Увеличить |
Глава сорок вторая
Перед завтраком старик опять ездил в город, но так и не
разыскал Тома; и оба они сидели за столом задумавшись и молчали, вид у них был
грустный, они ничего не ели, и кофе остывал у них в чашках. И вдруг старик
говорит:
– Отдал я тебе письмо или нет?
– Какое письмо?
– Да то, что я получил вчера на почте?
– Нет, ты мне никакого письма не давал.
– Забыл, должно быть.
И начал рыться в карманах, потом вспомнил, куда он его
положил, пошел и принес – и отдал ей. А она и говорит:
– Да ведь это из Сент-Питерсберга от сестры!
Я решил, что мне будет полезно опять прогуляться, но не мог
двинуться с места. И вдруг… не успела она распечатать письмо, как бросила его и
выбежала вон из комнаты – что-то увидела. И я тоже увидел: Тома Сойера на
носилках, и старичка доктора, и Джима все в том же ситцевом платье, со
связанными за спиной руками, и еще много народу. Я скорей засунул письмо под
первую вещь, какая попалась на глаза, и тоже побежал. Тетя Салли бросилась к
Тому, заплакала и говорит:
– Он умер, умер, я знаю, что умер!
А Том повернул немножко голову и что-то бормочет: сразу
видать – не в своем уме; а она всплеснула руками и говорит:
– Он жив, слава богу! Пока довольно и этого.
Поцеловала его на ходу и побежала в дом – готовить ему
постель, на каждом шагу раздавая всякие приказания и неграм, и всем другим, да
так быстро, что едва язык успевал поворачиваться.
Я пошел за толпой – поглядеть, что будут делать с Джимом, а
старичок доктор и дядя Сайлас пошли за Томом в комнаты. Все эти фермеры ужасно
обозлились, а некоторые даже хотели повесить Джима, в пример всем здешним
неграм, чтобы им было неповадно бегать, как Джим убежал, устраивать такой
переполох и день и ночь держать в страхе целую семью. А другие говорили: не
надо его вешать, совсем это ни к чему – негр не наш, того и гляди явится его
хозяин и заставит, пожалуй, за него заплатить. Это немножко охладило остальных:
ведь как раз тем людям, которым больше всех хочется повесить негра, если он
попался, обыкновенно меньше всех хочется платить, когда потеха кончится.
Они долго ругали Джима и раза два-три угостили его хорошей
затрещиной, а Джим все молчал и даже виду не подал, что он меня знает; а они
отвели его в тот же сарай, переодели в старую одежду и опять приковали на цепь,
только уже не к кровати, а к кольцу, которое ввинтили в нижнее бревно в стене,
а по рукам тоже сковали, и на обе ноги тоже надели цепи, и велели посадить его
на хлеб и на воду, пока не приедет его хозяин, а если не приедет, то до тех
пор, пока его не продадут с аукциона, и завалили землей наш подкоп, и велели
двум фермерам с ружьями стеречь сарай по ночам, а днем привязывать около двери
бульдога; потом, когда они уже покончили со всеми делами, стали ругать Джима
просто так, от нечего делать; а тут подошел старичок доктор, послушал и
говорит:
– Не обращайтесь с ним строже, чем следует, потому что
он неплохой негр. Когда я приехал туда, где лежал этот мальчик, я не мог вынуть
пулю без посторонней помощи, а оставить его и поехать за кем-нибудь тоже было
нельзя – он чувствовал себя очень плохо; и ему становилось все хуже и хуже, а
потом он стал бредить и не подпускал меня к себе, грозил, что убьет меня, если
я поставлю мелом крест на плоту, – словом, нес всякий вздор, а я ничего не
мог с ним поделать; тут я сказал, что без чьей-нибудь помощи мне не обойтись; и
в ту же минуту откуда-то вылезает этот самый негр, говорит, что он мне
поможет, – и сделал все, что надо, очень ловко. Я, конечно, так и подумал,
что это беглый негр и есть, а ведь мне пришлось там пробыть весь тот день до
конца и всю ночь. Вот положение, скажу я вам! У меня в городе осталось два
пациента с простудой, и, конечно, надо бы их навестить, но я не отважился: а
вдруг, думаю, этот негр убежит, тогда меня все за это осудят; а на реке ни
одной лодки не видно, и позвать некого. Так и пришлось торчать на острове до
сегодняшнего утра; и я никогда не видел, чтобы негр так хорошо ухаживал за
больными; а ведь он рисковал из-за этого свободой, да и устал очень
тоже, – я по всему видел, что за последнее время ему пришлось делать много
тяжелой работы. Мне это очень в нем понравилось. Я вам скажу, джентльмены: за
такого негра не жалко заплатить и тысячу долларов и обращаться с ним надо
ласково. У меня под руками было все, что нужно, и мальчику там было не хуже,
чем дома; может, даже лучше, потому что там было тихо. Но мне-то пришлось из-за
них просидеть там до рассвета – ведь оба они были у меня на руках; потом,
смотрю, едут какие-то в лодке, и, на их счастье, негр в это время крепко уснул,
сидя на тюфяке, и голову опустил на колени; я им тихонько сделал знак, они
подкрались к нему, схватили и связали, прежде чем он успел сообразить, в чем
дело. А мальчик тоже спал, хотя очень беспокойно; тогда мы обвязали весла
тряпками, прицепили плот к челноку и потихоньку двинулись к городу, а негр не
сопротивлялся и даже слова не сказал; он с самого начала вел себя тихо. Он неплохой
негр, джентльмены.
Кто-то заметил:
– Да, надо сказать, ничего плохого я тут не вижу,
доктор.
Тогда и другие тоже смягчились, а я был очень благодарен
доктору за то, что он оказал Джиму такую услугу; я очень обрадовался, что и
доктор о нем думает по-моему; я, как только с Джимом познакомился, сразу
увидел, что сердце у него доброе и что человек он хороший. Все согласились, что
он вел себя очень хорошо и заслужил, чтобы на это обратили внимание и
чем-нибудь вознаградили. И все до одного тут же обещали – видно, что от
души, – не ругать его больше.
Потом они вышли из сарайчика и заперли его на замок. Я
думал, они скажут, что надо бы снять с него хоть одну цепь, потому что эти цепи
были уж очень тяжелые, или что надо бы ему давать не один хлеб и воду, а еще
мясо и овощи, но никому это и в голову не пришло, а я решил, что мне лучше в
это дело не соваться, а рассказать тете Салли то, что говорил доктор, как
только я миную пороги и мели, то есть объясню ей, почему я забыл сказать, что
Сид был ранен, когда мы с ним в челноке гнались за беглым негром.
Времени у меня было еще много. Тетя Салли день и ночь не
выходила из комнаты больного, а когда я видел дядю Сайласа, я всякий раз удирал
от него.
На другое утро я услышал, что Тому гораздо лучше и что тетя
Салли пошла прилечь. Я проскользнул к больному в комнату, – думаю: если он
не спит, нам с ним вместе надо бы придумать, как соврать половчее, чтобы сошло
для родных. Но он спал, и спал очень спокойно, и лицо у него было бледное, а не
такое огненное, как когда его принесли. Я сел и стал дожидаться, пока он
проснется. Через каких-нибудь полчаса в комнату неслышно входит тетя Салли, и я
опять попался! Она сделала знак, чтобы я сидел тихо, села рядом со мной и
начала шепотом говорить, что все мы теперь должны радоваться, потому что
симптомы у него первый сорт, и он давно уже спит вот так, и все становится
спокойнее и здоровей с виду, и десять шансов против одного за то, что он
проснется в своем уме.
Мы сидели и стерегли его, и скоро он пошевелился, открыл
глаза, как обыкновенно, поглядел и говорит:
– Э, да ведь я дома! Как же это так? А плот где?
– Плот в порядке, – говорю я.
– А Джим?
– Тоже, – говорю я, но не так уж твердо.
Он ничего не заметил и говорит:
– Отлично! Великолепно! Теперь все кончилось, и бояться
нам нечего! Ты сказал тете?
Я хотел ответить «да», а тут она сама говорит:
– Про что это, Сид?
– Да про то, как мы все это устроили.
– Что «все»?
– Да все; ведь только одно и было: как мы с Томом
освободили беглого негра.
– Боже милостивый! Освободили бег… О чем это ты, милый?
Господи, опять он заговаривается!
– Нет, не заговариваюсь, я знаю, о чем говорю. Мы его
освободили, мы с Томом. Решили так сделать и сделали. Да еще как превосходно!
Он пустился рассказывать, а она его не останавливала, все
сидела, и слушала, и глядела на него круглыми глазами, и я уж видел, что мне в
это дело соваться нечего.
– Ну как же, тетя, чего нам это стоило! Работали целыми
неделями, час за часом, каждую ночь, пока вы все спали. Нам пришлось красть и
свечи, и простыню, и рубашку, и ваше платье, и ложки, и жестяные тарелки, и
ножи, и сковородку, и жернов, и муку – да всего и не перечесть! Вы себе
представить не можете, чего нам стоило сделать пилу, и перья, и надписи, и все
остальное, и как это было весело! А потом надо было еще рисовать гроб и кости,
писать анонимные письма от разбойников, вылезать и влезать по громоотводу,
вести подкоп, делать веревочную лестницу и запекать ее в пироге, пересылать в
вашем кармане ложки для работы…
– Господи помилуй!
–…напускать в сарайчик змей, крыс, пауков, чтобы Джим не
скучал один; а потом вы так долго продержали Тома с маслом в шляпе, что едва
все дело нам не испортили: мы не успели уйти, и фермеры нас застали еще в
сарайчике; мы скорее вылезли и побежали, а они нас услышали и пустились в
погоню; тут меня и подстрелили, а потом мы свернули с дороги, дали им пробежать
мимо себя; а когда вы спустили собак, то им бежать за нами было неинтересно,
они бросились туда, где шум, а мы сели в челнок и благополучно переправились на
плот, и Джим теперь свободный человек, и мы все это сами сделали – вот здорово,
тетечка!
– Ну, я ничего подобного не слыхала, сколько ни живу на
свете! Так это вы, озорники этакие, столько наделали нам хлопот, что у всех
голова пошла кругом, и напугали всех чуть не до смерти?! Хочется мне взять
сейчас да и выколотить из вас всю дурь, вот сию минуту! Подумать только, а я-то
не сплю, сижу ночь за ночью, как… Ну, негодник этакий, вот только выздоровеешь,
я уж за тебя примусь, повыбью из вас обоих всякую чертовщину!
Но Том весь сиял от гордости и никак не мог удержаться – все
болтал и болтал, а она то и дело перебивала его и все время сердилась и
выходила из себя, и оба они вместе орали, как кошки на крыше; а потом она и
говорит:
– Ну хорошо, можешь радоваться сколько тебе угодно, но
смотри, если ты еще раз сунешься не в свое дело…
– В какое дело? – говорит Том, а сам больше не
улыбается: видно, что удивился.
– Как – в какое? Да с этим беглым негром, конечно. А ты
что думал?
Том посмотрел на меня очень сурово и говорит:
– Том, ведь ты мне только что сказал, что Джим в
безопасности. Разве он не убежал?
– Кто? – говорит тетя Салли. – Беглый негр?
Никуда он не убежал. Его опять поймали, живого и невредимого, и он опять сидит
в сарае и будет сидеть на хлебе и на воде и в цепях; а если хозяин за ним не
явится, то его продадут.
Том сразу сел на кровать – глаза у него загорелись, а ноздри
задвигались, как жабры, – и кричит:
– Они не имеют никакого права запирать его! Беги! Не
теряй ни минуты! Выпустите его, он вовсе не раб, а такой же свободный, как и все
люди на земле!
– Что этот ребенок выдумывает?!
– Ничего я не выдумываю, тут каждое слово правда, тетя
Салли! А если никто не пойдет, я сам туда пойду! Я всю жизнь Джима знаю, и Том
его знает тоже. Старая мисс Уотсон умерла два месяца назад. Ей стало стыдно,
что она хотела продать Джима в низовья реки, она это сама говорила; вот она и
освободила Джима в своем завещании.
– Так для чего же тебе понадобилось его освобождать,
если он уже свободный?
– Вот это вопрос, – это как раз похоже на женщин!
А как же приключения-то? Да я бы и в крови по колено не побоялся… Ой, господи,
тетя Полли!
И провалиться мне на этом месте, если она не стояла тут, в
дверях, довольная и кроткая, как ангел.
Тетя Салли бросилась к ней, заплакала и принялась ее
обнимать, да так, что чуть не оторвала ей голову; а я сразу понял, что самое
подходящее для меня место – под кроватью; похоже было, что над нами собирается
гроза. Я выглянул, смотрю – тетя Полли высвободилась и стоит, смотрит на Тома
поверх очков – да так, будто с землей сровнять его хочет. А потом и говорит:
– Да, Том, лучше отвернись в сторонку. Я бы на твоем
месте тоже отвернулась.
– Боже ты мой! – говорит тетя Салли. –
Неужели он так изменился? Ведь это же не Том, это Сид! Он… он… да где же Том?
Он только что был тут, сию минуту.
– Ты хочешь сказать, где Гек Финн, – вот что ты
хочешь сказать! Я столько лет растила этого озорника Тома, мне ли его не
узнать! Вот было бы хорошо! Гек Финн, вылезай из-под кровати сию минуту!
Я и вылез, только совсем оробел.
Тетя Салли до того растерялась, что уж дальше некуда; разве
вот один только дядя Сайлас растерялся еще больше, когда приехал из города и
все это ему рассказали. Он сделался, можно сказать, вроде пьяного и весь
остальной день ничего не соображал и такую сказал проповедь в тот день, что
даже первый мудрец на свете и тот ничего в ней не разобрал бы, так что после этого
все к нему стали относиться с почтением. А тетя Полли рассказала им, кто я
такой и откуда взялся, и мне пришлось говорить, что я не знал, как выйти из
положения, когда миссис Фелпс приняла меня за Тома Сойера… (Тут она перебила
меня и говорит: «Нет, ты зови меня по-старому: тетя Салли, я теперь к этому
привыкла и менять ни к чему!»)… когда тетя Салли приняла меня за Тома Сойера, и
мне пришлось это терпеть, другого выхода не было, а я знал, что Том не обидится
– напротив, будет рад, потому что получается таинственно, у него из этого
выйдет целое приключение, и он будет доволен. Так оно и оказалось. Он выдал
себя за Сида и устроил так, что для меня все сошло гладко.
А тетя Полли сказала, что Том говорил правду: старая мисс
Уотсон действительно освободила Джима по завещанию; значит, верно – Том Сойер
столько хлопотал и возился для того, чтобы освободить свободного негра! А я-то
никак не мог понять, вплоть до этой самой минуты и до этого разговора, как это
он при таком воспитании и вдруг помогает мне освободить негра!
Тетя Полли говорила, что как только тетя Салли написала ей,
что Том с Сидом доехали благополучно, она подумала: «Ну, так и есть! Надо было
этого ожидать, раз я отпустила его одного и присмотреть за ним некому».
– Вот теперь и тащись в такую даль сама, на пароходе,
за тысячу сто миль, узнавай, что там еще этот дрянной мальчишка натворил на
этот раз, – ведь от тебя я никакого ответа добиться не могла.
– Да ведь и я от тебя никаких писем не получала! –
говорит тетя Салли.
– Быть не может! Я тебе два раза писала, спрашивала,
почему ты пишешь, что Сид здесь, – что это значит?
– Ну а я ни одного письма не получала.
Тетя Полли не спеша поворачивается и строго говорит:
– Том?
– Ну что? – отвечает он, надувшись.
– Не «что», озорник ты этакий, а подавай сюда письма!
– Какие письма?
– Такие, те самые! Ну, вижу, придется за тебя взяться…
– Они в сундучке. И никто их не трогал, так и лежат с
тех пор, как я их получил на почте. Я так и знал, что они наделают беды; думал,
вам все равно спешить некуда…
– Выдрать бы тебя как следует! А ведь я еще одно письмо
написала, что выезжаю; он, должно быть, и это письмо…
– Нет, оно только вчера пришло; я его еще не читала, но
оно цело, лежит у меня.
Я хотел поспорить на два доллара, что не лежит, а потом
подумал, что, может, лучше не спорить. И так ничего и не сказал.
|