 Увеличить |
Глава восемнадцатая
Полковник Грэнджерфорд был, что называется, джентльмен,
настоящий джентльмен с головы до пяток, и вся его семья была такая же
благородная. Как говорится, в нем была видна порода, а это для человека очень
важно, все равно как для лошади; я слыхал это от вдовы Дуглас, а что она была
из первых аристократок у нас в городе, с этим никто даже и не спорил; и мой папаша
тоже всегда так говорил, хотя сам-то он не породистей дворняжки. Полковник был
очень высокого роста, худой, смуглый, но бледный, без единой капли румянца;
каждое утро он брил начисто все лицо; губы у него были очень тонкие, тонкий нос
с горбинкой и густые брови, а глаза черные-пречерные, и сидели они так глубоко,
что смотрели на вас как будто из пещеры. Лоб у него был высокий, а волосы седые
и длинные, до самых плеч. Руки – худые, с длинными пальцами. И каждый божий
день он надевал чистую рубашку и полотняный костюм такой белизны, что смотреть
больно. А по воскресеньям одевался в синий фрак с медными пуговицами. Он носил
трость красного дерева с серебряным набалдашником. Шутить он не любил, ни-ни, и
говорил всегда тихо. А доброты был такой, что и сказать нельзя, – всякий
сразу это видел и чувствовал к нему доверие. Улыбался он редко, и улыбка была
приятная. Но уж если, бывало, выпрямится, как майский шест, и начинает метать
молнии из-под густых бровей, то сначала хотелось поскорей залезть на дерево, а
потом уже узнавать, в чем дело. Ему не приходилось никого одергивать: при нем
все вели себя как следует. Все любили его общество, когда он бывал в духе: я
хочу сказать, что при нем было хорошо, как при солнышке. Когда он хмурился, как
грозовая туча, то гроза продолжалась какие-нибудь полминуты – и этим все
кончалось, и потом целую неделю все было спокойно.
Когда он вместе со своей старушкой входил утром в столовую,
все дети вставали со стульев, желали им доброго утра и не садились до тех пор,
пока не сядут старики. После этого Том с Бобом подходили к буфету, где стоял
графин, смешивали с водой стаканчик виски и подавали отцу, а он ждал со
стаканом в руках, пока они не нальют себе; потом они кланялись и говорили: «За
ваше здоровье, сударь! За ваше здоровье, сударыня!», а старики слегка кивали
головой и благодарили, и все трое пили. А потом Боб с Томом наливали ложку воды
на сахар и капельку виски или яблочной на дно своих стаканов и давали нам с
Баком, и мы тоже пили за здоровье стариков.
Боб был самый старший, а Том – второй, оба высокие,
широкоплечие молодцы, загорелые, с длинными черными волосами и черными глазами.
Они одевались с головы до ног во все белое, как и полковник, и носили
широкополые панамы.
Еще была мисс Шарлотта (лет двадцати пяти), высокая, гордая,
величественная, но такая добрая, что и сказать нельзя, если ее не сердили. А
когда рассердится, то взглянет, бывало, не хуже отца – просто душа уйдет в
пятки. Собой она была красавица.
Ее сестра, мисс София, тоже была красавица, только совсем в
другом роде: кроткая и тихая, как голубка; ей было всего двадцать лет.
У каждого из них был свой негр для услуг, и у Бака тоже.
Моему негру делать было нечего, потому что я не привык, чтобы мне прислуживали,
зато негру Бака не приходилось сидеть сложа руки.
Вот и все, что оставалось теперь от семьи, а прежде было еще
три сына – их всех троих убили; и была еще Эммелина, которая умерла.
У старика было много ферм и около сотни негров. Иногда
наезжали целой толпой гости верхом, за десять, за пятнадцать миль, гостили
пять-шесть дней, пировали, катались по реке, днем устраивали пикники в лесу, а
вечером танцевали в доме. По большей части это были всё родственники. Мужчины
приезжали в гости с ружьями. Господа все были видные, можно сказать.
В этих местах жил и еще один аристократический род, семей
пять или шесть; почти все они были по фамилии Шепердсоны. Это были такие же
благородные, воспитанные, богатые и знатные господа, как и Грэнджерфорды. У
Шепердсонов и Грэнджерфордов была общая пароходная пристань, двумя милями выше
нашего дома, и я, когда бывал с нашими на пристани, частенько видел там
Шепердсонов, гарцующих на красивых лошадях.
Как-то днем мы с Баком пошли в лес на охоту и вдруг слышим
конский топот. А мы как раз переходили дорогу. Бак закричал:
– Скорей! Беги в лес!
Мы побежали, а потом стали смотреть из-за кустов на дорогу.
Скоро показался красивый молодой человек, похожий на военного; он ехал рысью по
дороге, отпустив поводья. Поперек седла у него лежало ружье. Я его и раньше
видел. Это был молодой Гарни Шепердсон. Вдруг ружье Бака выстрелило над самым
моим ухом, и с головы Гарни слетела шляпа. Он схватился за ружье и поскакал
прямо к тому месту, где мы прятались. Но мы не стали его дожидаться, а пустились
бежать через лес. Лес был не густой, и я то и дело оглядывался, чтоб увернуться
от пули; я два раза видел, как Гарни прицелился в Бака из ружья, а потом
повернул обратно, в ту сторону, откуда приехал, – должно быть, за своей
шляпой; так я думаю, только этого я не видал. Мы не останавливались, пока не
добежали до дому. Сначала глаза у старого джентльмена загорелись – я думаю, от
радости, – потом лицо у него как будто разгладилось, и он сказал довольно
ласково:
– Мне не нравится эта стрельба из-за куста. Почему ты
не вышел на дорогу, мой мальчик?
– Шепердсоны никогда не выходят, отец. Они пользуются
всяким преимуществом.
Мисс Шарлотта подняла голову, как королева, слушая рассказ
Бака; ноздри у нее раздувались, глаза сверкали. Молодые люди нахмурились, но не
сказали ни слова. Мисс София побледнела, а когда услышала, что Гарни остался
цел, опять порозовела.
Как только мне удалось вызвать Бака к кормушке под деревьями
и мы остались с ним вдвоем, я спросил:
– Неужто ты хотел его убить, Бак?
– А то как же!
– Что же он тебе сделал?
– Он? Ничего он мне не сделал.
– Так за что же ты хотел его убить?
– Ни за что – из-за того только, что у нас кровная
вражда.
– А что такое кровная вражда?
– Чему же тебя учили? Неужели ты не знаешь, что такое
кровная вражда?
– Первый раз слышу. Ну-ка, расскажи.
– Ну вот, – сказал Бак, – кровная вражда –
это вот что: бывает, что один человек поссорится с другим и убьет его, а тогда
брат этого убитого возьмет да и убьет первого, потом их братья поубивают друг
друга, потом за них вступаются двоюродные братья, а когда всех перебьют, тогда
и вражде конец. Только это долгая песня, времени проходит много.
– А ваша вражда давно началась?
– Еще бы не давно! Лет тридцать или около того. Была
какая-то ссора, а потом из-за нее судились; и тот, который проиграл процесс,
пошел и застрелил того, который выиграл, – да так оно и следовало,
конечно. Всякий на его месте сделал бы то же.
– Да из-за чего же вышла ссора, Бак? Из-за земли?
– Я не знаю. Может быть.
– Ну а кто же первый стрелял? Грэнджерфорд или
Шепердсон?
– Господи, ну почем я знаю! Ведь это так давно было.
– И никто не знает?
– Нет, папа, я думаю, знает, и еще кое-кто из стариков
знает; они только не знают, из-за чего в самый первый раз началась ссора.
– И много было убитых, Бак?
– Да! То и дело кого-нибудь хоронят. Но не всех же
убивают. У папы в ноге сидит крупная дробь, только он не обращает внимания, не
думает об этом, и все. Боба тоже здорово полоснули ножом, и Том был ранен раза
два.
– А в этом году кого-нибудь убили, Бак?
– Да, у нас одного и у них одного. Месяца три назад мой
кузен Бад поехал через лес на ту сторону реки, а оружия с собой не захватил –
такая глупость! – и вдруг в одном глухом месте слышит за собой топот;
смотрит – за ним скачет плешивый Шепердсон с ружьем в руках, скачет, а седые
волосы развеваются по ветру. Баду надо бы соскочить с лошади да спрятаться в
кусты, а он решил, что старик его не догонит, и так они скакали миль пять во
весь дух, а старик все нагонял; наконец Бад видит, что дело плохо, остановил
лошадь и повернулся лицом к старику, чтобы пуля попала не в спину, а в грудь, а
старик подъехал поближе и убил его наповал. Только недолго ему пришлось
радоваться; не прошло и недели, как наши его уложили.
– По-моему, этот старик был трус, Бак.
– А по-моему, нет. Вот уж нет! Среди Шепердсонов нет
трусов, ни одного нет! И среди Грэнджерфордов тоже их нет. Один раз этот старик
честно дрался с тремя Грэнджерфордами и в полчаса одолел их. Все они были
верхом, а он соскочил с лошади и засел за кучей дров, а лошадь поставил перед
собой, чтобы загородиться от пуль. Грэнджерфорды с лошадей не слезли, все
гарцевали вокруг старика и палили в него, а он палил в них. И он, и его лошадь
вернулись домой израненные и в крови, зато Грэнджерфордов принесли домой одного
убитым, а другого раненым, он умер на следующий день. Нет, сэр, если кому нужны
трусы, так нечего и время тратить искать их у Шепердсонов – там таких не водится!
В следующее воскресенье мы все поехали в церковь, мили за
три, и все верхом. Мужчины взяли с собой ружья, – Бак тоже взял, – и
держали их между коленями или ставили к стенке, чтобы были под рукой. И
Шепердсоны тоже так делали. Проповедь была самая обыкновенная – насчет братской
любви и прочего тому подобного, такая все скучища! Говорили, что проповедь
хорошая, и, когда ехали домой, всё толковали про веру да про добрые дела, про
благодать и предопределение и не знаю еще про что, так что мне показалось,
будто такого скучного воскресенья у меня еще никогда в жизни не было.
Через час после обеда или около того все задремали, кто в
кресле, кто у себя в комнате, и стало еще скучней. Бак со своей собакой улегся
на траву и крепко уснул на солнышке. Я пошел в нашу комнату и сам хотел было
вздремнуть. Смотрю, тихая мисс София стоит на пороге своей комнаты, что рядом с
нашей; она позвала меня к себе в комнату, тихонько затворила дверь и
спрашивает, люблю ли я ее, а я сказал, что люблю; а потом она спросила, могу ли
я исполнить одну ее просьбу и никому об этом не говорить, и я сказал, что могу.
Тогда она сказала, что забыла свое евангелие в церкви, оставила его на скамье
между двумя другими книгами, так не схожу ли я потихоньку за этой книгой и не
принесу ли ее сюда, только никому ничего не говоря. Я сказал, что принесу. И
вот я потихоньку выбрался из дому и побежал по дороге; смотрю – в церкви никого
уже нет, кроме одной или двух свиней: дверь никогда не запиралась, а свиньи летом
любят валяться на тесовом полу, потому что он прохладный. Если вы заметили,
большинство людей ходит в церковь только по необходимости, ну а свиньи – дело
другое.
Ох, думаю, тут что-то неладно; не может быть, чтобы она так
расстроилась из-за евангелия. Я потряс книжку, смотрю – из нее выскочил
маленький клочок бумаги, а на нем написано карандашом: «В половине третьего». Я
стал еще искать, но ничего больше не нашел. Я так ничего и не понял, взял и
положил бумажку обратно, а когда вернулся домой и поднялся наверх, мисс София
стояла в дверях своей комнаты и ждала меня. Она втащила меня в комнату и
закрыла дверь, потом стала перелистывать евангелие, пока не нашла записку, а
когда прочла ее, то очень обрадовалась, и не успел я опомниться, как она
схватила меня за плечи, обняла и сказала, что я самый лучший мальчик на свете и
чтобы я никому ничего не говорил. Глаза у нее засветились, она вся покраснела и
от этого стала очень хорошенькой. Меня сильно разбирало любопытство, и, переведя
дух, я сейчас же спросил, о чем была записка; а она спросила, читал я ее или
нет, а я сказал, что не читал. Тогда она спросила, умею ли я читать по
писаному, а я сказал, что не умею, разве только если написано печатными
буквами, и она тогда сказала, что в записке ничего особенного не было, это
просто закладка, и чтобы я шел играть.
Я пошел к реке, раздумывая обо всем этом, и вдруг заметил,
что за мной идет мой негр. Когда мы отошли от дома настолько, что нас нельзя
было увидеть из окна, он оглянулся по сторонам, а потом подбежал ко мне и
говорит:
– Мистер Джордж, не хотите ли пойти со мной на болото?
Я вам покажу целую кучу водяных змей.
Думаю, тут что-то дело нечисто, он и вчера то же говорил. Ну
кому нужны водяные змеи, чтобы за ними бегать? Не знает он этого, что ли?
Интересно, что у него на уме? Говорю ему:
– Ладно, ступай вперед.
Я прошел за ним около полумили, потом он пустился наперерез
через болото и еще полмили брел по щиколотку в воде. Скоро мы подошли к
небольшому островку сухой земли, густо заросшему деревьями, кустами и плющом, и
тут негр сказал:
– Вы ступайте туда, это всего два шага – они там и
есть. А я их и раньше видал, на что они мне!
Он повернул обратно, опять зашлепал по болоту и скрылся за
деревьями. А я пошел напрямик и скоро наткнулся на маленькую полянку, с комнату
величиной, всю увитую плющом; вдруг вижу – прямо на земле спит человек, и,
честное слово, это был мой старик Джим!
Я его разбудил и думал, что он очень удивится, когда меня
увидит, но не тут-то было. Он чуть не заплакал – до того мне обрадовался, но ни
капли не удивился. Сказал, что в ту ночь он все время плыл позади меня и
слышал, как я кричал, только боялся откликаться: не хотел, чтобы его подобрали
и опять продали в рабство.
– Я, – говорит, – немножко ушибся и не мог
быстро плыть, так что здорово отстал от тебя под конец; а когда ты вылез на
берег, я подумал, что на берегу сумею как-нибудь тебя догнать и без крика; а
когда увидел тот дом, то перестал спешить и пошел медленнее. Я был еще далеко и
не слыхал, что они тебе говорят, и собак тоже боялся; а когда все успокоилось,
я понял, что ты теперь в доме, и ушел в лес дожидаться, пока рассветет. Рано
утром негры проходили мимо на работу в поле, взяли меня с собой и показали мне
это место – тут вода, и собаки не могут меня учуять; и каждый вечер они
приносят мне чего-нибудь поесть и рассказывают, как ты там живешь.
– Почему же ты не сказал раньше моему Джеку, чтобы он
привел меня сюда?
– Зачем же было тебя беспокоить, Гек, пока мы еще
ничего не сделали? А теперь у нас все готово. При случае я покупал кастрюльки и
сковородки, а по ночам чинил плот…
– Какой плот, Джим?
– Наш старый плот.
– Да разве его не расшибло вдребезги?
– Нет, не расшибло. Его здорово потрепало, это
верно, – один конец совсем оторвался. А все-таки беда не так велика,
только наши вещи почти все потонули. Если бы нам не пришлось нырять так глубоко
и плыть так долго под водой, да еще ночь не была бы такая темная, мы бы увидели
плот; мы с тобой перепугались, да и голову потеряли, как говорится. Ну да это
ничего, теперь он опять стал как новый, и вещей у нас много новых, вместо тех,
которые потонули.
– А откуда же у тебя взялся плот, Джим? Ты его поймал,
что ли?
– Как же я его поймаю тут, в лесу? Нет, негры его нашли
– он тут недалеко зацепился за корягу в излучине, – и они его спрятали в
речке под ивами, а потом подняли такой крик из-за того, кому он достанется, что
и до меня скоро дошло, и я все это сразу прекратил – сказал им, что плот никому
из них не достанется, потому что он наш с тобой. Спрашиваю: неужто они хотят
захватить имущество у белого джентльмена, чтоб им за это влетело? Потом дал им
по десять центов на брата, и они были довольны-предовольны: думают, почаще бы
плоты приплывали, чтобы им разбогатеть. Они все ко мне очень добры, и если мне
что нужно, то два раза просить не приходится, сынок. Этот Джек – хороший негр,
совсем не глупый.
– Да, не дурак. Он ведь мне не говорил, что ты здесь;
просто позвал сюда, будто хочет мне показать водяных змей. Если что-нибудь
случится, так он ни в чем не замешан: может сказать, что он нас вместе не
видал, и это будет правда.
Мне не хочется много рассказывать про следующий день.
Постараюсь покороче. Я проснулся на рассвете и хотел было перевернуться на
другой бок и опять уснуть, как вдруг обратил внимание, что в доме очень тихо –
никого не видно и не слышно. Этого никогда еще не бывало. Потом я заметил, что
и Бак уже встал и ушел. Ну, я тоже встал, а сам не знаю, что и думать; иду вниз
– никого нет, и везде тихо, как в мышиной норке. То же самое и на дворе. Думаю
себе: что бы это могло значить? Около дров встречаю своего Джека и спрашиваю:
– Что такое случилось?
Он говорит:
– А вы разве не знаете, мистер Джордж?
– Нет, – говорю, – не знаю.
– Мисс София сбежала! Ей-богу, не вру. Сбежала среди
ночи, и никто хорошенько не знает когда; сбежала, чтобы обвенчаться, знаете, с
молодым Гарни Шепердсоном, – по крайней мере все так думают. Родные-то
узнали об этом всего полчаса назад, может, немножко больше, и, надо сказать,
времени терять не стали. Сейчас же за ружья, да и на лошадей, – мы и
оглянуться не успели. Женщины кинулись поднимать родню, а старый хозяин с
сыновьями поскакали к реке, чтобы перехватить по дороге молодого человека и
убить его, а то как бы он не переправился за реку с мисс Софией. Думаю, что
передряга будет большая.
– Бак ушел и не стал меня будить?
– Ну еще бы! Они не хотели впутывать вас в это дело.
Мистер Бак зарядил ружье и говорит: хоть треснет, да застрелит кого-нибудь из
Шепердсонов! Ну, я думаю, их там много будет, – уж одного-то наверняка
застрелит, если подвернется случай.
Я побежал к реке, не медля ни минуты. Скоро я услышал
издалека ружейные выстрелы. Как только я завидел лавчонку у пароходной пристани
и штабель дров, я стал пробираться под деревьями и кустами, пока не нашел
удобное место, а там залез на развилину виргинского тополя, куда не долетали
пули, и стал смотреть. Перед тополем, совсем близко, был другой штабель дров, в
четыре фута высотой, и я хотел сначала спрятаться за ним, но, пожалуй, лучше
сделал, что не спрятался.
На открытом месте перед лавкой, с криком и руганью,
гарцевали четверо или пятеро верховых, стараясь попасть в двух молодых
Грэнджерфордов, сидевших за поленницей, рядом с пароходной пристанью, но им это
не удавалось. Каждый раз, как кто-нибудь из верховых выезжал из-за штабеля дров
к реке, в него стреляли. Мальчики сидели за дровами спиной к спине, так что им
видно было в обе стороны.
Скоро всадники перестали скакать и вопить. Они подъехали
ближе к лавке; тогда один из мальчиков встал, прицелился хорошенько из-за
штабеля и выбил одного всадника из седла. Верховые соскочили с лошадей,
подхватили раненого и понесли его в лавку, и в ту же минуту оба мальчика
пустились бежать. Они были уже на полдороге к тому дереву, на котором я сидел,
когда их заметили. Как только мужчины их увидели, они опять вскочили на лошадей
и погнались за ними. Они стали их нагонять, только ничего из этого не вышло:
мальчики все-таки выбежали намного раньше, успели добраться до того штабеля,
который был перед моим деревом, засели за ним, и, значит, у них опять был
выигрыш перед Шепердсонами. Один из мальчиков был Бак, а другой, лет
девятнадцати, худенький, – его двоюродный брат.
Всадники повертелись тут некоторое время, потом уехали
куда-то. Как только они скрылись из виду, я окликнул Бака и рассказал ему все.
Сначала он ничего не мог понять, когда услышал мой голос с дерева, и ужасно
удивился. Он велел мне смотреть в оба и сказать ему, когда всадники опять
покажутся; они, верно, затевают какую-нибудь подлость и уехали ненадолго. Мне
захотелось убраться с этого дерева, только я побоялся слезть. Бак начал плакать
и браниться и сказал, что они с Джо (это и был другой мальчик, его двоюродный
брат) еще отплатят за этот день. Он сказал, что его отец и двое братьев убиты и
двое или трое Шепердсонов тоже. Шепердсоны подстерегали их в засаде. Бак
сказал, что его отцу и братьям надо было бы подождать других
родственников, – Шепердсонов было слишком много. Я спросил его, что стало
с молодым Гарни и мисс Софией. Он ответил, что они успели переправиться за реку
и теперь в безопасности. Но до чего же Бак выходил из себя, что ему не удалось
убить Гарни тот раз в лесу, – я просто ничего подобного не слыхивал!
И вдруг – бах! бах! бах! – раздались три или четыре
выстрела: Шепердсоны объехали кругом через лес, спешились и подкрались сзади.
Мальчики бросились к реке – оба они были ранены – и поплыли вниз по течению, а
Шепердсоны бежали за ними по берегу, стреляли и кричали: «Убейте их, убейте!»
Мне сделалось так нехорошо, что я чуть не свалился с дерева. Все я рассказывать
не буду, а то, если начну, мне опять станет нехорошо. Уж лучше бы я тогда ночью
не вылезал здесь на берег, чем такое видеть. До сих пор все это стоит у меня
перед глазами, даже снилось сколько раз. Я сидел на дереве, пока не стемнело:
все боялся слезть. Время от времени я слышал далеко в лесу выстрелы, а два раза
маленькие отряды верховых с ружьями проносились мимо лавки; я это видел и
понял, что еще не все кончилось. Я сильно приуныл и решил больше не подходить к
этому дому: ведь, по-моему, все это из-за меня вышло, как ни верти. Клочок бумажки,
должно быть, для того и был вложен, чтобы мисс София где-нибудь встретилась с
Гарни в половине третьего и убежала с ним; а мне надо было рассказать ее отцу
про эту бумажку и про то, как странно вела себя мисс София; тогда он, может,
посадил бы ее под замок и не случилось бы такого ужасного несчастья.
Я слез с дерева, осторожно прокрался к реке и скоро нашел в
воде у самого берега два мертвых тела, долго возился, пока не вытащил их на
песок, потом прикрыл им лица и ушел поскорее. Я даже заплакал, когда прикрывал
лицо Бака: ведь он со мной дружил и был ко мне очень добр.
Теперь совсем стемнело. К дому я и близко не подходил, а
обошел его лесом и побежал на болото. Джима на островке не было, так что я
побрел через болото к речке и пролез через ивняки; мне не терпелось поскорей
залезть на плот и выбраться из этого страшного места. Плота не было! Ой, до
чего же я испугался! С минуту я даже дышать не мог. Потом как закричу! Голос
шагах в двадцати от меня отозвался:
– Господи, это ты, сынок? Только не шуми.
Это был голос Джима – я в жизни не слыхал ничего приятней. Я
побежал по берегу и перескочил на плот, а Джим схватил меня и давай обнимать –
до того он мне обрадовался. Он сказал:
– Слава богу, сынок, а я уж было думал, что ты тоже
помер. Джек сюда приходил, сказал, что, должно быть, тебя убили, потому что
домой ты не вернулся; я сию минуту собирался спуститься на плоту к устью речки,
чтобы быть наготове и отчалить, как только Джек придет опять и скажет, что ты и
вправду умер. Господи, до чего я рад, что ты вернулся, сынок!
Я сказал:
– Ну ладно, это очень хорошо. Они меня не найдут и
подумают, что меня убили и мой труп уплыл вниз по реке, – там, на берегу,
кое-что наведет их на такую мысль. Так смотри же, не теряй времени, Джим,
поскорее выводи плот на большую воду!
Я не мог успокоиться до тех пор, пока плот не очутился на
середине Миссисипи, двумя милями ниже пристани. Тут мы вывесили наш сигнальный
фонарь и решили, что теперь мы опять свободны и в безопасности. Со вчерашнего
дня у меня ни крошки во рту не было.
Джим достал кукурузные лепешки, пахтанье, свинину с капустой
и зелень – ничего нет вкусней, если все это приготовить как следует, – и
покуда я ужинал, мы разговаривали, и нам было очень хорошо. Я был рад-радехонек
убраться подальше от кровной вражды, а Джим – с болота. Мы так и говорили, что
нет лучше дома, чем плот. Везде кажется душно и тесно, а на плоту – нет. На
плоту чувствуешь себя и свободно, и легко, и удобно.
|
