 Увеличить |
Глава сорок первая
Доктор, когда я его разбудил, оказался старичком, таким
приятным и добрым с виду. Я рассказал ему, что мы с братом вчера охотились на
Испанском острове, нашли там плот и остались на нем ночевать, а около полуночи
брат, должно быть, толкнул во сне ружье, оно выстрелило, и пуля попала ему в
ногу; так вот мы просим доктора поехать туда и перевязать рану, только ничего никому
не говорить, потому что мы хотим вернуться домой нынче вечером, а наши родные
еще ничего не знают.
– А кто ваши родные? – спрашивает он.
– Фелпсы, они живут за городом.
– Ах вот как! – говорит он, потом помолчал немного
и спрашивает: – Так как же это, вы говорите, его ранило?
– Ему что-то приснилось, – говорю, – и ружье
выстрелило.
– Странный сон, – говорит доктор.
Он зажег фонарь, собрал, что нужно, в сумку, и мы
отправились. Только когда доктор увидел мой челнок, он ему не понравился: для
одного, говорит, еще туда-сюда, а двоих не выдержит.
Я ему говорю:
– Да вы не бойтесь, сэр, он нас и троих отлично
выдержал.
– Как это – троих?
– Так: меня и Сида, а еще… а еще ружья, вот я что хотел
сказать.
– Ах так, – говорит он.
Он все-таки поставил ногу на борт, попробовал челнок, а
потом покачал головой и сказал, что постарается найти что-нибудь
поосновательнее. Только все другие лодки были на цепи и на замке, и он взял мой
челнок, а мне велел подождать, пока он не вернется, или поискать другую лодку,
а то, если я хочу, пойти домой и подготовить родных к такому сюрпризу. Я
сказал, что нет, не хочу, потом объяснил ему, как найти плот, и он уехал.
И тут мне пришла в голову одна мысль. А что, думаю, может ли
он вылечить Тома так сразу – как говорится, не успеет овца хвостом махнуть?
Вдруг ему на это понадобится дня три-четыре? Как мне тогда быть? Сидеть тут,
дожидаться, пока он всем разболтает? Нет, сэр! Я знаю, что сделаю. Подожду его,
а если он вернется и скажет, что ему еще раз нужно туда съездить, я тоже с ним
отправлюсь – все равно, хотя бы вплавь; а там мы его возьмем да и свяжем,
оставим на плоту и поплывем по реке; а когда Тому он будет больше не нужен,
дадим ему, сколько это стоит, или все, что у нас есть, и высадим на берег.
Я забрался на бревна – хотел выспаться; а когда проснулся,
солнце стояло высоко у меня над головой. Я вскочил и скорей к доктору, но у
него дома мне сказали, что он уехал к больному еще ночью и до сих пор не
возвращался. Ну, думаю, значит, дела Тома плохи, надо поскорей переправляться
на остров. Иду от доктора – и только повернул за угол, чуть-чуть не угодил головой
в живот дяде Сайласу!
– Том, это ты? Где же ты был все время, негодный
мальчишка? – говорит он.
– Нигде я не был, – говорю, – просто мы
ловили беглого негра вместе с Сидом.
– А куда же вы все-таки пропали? – говорит
он. – Твоя тетка очень беспокоилась.
– Зря она беспокоилась, – говорю, – ничего с
нами не случилось. Мы побежали за людьми и за собаками, только они нас
обогнали, и мы их потеряли из виду, а потом нам показалось, будто они уже за
рекой; мы взяли челнок и переправились на ту сторону, но только никого там не
нашли и поехали против течения; сначала все держались около берега, а потом
устали и захотели спать; тогда мы привязали челнок и легли и только час назад
проснулись и переправились сюда. Сид пошел на почту – узнать, нет ли чего
нового, а я вот только разыщу чего-нибудь нам поесть, и потом мы вернемся
домой.
Мы вместе с дядей Сайласом зашли на почту «за Сидом», но,
как я и полагал, его там не оказалось; старик получил какое-то письмо; потом мы
подождали еще немножко, но Сид так и не пришел; тогда старик сказал: «Поедем-ка
домой, Сид вернется пешком или на лодке, когда ему надоест шататься, а мы
поедем на лошади!» Мне он так и не позволил остаться и подождать Сида: говорит,
это ни к чему, надо скорей домой, пускай тетя Салли увидит, что с нами ничего
не случилось.
Когда мы вернулись домой, тетя Салли до того обрадовалась
мне – и смеялась, и плакала, и обнимала меня, и даже принималась колотить, только
совсем не больно; обещала и Сиду тоже задать, когда он вернется.
А в доме было полным-полно гостей: все фермеры с женами у
нас обедали, и такой трескотни я еще никогда не слыхал. Хуже всех была старуха
Гочкис, язык у нее молол без умолку.
– Ну, – говорит, – сестра Фелпс, видела я
этот сарай и думаю, что ваш негр полоумный. Говорю сестре Демрел: «А что я
говорила, сестра Демрел? Ведь он полоумный, – так и сказала, этими самыми
словами; вы все меня слыхали, – он полоумный, говорю, по всему видать.
Взять хоть этот самый жернов, – и не говорите мне лучше! Чтобы человек в
здравом уме да стал царапать всякую чушь на жернове? С чего бы это? –
говорю. Здесь такой-то разорвал свое сердце, а здесь такой-то утомлялся
тридцать семь лет и прочее, побочный сын какого-то Людовика… забыла, как его
фамилия… ну просто чушь! Совсем рехнулся, говорю. Так с самого начала и сказала,
и потом говорила, и сейчас говорю, и всегда буду говорить: этот негр совсем
полоумный, чистый Навуходоносор, говорю…»
– А лестница-то из тряпок, сестра Гочкис! –
перебила старуха Демрел. – Ну для чего она ему понадобилась, скажите на
милость?
– Вот это самое я и говорила сию минуту сестре
Оттербек, она вам может подтвердить. «А веревочная-то лестница?» – говорит. А я
говорю: «Вот именно, на что она ему?» А сестра Оттербек и говорит…
– А как же все-таки этот жернов туда попал? И кто
прокопал эту самую дыру? И кто…
– Вот это самое я и говорю, брат Пенрод! Я только что
сказала… передайте-ка мне блюдце с патокой… только что я сказала сестре Данлеп,
вот только сию минуту! «Как же это они ухитрились втащить туда жернов?» –
говорю. «И ведь без всякой помощи, заметьте, никто не помогал! Вот именно!..» –
«Да что вы, говорю, как можно, чтобы без помощи, говорю, кто-нибудь да помогал,
говорю, да еще и не один помогал, говорю; этому негру человек двадцать
помогало, говорю; доведись до меня, я бы всех негров тут перепорола, до
единого, а уж разузнала бы, кто это сделал, говорю: да мало того…»
– Вы говорите – человек двадцать! Да тут и сорок не
управились бы. Вы только посмотрите: и пилы понаделаны из ножей, и всякая
штука, а ведь сколько со всем этим возни! Ведь такой пилой ножку у кровати
отпилить и то десятерым надо целую неделю возиться. А негра-то на кровати
видели? Из соломы сделан. А видели вы…
– И не говорите, брат Хайтауэр! Я вот только что
сказала это самое брату Фелпсу. Он говорит: «Ну, что вы думаете, сестра
Гочкис?» – «Насчет чего это?» – говорю. «Насчет этой самой ножки: как это так
ее перепилили?» – говорит. «Что думаю? Не сама же она отвалилась, говорю,
кто-нибудь ее да отпилил, говорю. Вот мое мнение, а там думайте что хотите,
говорю, а только мое мнение вот такое, а если кто думает по-другому, и пускай
его думает, говорю, вот и все». Говорю сестре Данлеп: «Вот как, говорю…»
– Да этих самых негров тут, должно быть, полон дом
собрался, и не меньше месяца им надо было по ночам работать, чтобы со всем этим
управиться, сестра Фелпс. Взять хоть эту рубашку – вся сплошь покрыта тайными
африканскими письменами, и все до последнего значка написано кровью! Должно
быть, целая шайка тут орудовала, да еще сколько времени! Я бы двух долларов не
пожалел, чтобы мне все это разобрали и прочли; а тех негров, которые писали, я
бы отстегал как следует…
– Вы говорите – ему помогали, брат Марплз? Еще бы ему
не помогали! Пожили бы у нас в доме это время, сами увидели бы. А сколько всего
они у нас потаскали, – ну все тащили, что только под руку подвернется! И
ведь заметьте себе – мы сторожили все время. Эту самую рубашку стянули прямо с
веревки! А ту простыню, из которой у них сделана веревочная лестница, они уж я
и не помню сколько раз таскали! А муку, а свечи, а подсвечники, а ложки, а
старую сковородку – где же мне теперь все упомнить! А мое новое ситцевое
платье! И ведь мы с Сайласом и Том с Сидом день и ночь за ними следили, я вам
уже говорила, да так ничего и не выследили. И вдруг в самую последнюю минуту –
нате вам! – проскользнули у нас под носом и провели нас, да и не нас
одних, а еще и целую шайку бандитов с индейской территории, и преспокойно
удрали с этим самым негром, – а ведь за ними по пятам гнались шестнадцать
человек и двадцать две собаки! Разве черти какие-нибудь могли бы так ловко
управиться, да и то едва ли. По-моему, это и были черти; ведь вы знаете наших
собак – очень хорошие собаки, лучше ни у кого нет, – так они даже и на
след напасть не могли ни единого раза! Вот и объясните мне кто-нибудь, в чем
тут дело, если можете!
– Да, это, знаете ли…
– Боже ты мой, вот уж никогда…
– Помилуй господи, не хотел бы я быть…
– Домашние воры, а еще и…
– Я бы в таком доме побоялась жить, упаси меня боже!
– Побоялись бы жить! Я и сама боялась – и спать
ложиться и вставать боялась, не смела ни сесть, ни лечь, сестра Риджуэй! Как
они только не украли… можете себе представить, как меня трясло от страха вчера,
когда стало подходить к полуночи! Вот вам бог свидетель, я уже начала бояться,
как бы они детей не украли! Вот до чего дошла, последний рассудок потеряла!
Сейчас, днем, все это кажется довольно глупо, а тогда думаю: как это мои бедные
Том с Сидом спят там наверху одни в комнате? И, господь свидетель, до того
растревожилась, что потихоньку пробралась наверх и заперла их на ключ! Взяла да
и заперла. И всякий бы на моем месте запер. Потому что, вы знаете, когда вот
так боишься – чем дальше, тем хуже, час от часу становится не легче, в голове
все путается, – вот и делаешь бог знает какие глупости! Думаешь: а если бы
я была мальчиком да оставалась бы там одна в комнате, а дверь не заперта…
Она замолчала и как будто задумалась, а потом медленно
повернулась в мою сторону и взглянула на меня – ну, тут я встал и вышел
прогуляться. Говорю себе: «Я, пожалуй, лучше сумею объяснить, почему сегодня
утром нас не оказалось в комнате, если отойду в сторонку и подумаю, как тут
быть». Так я и сделал. Но далеко уйти я не посмел, а то, думаю, еще пошлет
кого-нибудь за мной. Потом, попозже, когда гости разошлись, я к ней пришел и
говорю, что нас с Сидом разбудили стрельба и шум; нам захотелось поглядеть, что
делается, а дверь была заперта, вот мы и спустились по громоотводу, оба
ушиблись немножко и больше никогда этого делать не будем. Ну а дальше я ей
рассказал все то, что рассказывал дяде Сайласу; а она сказала, что прощает нас,
да, может, особенно и прощать нечего – другого от мальчишек ждать не
приходится, все они озорники порядочные, сколько ей известно; и раз ничего
плохого из этого не вышло, то надо не беспокоиться и не сердиться на то, что
было и прошло, а благодарить бога за то, что мы живы и здоровы и никуда не
пропали. Она поцеловала меня, погладила по голове, а потом задумалась и стала какая-то
скучная – и вдруг как вздрогнет, будто испугалась:
– Господи помилуй, ночь на дворе, а Сида все еще нету!
Куда он мог пропасть?
Вижу, случай подходящий, я вскочил и говорю:
– Я сбегаю в город, разыщу его.
– Нет уж, пожалуйста, – говорит. – Оставайся,
где ты есть. Довольно и того, что один пропал. Если он к ужину не вернется,
поедет твой дядя.
Ну, к ужину он, конечно, не вернулся, и дядя уехал в город
сейчас же после ужина.
Часам к десяти дядя вернулся, немножко встревоженный – он
даже и следов Тома не отыскал. Тетя Салли – та очень встревожилась, а дядя
сказал, что пока еще рано горевать: «Мальчишки – они и есть мальчишки; вот
увидишь, и этот утром явится живой и здоровый». Пришлось ей на этом
успокоиться. Но она сказала, что не будет ложиться, подождет его все-таки и
свечу гасить не будет, чтобы ему было видно.
А потом, когда я лег в постель, она тоже пошла со мной и
захватила свою свечку, укрыла меня и ухаживала за мной, как родная мать; мне
даже совестно стало, я и в глаза ей смотреть не мог; а она села ко мне на
кровать и долго со мной разговаривала: все твердила, какой хороший мальчик наш
Сид, и никак не могла про него наговориться, и то и дело спрашивала меня, как я
думаю: не заблудился ли он, не ранен ли, а может, утонул, может быть, лежит в
эту самую минуту где-нибудь раненый или убитый, а она даже не знает, где он… И
тут у нее слезы закапали, а я ей все повторяю, что ничего с Сидом не случилось
и к утру он, наверно, вернется домой; а она меня то погладит по руке, а то
поцелует, велит повторить это еще раз и еще, потому что ей от этого легче, уж
очень она беспокоится. А когда она уходила, то посмотрела мне в глаза так пристально,
ласково и говорит:
– Дверь я не стану запирать, Том. Конечно, есть и окно
и громоотвод, только ты ведь послушаешься – не уйдешь? Ради меня!
Уж как мне хотелось удрать, посмотреть, что делается с
Томом, я так и собирался сделать, но после этого я не мог уйти, даже за
полцарства.
Тетя Салли все не шла у меня из головы, и Том тоже, так что
я спал очень плохо. Два раза я спускался ночью по громоотводу, обходил дом
кругом и видел, что она все сидит у окна, смотрит на дорогу и плачет, а возле
нее свечка; мне очень хотелось что-нибудь для нее сделать, только ничего нельзя
было; дай, думаю, хоть поклянусь, что никогда больше не буду ее огорчать. А в
третий раз я проснулся уже на рассвете, спустился вниз, гляжу – а тетя Салли
все сидит там, и свечка у нее догорает, а она уронила свою седую голову на руку
и спит.
|
