Увеличить |
Глава тридцать девятая
Утром мы сходили в город и купили проволочную крысоловку,
принесли ее домой, откупорили самую большую крысиную нору, и через какой-нибудь
час у нас набралось штук пятнадцать крыс, да еще каких – самых здоровенных! Мы
взяли и поставили крысоловку в надежное место, под кровать к тете Салли. Но
покамест мы ходили за пауками, маленький Томас-Франклин-Бенджамен-Джефферсон-Александер
Фелпс нашел ее там и открыл дверцу – посмотреть, вылезут ли крысы; и они,
конечно, вылезли; а тут вошла тетя Салли, и, когда мы вернулись, она стояла на
кровати и визжала во весь голос, а крысы старались, как могли, чтобы ей не было
скучно. Она схватила ореховый прут и отстегала нас обоих так, что пыль летела,
а потом мы часа два ловили еще пятнадцать штук – провалиться бы этому
мальчишке, везде лезет! – да и крысы-то попались так себе, неважные,
потому что самые что ни на есть отборные были в первом улове. Я отродясь не
видел таких здоровенных крыс, какие нам попались в первый раз.
Мы наловили самых отборных пауков, лягушек, жуков, гусениц и
прочей живности; хотели было захватить с собой осиное гнездо, а потом
раздумали: осы были в гнезде. Мы не сразу бросили это дело, а сидели,
дожидались, сколько могли вытерпеть: думали, может, мы их выживем, а вышло так,
что они нас выжили. Мы раздобыли нашатыря, натерли им укусы, и почти что все
прошло, только садиться мы все-таки не могли. Потом мы пошли за змеями и
наловили десятка два ужей и медяниц, посадили их в мешок и положили в нашей
комнате, а к тому времени пора было ужинать; да, мы и поработали в тот день как
следует, на совесть, а уж проголодались – и не говорите! А когда мы вернулись,
ни одной змеи в мешке не было: мы его, должно быть, плохо завязали, и они
ухитрились как-то вылезти и все уползли. Только это было не важно, потому что
все они остались тут, в комнатах, – и мы так и думали, что опять их
переловим. Но еще долго после этого змей в доме было сколько угодно! То и дело
они валились с потолка или еще откуда-нибудь и обыкновенно норовили попасть к
тебе в тарелку или за шиворот, и всегда не вовремя. Они были такие красивые,
полосатые и ничего плохого не делали, но тетя Салли в этом не разбиралась: она
терпеть не могла змей, какой бы ни было породы, и совсем не могла к ним привыкнуть,
сколько мы ее ни приучали. Каждый раз, как змея на нее сваливалась, тетя Салли
бросала работу, чем бы ни была занята, и убегала вон из комнаты. Я такой
женщины еще не видывал. А вопила она так, что в Иерихоне слышно было. Никак
нельзя было ее заставить дотронуться до змеи даже щипцами. А если она находила
змею у себя в постели, то выскакивала оттуда и поднимала такой крик, будто в
доме пожар. Она так растревожила старика, что он сказал: лучше бы господь бог
совсем никаких змей не создавал. Ни одной змеи уже не оставалось в доме, и
после того прошла целая неделя, а тетя Салли все никак не могла успокоиться.
Какое там! Сидит, бывало, задумавшись о чем-нибудь, и только дотронешься
перышком ей до шеи, она так и вскочит. Глядеть смешно! Том сказал, что все
женщины такие. Он сказал, что так уж они устроены, а почему – кто их знает.
Нас стегали прутом каждый раз, как тете Салли попадалась на
глаза какая-нибудь из наших змей, и она грозилась, что еще и не так нас
отстегает, если мы опять напустим змей полон дом. Я на нее не обижался, потому
что стегала она не больно; обидно только было возиться – опять их ловить. Но мы
все-таки наловили и змей, и всякой прочей живности, – и то-то веселье
начиналось у Джима в хибарке, когда он, бывало, заиграет, а они все так и
полезут к нему! Джим не любил пауков, и пауки тоже его недолюбливали, так что
ему приходилось от них солоно. И он говорил, что ему даже спать негде из-за
всех этих крыс и змей, да еще и жернов тут же в кровати; а если бы даже и было
место, все равно не уснешь – такое тут творится; и все время так, потому что
все эти твари спят по очереди: когда змеи спят, тогда крысы на палубе; а крысы
уснут, так змеи на вахте; и вечно они у него под боком, мешают лечь как
следует, а другие скачут по нему, как в цирке; а если он встанет поискать себе
другого места, так пауки за него принимаются. Он сказал, что если когда-нибудь
выйдет на свободу, так ни за что больше не сядет в тюрьму, даже за большое жалованье.
Так вот, недели через три все у нас отлично наладилось и шло
как по маслу. Рубашку мы давно ему доставили, тоже в пироге; и каждый раз, как
Джима кусала крыса, он вставал и писал строчку-другую в дневнике, пока чернила
еще свежие; перья тоже были готовы, надписи и все прочее было высечено на
жернове; ножку кровати мы распилили надвое, а опилки съели, и от этого животы у
нас разболелись до невозможности. Так и думали, что помрем, однако не померли.
Ничего хуже этих опилок я еще не пробовал, и Том то же говорит. Я уже сказал,
что вся работа у нас была в конце концов сделана, но только мы совсем
замучились, особенно Джим. Дядя Сайлас писал раза два на плантацию под Новый
Орлеан, чтобы они приехали и забрали своего беглого негра, но ответа не
получил, потому что такой плантации вовсе не было; тогда он решил дать объявление
про Джима в газетах, в Новом Орлеане и в Сент-Луисе; а когда он помянул про
Сент-Луис, у меня даже мурашки забегали по спине; вижу – время терять нечего.
Том сказал, что теперь пора писать анонимные письма.
– А это что такое? – спрашиваю.
– Это предостережение людям, если им что-нибудь грозит.
Иногда делают так, иногда по-другому. В общем, всегда кто-нибудь следит за
преступником и дает знать коменданту крепости. Когда Людовик Шестнадцатый
собирался дать тягу из Тюильри, одна служанка его выследила. Очень хороший
способ, ну и анонимные письма тоже ничего. Мы будем действовать и так и этак. А
то еще бывает – мать узника меняется с ним одеждой: она остается, а он бежит в
ее платье. И так тоже можно.
– Послушай-ка, Том, зачем это нам предупреждать их?
Пускай сами догадываются, это уж их дело.
– Да, я знаю, только надеяться на них нельзя. С самого
начала так пошло – все нам самим приходилось делать. Они такие доверчивые и
недогадливые, ровно ничего не замечают. Если мы их не предупредим, нам никто и
мешать не станет, и после всех наших трудов и хлопот этот побег пройдет без
сучка без задоринки, и ничего у нас не получится, ничего не будет интересного.
– Вот это мне как раз подошло бы, Том, это мне
нравится.
– Да ну тебя! – говорит, а сам надулся.
Тогда я сказал:
– Ну ладно, я жаловаться не собираюсь. Что тебе
подходит, то и мне подойдет. А как же нам быть со служанкой?
– Ты и будешь служанка. Прокрадешься среди ночи и
стянешь платье у этой мулатки.
– Что ты, Том! Да ведь утром переполох поднимется, у
нее, наверно, только одно это платье и есть.
– Я знаю; но тебе оно всего на четверть часа и
понадобится, чтобы отнести анонимное письмо и подсунуть его под дверь.
– Ну ладно, я отнесу; только не все ли равно – я бы и в
своей одежде отнес.
– Да ведь ты тогда не будешь похож на служанку, верно?
– Ну и не буду, да ведь никто меня все равно не увидит.
– Это к делу не относится. Нам надо только выполнить
свой долг, а увидит кто или не увидит, об этом беспокоиться нечего. Что у тебя,
совсем никаких принципов нет?
– Ну ладно; я ничего не говорю: пускай я буду служанка.
А кто у нас Джимова мать?
– Я буду его мать. Стащу платье у тети Салли.
– Ну что ж, только тебе придется остаться в сарайчике,
когда мы с Джимом убежим.
– Еще чего! Я набью платье Джима соломой и уложу на
кровати, будто бы это его переодетая мать; а Джим наденет платье с меня, и мы
все вместе «проследуем в изгнание». Когда бежит какой-нибудь узник из
благородных, то говорится, что он «проследовал в изгнание». Всегда так
говорится, когда, например, король убежит. И королевский сын то же
самое, – все равно – законный сын или противозаконный, это значения не
имеет.
Том написал анонимное письмо, а я в ту же ночь стянул у
мулатки платье, переоделся в него и подсунул письмо под парадную дверь; все
сделал, как Том велел. Письмо было такое:
«Берегитесь. Вам грозит беда. Будьте
настороже.
Неизвестный друг».
На следующую ночь мы налепили на парадную дверь картинку,
которую Том нарисовал кровью: череп и две скрещенные кости; а на другую ночь
еще одну – с гробом – на кухонную дверь. Я еще не видывал, чтобы люди так
пугались. Все наши до того перепугались, будто их на каждом шагу и за дверями и
под кроватями стерегли привидения и носились в воздухе. Если кто-нибудь хлопал
дверью, тетя Салли вздрагивала и охала; если падала какая-нибудь вещь, она тоже
вздрагивала и охала; если, бывало, дотронешься до нее как-нибудь незаметно, она
тоже охает; куда бы она ни обертывалась лицом, ей все казалось, что кто-нибудь
стоит сзади, и она то и дело оглядывалась и охала; и не успеет, бывало,
повернуться на три четверти, как опять оглядывается и охает; она боялась и в
постель ложиться, и сидеть ей тоже было страшно. Так что письмо подействовало
как нельзя лучше, – это Том сказал; он сказал, что лучше даже и быть не
может. Из этого видно, говорит, что мы поступали правильно.
А теперь, говорит, пора нанести главный удар! И на другое же
утро, едва начало светать, мы написали еще письмо, только не знали, как с ним
быть, потому что за ужином наши говорили, что поставят у обеих дверей по негру
на всю ночь. Том спустился по громоотводу на разведку, увидел, что негр на
черном ходу спит, засунул письмо ему за шиворот и вернулся. В письме
говорилось:
«Не выдавайте меня, я ваш друг.
Целая шайка самых отчаянных злодеев с индейской территории собирается нынче
ночью украсть вашего беглого негра; они вас пугают, чтобы вы сидели дома и не
мешали им. Я тоже из шайки, только я уверовал в бога и хочу бросить разбой и
стать честным человеком – вот почему я вам выдаю их адский замысел. Они
подкрадутся с севера, вдоль забора, ровно в полночь; у них есть поддельный ключ
от того сарая, где сидит беглый негр. Если им будет грозить опасность, я должен
протрубить в рожок, но вместо этого я буду блеять овцой, когда они заберутся в
сарай, а трубить не стану. Пока они будут снимать с него цепи, вы подкрадитесь
и заприте их всех на замок, тогда вы их можете преспокойно убить. Делайте так,
как я вам говорю, и больше ничего, а не то они что-нибудь заподозрят и поднимут
целый тарарам. Никакой награды я не желаю, с меня довольно и того, что я
поступил по-честному.
Неизвестный друг».
|