 Увеличить |
Глава двадцать седьмая
Я подкрался к дверям и прислушался: оба храпели. Тогда я на
цыпочках двинулся дальше и благополучно спустился вниз. Нигде не слышно было ни
звука. Я заглянул через дверную щелку в столовую и увидел, что все
бодрствовавшие при гробе крепко заснули, сидя на своих стульях. Дверь в
гостиную, где лежал покойник, была открыта, и в обеих комнатах горело по свечке.
Я прошел мимо открытой двери; вижу – в гостиной никого нет, кроме останков
Питера, и я двинулся дальше, но парадная дверь оказалась заперта, а ключ из нее
вынут. И тут как раз слышу – кто-то спускается по лестнице за моей спиной. Я
скорей в гостиную, оглянулся по сторонам – вижу, мешок спрятать некуда, кроме
гроба. Крышка немного сдвинулась, так что видно было лицо покойника, закрытое
мокрой тряпкой, и саван. Я сунул мешок с деньгами в гроб под крышку, чуть пониже
скрещенных рук, и такие они были холодные, что даже мурашки забегали у меня по
спине, а потом выскочил из комнаты и спрятался за дверью.
Это была Мэри-Джейн. Она тихо подошла к гробу, опустилась на
колени и стала глядеть на покойника; потом поднесла платок к глазам, и я понял,
что она плачет, хотя ничего не было слышно, а стояла она ко мне спиной. Я
выбрался из-за двери, а когда проходил мимо столовой, дай, думаю, погляжу, не
видел ли меня кто-нибудь из бодрствующих; заглянул в щелку, но все было
спокойно. Они даже и не пошевельнулись.
Я шмыгнул наверх и улегся в кровать, чувствуя себя довольно
неважно из-за того, что после всех моих трудов и такого риска вышло совсем не
так, как я думал. Ну, говорю себе, если деньги останутся там, где они есть, это
еще туда-сюда; как только мы отъедем миль на сто, на двести вниз по реке, я
напишу Мэри-Джейн, она откопает покойника и возьмет себе деньги; только так,
наверно, не получится, а получится, что деньги найдут, когда станут завинчивать
крышку. И выйдет, что деньги опять заберет король, а другого такого случая,
пожалуй, и не дождешься, чтобы он дал еще раз их стащить. Мне, само собой,
очень хотелось прокрасться вниз и взять их оттуда, только я не посмел: с каждой
минутой становилось все светлей, скоро зашевелятся все эти бодрствующие при
гробе и того и гляди поймают меня – поймают с шестью тысячами на руках, а ведь
никто меня не просил об этих деньгах заботиться. Нет уж, говорю себе, я вовсе
не желаю, чтобы меня припутали к такому делу.
Когда я сошел вниз утром, дверь в гостиную была закрыта и
все посторонние ушли. Остались только свои да вдова Бартли и наша компания. Я
стал смотреть – может, по лицам замечу, не случилось ли чего-нибудь
особенного, – только ничего не мог разобрать.
В середине дня пришел гробовщик со своим помощником; они
поставили гроб посреди комнаты на двух стульях, а все остальные стулья
расставили рядами, да еще призаняли у соседей, так что и в гостиной, и в
столовой, и в передней – везде было полно стульев. Я заметил, что крышка гроба
лежит так же, как вчера, только не посмел заглянуть под нее, раз кругом был
народ.
Потом начали сходиться приглашенные, и оба мошенника вместе
с девушками уселись в переднем ряду, у изголовья гроба; и целых полчаса люди
вереницей медленно проходили мимо гроба и глядели на покойника, а некоторые
роняли слезу; и все было очень тихо и торжественно, только девушки и оба
мошенника прикладывали платки к глазам и, опустив голову, потихоньку
всхлипывали. Ничего не было слышно, кроме шарканья ног по полу да
сморкания, – потому что на похоронах всегда сморкаются чаще, чем где бы то
ни было, кроме церкви.
Когда в дом набилось полно народу, гробовщик в черных
перчатках, этакий мягкий и обходительный, осмотрел все кругом, двигаясь
неслышно, как кошка, и поправляя что-то напоследок, чтобы все было в полном
порядке, чинно и благородно. Он ничего не говорил: разводил гостей по местам,
втискивал куда-нибудь опоздавших, раздвигал толпу, чтобы дали пройти, и все это
кивками и знаками, без единого слова. Потом он стал на свое место у стенки. Я
отродясь не видывал такого тихого, незаметного и вкрадчивого человека, а
улыбался он не чаще копченого окорока.
Они заняли у кого-то фисгармонию, совсем расстроенную, и,
когда все было готово, какая-то молодая женщина села и заиграла на ней; хрипу и
визгу было сколько угодно, да еще все запели хором, так что, по-моему, одному
только Питеру и было хорошо. Потом его преподобие мистер Гобсон приступил к
делу – медленно и торжественно начал говорить речь; но только он начал, как в
подвале поднялся страшнейший визг, просто неслыханный; это была всего-навсего
одна собака, но шум она подняла невыносимый и лаяла не умолкая, так что пастору
пришлось замолчать и дожидаться, стоя возле гроба, – ничего нельзя было
расслышать, даже что ты сам думаешь. Получилось очень неловко, и никто не знал,
как тут быть. Однако долговязый гробовщик опомнился первый и закивал пастору,
словно говоря: «Не беспокойтесь, я все устрою». Он стал пробираться по стенке к
выходу, весь согнувшись, так что над головами собравшихся видны были одни его
плечи. А пока он пробирался, шум и лай становились все громче и неистовей;
наконец, обойдя комнату, гробовщик скрылся в подвале. Секунды через две мы
услышали сильный удар, собака оглушительно взвыла еще раз или два, и все стихло
– наступила мертвая тишина, и пастор продолжал свою торжественную речь с того
самого места, на котором остановился. Минуту-другую спустя возвращается
гробовщик, и опять его плечи пробираются по стенке; он обошел три стороны
комнаты, потом выпрямился, прикрыл рот рукой и, вытянув шею, хриплым шепотом
сообщил пастору через головы толпы: «Она поймала крысу!» После этого он опять согнулся
и по стенке пробрался на свое место. Заметно было, что всем это доставило
большое удовольствие – им, само собой, хотелось узнать, в чем дело. Такие
пустяки человеку ровно ничего не стоят, зато как раз такими пустяками и
приобретается общее уважение и любовь. Никого другого в городе так не любили,
как этого самого гробовщика.
Надгробное слово было хорошее, только уж очень длинное и
скучное; а там и король полез туда же: выступил с речью и понес, как всегда,
чепуху; а потом гробовщик стал подкрадываться к гробу с отверткой. Я сидел как
на иголках и смотрел на него во все глаза. А он даже и не заглянул в гроб:
просто надвинул крышку без всякого шума и крепко-накрепко завинтил ее. С тем я
и остался! Так и не узнал, там ли деньги, или их больше там нет. А что, думаю,
если их кто-нибудь спер потихоньку? Почем я знаю – писать теперь Мэри-Джейн или
нет? Вдруг она его откопает, а денег не найдет, что она тогда обо мне подумает?
Ну его к черту, думаю, а то еще погонятся за мной да и посадят в тюрьму; лучше
уж мне держать язык за зубами и ничего ей не писать; все теперь ужасно
запуталось: я хотел сделать лучше, а вышло во сто раз хуже; нечего мне было за
это и браться, провались оно совсем!
Питера похоронили, мы вернулись домой; и я опять стал
смотреть, не замечу ли чего-нибудь по лицам, – никак не мог удержаться, и
успокоиться тоже не мог: по лицам ничего не было заметно.
Вечером король ходил по гостям и всех утешал и ко всем
навязывался со своей дружбой, а между прочим давал понять, что его паства там,
в Англии, ждет его не дождется, так что ему нужно поторапливаться: уладить все
дела с имуществом да и ехать домой. Он очень жалел, что приходится так спешить,
и всем другим тоже было очень жалко: им хотелось, чтобы он погостил подольше,
только они не знали, как это устроить. Он, конечно, говорил, будто бы они с
Уильямом собираются взять девочек с собой в Англию; и все этому радовались,
потому что девочки будут с родными и хорошо устроены; девочки тоже были
довольны и так этому радовались, что совсем позабыли про свои несчастья, –
одно только и говорили: пускай король продает все поскорей, а они будут
собираться. Бедняжки так были довольны и счастливы, что у меня сердце
разрывалось, глядя, как их оплетают и обманывают, но только я не видел никакой
возможности вмешаться и что-нибудь в этом деле переменить.
Провалиться мне, если король тут же не назначил и дом, и
негров к продаже с аукциона – через два дня после похорон! Но кто хотел, тот
мог купить и раньше, частным образом. И вот на другой день после похорон, часам
к двенадцати, радость девочек в первый раз омрачилась. Явились двое торговцев
неграми, и король продал им негров за хорошую цену, с уплатой по чеку в
трехдневный срок, – так это полагалось, – и они увезли двоих сыновей
вверх по реке, в Мемфис, а их мать – вниз по реке, в Новый Орлеан. Я думал, что
и у бедных девочек, и у негров сердце разорвется от горя; они так плакали и так
обнимались, что я и сам расстроился, на них глядя. Девочки говорили, что им
даже и не снилось, чтобы семью разделили или продали куда-нибудь далеко, не тут
же, в городе. Никогда не забуду, как несчастные девочки и эти негры обнимали
друг друга и плакали, все это так и стоит у меня перед глазами; я бы наверняка
не вытерпел, не стал бы молчать и донес на нашу шайку, если бы не знал, что
продажа недействительна и негры через неделю-другую вернутся домой.
Эта продажа наделала в городе много шума; большинство было
решительно против: говорили, что просто позор – разлучать мать с детьми. Нашим
мошенникам это сильно подорвало репутацию, но старый дурак все равно гнул свою
линию, что ему ни говорил герцог, а герцог, по всему было видно, сильно
встревожился.
На следующий день был аукцион. Утром, как только совсем
рассвело, король с герцогом поднялись ко мне на чердак и разбудили меня; и по
одному их виду я сразу понял, что дело неладно. Король спросил:
– Ты был у меня в комнате позавчера вечером?
– Нет, ваше величество. (Я всегда его так называл, если
никого чужих не было.)
– А вчера вечером ты там был?
– Нет, ваше величество.
– Только по-честному – не врать!
– По-честному, ваше величество. Я вам правду говорю. Я
даже и не подходил к вашей комнате, после того как мисс Мэри-Джейн показывала
ее вам и герцогу.
Герцог спросил:
– А ты не видел – входил туда кто-нибудь или нет?
– Нет, ваша светлость, что-то не припомню.
– Так подумай, вспомни!
Я задумался и вижу, что случай подходящий; потом говорю:
– Да, я видел, как негры туда входили, и не один раз.
Оба так и подскочили на месте, и вид у них был сначала
такой, будто бы они этого не ожидали, а потом – будто бы ожидали именно этого.
Герцог спросил:
– Как? Все сразу?
– Нет, не все сразу… то есть я, кажется, не видел,
чтобы они все оттуда выходили, вот только, пожалуй, один раз…
– Ну-ну? Когда же это было?
– В тот день, когда были похороны. Утром. Только не
очень рано, потому что я тогда проспал. Я только что хотел сойти вниз по
лестнице – и увидел их.
– Ну, дальше, дальше! Что они делали? Как себя держали?
– Ничего не делали. И, по-моему, никак особенно себя не
держали. Они вышли оттуда на цыпочках; должно быть, ходили убирать комнату
вашего величества или еще зачем-нибудь, – думали, что вы уже встали; а как
увидели, что вы еще спите, решили убраться поскорее от греха, чтобы не
разбудить вас, не потревожить.
– Ах черт, вот так штука! – сказал король, и оба
они с герцогом смотрели растерянно и довольно-таки глупо.
С минуту они стояли в раздумье, почесывая головы, а потом
герцог засмеялся этаким скрипучим смехом и говорит:
– Нет, вы только подумайте, как эти негры ловко
разыграли комедию! Прикинулись, будто им жалко уезжать из этих мест! И я тоже
поверил, что им жалко, и вы поверили, да и все остальные. И не говорите мне
после этого, что у негров нет актерского таланта! Ведь вот какие комедианты,
просто кого угодно одурачили бы! На мой взгляд, мы их дешево отдали. Будь у
меня капитал и свой театр, мне бы и не надо лучших актеров, – а тут мы
взяли да и продали их чуть не даром, за какие-то гроши. Да еще и гроши-то пока
не наши. Послушайте, а где же эти гроши, где этот самый чек?
– В банке лежит, дожидается срока. А где же ему быть?
– Ну, тогда все в порядке, слава богу.
Я прикинулся, будто бы оробел, а сам спрашиваю:
– Что-нибудь случилось?
Король набросился на меня с руганью:
– Не твое дело! Знай помалкивай и заботься о своих
делах, если они у тебя есть! Да смотри помни это, пока ты здесь, в
городе, – слышишь? – А потом говорит герцогу: – Ничего не поделаешь,
придется стерпеть; будем держать язык за зубами, вот и все.
Они стали спускаться по лестнице, и тут герцог опять
засмеялся и говорит:
– Быстро продали, да мало нажили! Выгодное дельце –
нечего сказать!
Король огрызнулся на него:
– Я же старался, думал, что лучше будет поскорей их
продать! А если прибыли никакой не оказалось и убыток большой, а в итоге –
нуль, то я виноват не больше вашего.
– Да, а если бы послушались моего совета, то негры
остались бы в доме, а нас бы тут не было.
Король огрызнулся, однако соблюдая осторожность, а потом
переменил направление и опять набросился на меня. Он задал мне хорошую трепку:
я не доложил ему, что негры вышли из его комнаты на цыпочках, – и сказал,
что всякий дурак на моем месте догадался бы, что дело нечисто. А потом стал и
себя ругать: будто бы все это оттого и вышло, что он поднялся в то утро ни свет
ни заря, даже не отдохнул как следует, и будь он проклят, если когда-нибудь еще
встанет рано. И они ушли, переругиваясь; а я очень обрадовался, что удалось это
дело свалить на негров, да еще так ловко, что им это нисколько не повредило.
|
