины свечей пропало – вот что пропало! Может,
крысы их съели? Я думаю, что это они; удивительно, как они весь дом еще не
изгрызли! Ты все собираешься заделать дыры и никак не можешь собраться; будь
они похитрей, так спали бы у тебя на голове, а ты бы ничего не почуял. Но ведь
не крысы же стащили ложку, уж это-то я знаю!
– Ну, Салли, виноват, сознаюсь, – это моя
оплошность. Завтра же обязательно заделаю все дыры!
– Куда так спешить, и в будущем году еще успеется,
Матильда-Энджелина-Араминта Фелпс!
Трах! – наперсток стукнул, и девочка вытащила руку из
сахарницы и смирно уселась на месте. Вдруг прибегает негритянка и говорит:
– Миссис Салли, у нас простыня пропала!
– Простыня пропала! Ах ты господи!
– Я сегодня же заткну все дыры, – говорит дядя
Сайлас, а сам, видно, расстроился.
– Замолчи ты, пожалуйста! Крысы, что ли, стянули
простыню! Как же это она пропала, Лиза?
– Ей-богу, не знаю, миссис Салли. Вчера висела на
веревке, а теперь пропала: нет ее там.
– Ну, должно быть, светопреставление начинается. Ничего
подобного не видывала, сколько живу на свете! Рубашка, простыня, ложка и
полдюжины свечей…
– Миссис, – вбегает молодая мулатка, – медный
подсвечник куда-то девался!
– Убирайся вон отсюда, дрянь этакая! А то как запущу в
тебя кофейником!..
Тетя Салли просто вся кипела. Вижу – надо удирать при первой
возможности; улизну, думаю, потихоньку и буду сидеть в лесу, пока гроза не
пройдет. А тетя Салли развоевалась, просто удержу нет, зато все остальные
притихли и присмирели; и вдруг дядя Сайлас выуживает из кармана эту самую
ложку, и вид у него довольно глупый. Тетя Салли всплеснула руками и замолчала,
разинув рот, – а мне захотелось убраться куда-нибудь подальше, – но
ненадолго, потому что она сейчас же сказала:
– Ну, так я и думала! Значит, она все время была у тебя
в кармане; надо полагать, и все остальное тоже там. Как она туда попала?
– Право, не знаю, Салли, – говорит дядя, вроде как
бы оправдываясь, – а не то я бы тебе сказал. Перед завтраком я сидел и
читал «Деяния апостолов», главу семнадцатую, и, должно быть, нечаянно положил в
карман ложку вместо евангелия… наверно, так, потому что евангелия у меня в
кармане нет. Сейчас пойду посмотрю: если евангелие там лежит, значит, я положил
его не в карман, а на стол и взял ложку, а после того…
– Ради бога, замолчи! Дайте мне покой! Убирайтесь
отсюда все, все до единого, и не подходите ко мне, пока я не успокоюсь!
Я бы ее услышал, даже если бы она шептала про себя, а не
кричала так, и встал бы и послушался, даже если бы лежал мертвый. Когда мы
проходили через гостиную, старик взял свою шляпу, и гвоздь упал на пол; тогда
он просто подобрал его, положил на каминную полку и вышел – и даже ничего не
сказал. Том все это видел, вспомнил про ложку и сказал:
– Нет, с ним никаких вещей посылать нельзя, он
ненадежен. – Потом прибавил: – А все-таки он нам здорово помог с этой
ложкой, сам того не зная, и мы ему тоже поможем – и опять-таки он знать не
будет: давай заткнем эти крысиные норы!
Внизу, в погребе, оказалась пропасть крысиных нор, и мы
возились целый час, зато уж все заделали как следует, прочно и аккуратно. Потом
слышим на лестнице шаги – мы скорей потушили свечку и спрятались; смотрим –
идет наш старик со свечкой в одной руке и с целой охапкой всякой всячины в
другой, и такой рассеянный – тычется, как во сне. Сначала сунулся к одной норе,
потом к другой – все по очереди обошел. Потом задумался и стоял, должно быть,
минут пять, обирая сало со свечки; потом повернулся и побрел к лестнице,
еле-еле, будто сонный, а сам говорит: «Хоть убей, не помню, когда я это сделал!
Вот надо было бы сказать ей, что зря она из-за крыс меня ругала. Ну да уж
ладно, пускай! Все равно никакого толку не выйдет». – И стал подниматься
по лестнице, а сам бормочет что-то. А за ним и мы ушли. Очень хороший был
старик! Он и сейчас такой!
Том очень беспокоился, как же нам быть с ложкой; сказал, что
без ложки нам никак нельзя, и стал думать. Сообразил все как следует, а потом
сказал мне, что делать. Вот мы всё и вертелись около корзинки с ложками, пока
не увидели, что тетя Салли идет; тогда Том стал пересчитывать ложки и класть их
рядом с корзинкой; я спрятал одну в рукав, а Том и говорит:
– Знаете, тетя Салли, а все-таки ложек только девять.
Она говорит:
– Ступай играть и не приставай ко мне! Мне лучше знать,
я сама их считала.
– Я тоже два раза пересчитал, тетя, и все-таки
получается девять.
Она, видно, из себя выходит, но, конечно, стала считать, да
и всякий на ее месте стал бы.
– Бог знает что такое! И правда, всего девять! –
говорит она. – А, да пропади они совсем, придется считать еще раз!
Я подсунул ей ту ложку, что была у меня в рукаве, она
пересчитала и говорит:
– Вот еще напасть – опять их десять!
А сама и сердится, и не знает, что делать. А Том говорит:
– Нет, тетя, не может быть, чтобы было десять.
– Что ж ты, болван, не видел, как я считала?
– Видел, да только…
– Ну ладно, я еще раз сочту.
Я опять стянул одну, и опять получилось девять, как и в тот
раз. Ну, она прямо рвала и метала, даже вся дрожит – до того взбеленилась. А
сама все считает и считает и уж до того запуталась, что корзину стала считать
вместе с ложками, и оттого три раза у нее получилось правильно, а другие три
раза – неправильно. Тут она как схватит корзинку и шварк ее в угол – кошку чуть
не убила; потом велела нам убираться и не мешать ей, а если мы до обеда еще раз
попадемся ей на глаза, она нас выдерет. Мы взяли эту лишнюю ложку да и сунули
ей в карман, пока она нас отчитывала, и Джим получил ложку вместе с гвоздем,
все как следует, еще до обеда. Мы остались очень довольны, и Том сказал, что
для такого дела стоило потрудиться, потому что ей теперь этих ложек ни за что
не сосчитать, хоть убей, – все будет сбиваться; и правильно сочтет, да
себе не поверит; а еще денька три посчитает – у нее и совсем голова кругом
пойдет, тогда она бросит считать эти ложки да еще пристукнет на месте всякого,
кто только попросит их сосчитать.
Вечером мы опять повесили ту простыню на веревку и украли
другую, у тети Салли из шкафа, и два дня подряд только тем и занимались: то
повесим, то опять стащим, пока она не сбилась со счета и не сказала, что ей
наплевать, сколько у нее простынь, – не губить же из-за них свою душу!
Считать она больше ни за что на свете не станет, лучше умрет.
Так что насчет рубашки, простыни, ложки и свечей нам нечего
было беспокоиться – обошлось: тут и теленок помог, и крысы, и путаница в счете;
ну а с подсвечником тоже как-нибудь дело обойдется, это не важно.
Зато с пирогом была возня: мы с ним просто замучились. Мы
его месили в лесу и пекли там же; в конце концов все сделали, и довольно
прилично, но не в один день; мы извели три полных таза муки, пока его
состряпали, обожгли себе все руки, и глаза разъело дымом; нам, понимаете ли,
нужна была одна только корка, а она никак не держалась, все проваливалась. Но в
конце концов мы все-таки придумали, как надо сделать: положить в пирог лестницу
да так и запечь вместе. Вот на другую ночь мы уселись вместе с Джимом, порвали
всю простыню на узенькие полоски и свили их вместе, и еще до рассвета
получилась у нас замечательная веревка, хоть человека на ней вешай. Мы
вообразили, будто делали ее девять месяцев.
А перед обедом мы отнесли ее в лес, но только в пирог она не
влезла. Если б понадобилось, этой веревки хватило бы на сорок пирогов, раз мы
ее сделали из целой простыни; осталось бы и на суп, и на колбасы, и на что
угодно. Целый обед можно было приготовить. Но нам это было ни к чему. Нам было
нужно ровно столько, сколько могло влезть в пирог, а остальное мы выбросили. В
умывальном тазу мы никаких пирогов не пекли – боялись, что замазка отвалится;
зато у дяди Сайласа оказалась замечательная медная грелка с длинной деревянной
ручкой, он ею очень дорожил, потому что какой-то там благородный предок привез
ее из Англии вместе с Вильгельмом Завоевателем на «Мейфлауэре» или еще на
каком-то из первых кораблей и спрятал на чердаке вместе со всяким старьем и
другими ценными вещами; и не то чтобы они дорого стоили – они вовсе ничего не
стоили, а просто были ему дороги как память; так вот мы ее стащили потихоньку и
отнесли в лес; но только сначала пироги в ней тоже не удавались – мы не умели
их печь, а зато в последний раз здорово получилось. Мы взяли грелку, обмазали
ее внутри тестом, поставили на уголья, запихали туда веревку, опять обмазали
сверху тестом, накрыли крышкой и засыпали горячими угольями, а сами стояли
шагах в пяти и держали ее за длинную ручку, так что было и не жарко и удобно, и
через четверть часа испекся пирог, да такой, что одно загляденье. Только тому,
кто стал бы есть этот пирог, надо было бы сначала запасти пачек сто зубочисток,
да и живот бы у него заболел от этой веревочной лестницы – небось скрючило бы в
три погибели! Не скоро запросил бы еды, я-то уж знаю!
Нат не стал смотреть, как мы клали заколдованный пирог Джиму
в миску, а в самый низ, под провизию, мы сунули три жестяные тарелки, и Джим
все это получил в полном порядке; а как только остался один, разломал пирог и
спрятал веревочную лестницу к себе в тюфяк, а потом нацарапал какие-то каракули
на тарелке и выбросил ее в окно.
|
